Это ужасная, ужасная идея, понимал умом Измаил, сердце же твердило: рискни – не пожалеешь. То-то и оно, что рисковать он не любил. И всё же странное желание быть там же, где и Суворов, видеть его чаще, чем остальные, завладело юношей, оказалось сильнее, чем здравый смысл, твердивший ему, что геям на воинской и любой другой службе не место.
«Я же не стану никого совращать, - твердил он себе неустанно, убеждая разум в том, что тысячу раз всё взвесил и впросак не попадёт. – Конечно, тяжело жить бок о бок с таким количеством парней, зато Суворов рядом, и я вместе с ним на каком-нибудь марше, на параде, в одном строю чеканю шаг. Красота! А как он добр к своим мальчикам-ученикам, как внимателен и заботлив! Постараюсь ради него произвести на себя только хорошее впечатление, прилежно учиться и любить своего командира, как и положено курсанту и будущему защитнику родины!»
Будущее это, правда, пугало его, и если Александр Васильевич возрадуется лишь, то себя Измаил знал прекрасно. Не пойдёт он за Суворовым в пекло войны, ежели случится она, и заранее стыдился этого. Возможно, служба в училище как-то закалит его, изменит, поможет созреть, и отчасти юноша хотел, чтобы так и случилось. Не хотелось бы подвести кумира в самый ответственный момент, когда в опасности будущее целой страны.
Аттестат отличника по окончании школы позволил ему зачислиться без проблем, и начались суровые для юного гея будни, что скрашивал лишь он – Александр Васильевич, которого, к несчастью, Измаил видел не так часто, как хотелось бы. Зато, когда это случалось, парень не отводил глаз от его статной фигуры, с придыханием ловя каждое слово. Какими бы скучными ни были лекции, из уст Суворова они выходили наиинтереснейшими, наполненными мудростью и жизненным опытом самого полководца. Но и на сокурсников Измаил поневоле заглядывался, забывая, что должен скрывать свою постыдную тайну. И мало-помалу эти взгляды и даже телодвижения стали наводить курсантов на нехорошие подозрения. Измаил постепенно превратился в изгоя, сам того не замечая, а гром правосудия вот-вот грозил разразиться над его головой из-за любви к Суворову.
Прошло более полугода с тех пор, как он жил тут и учился. И вот однажды ночью, когда Измаил заступил в дозор и стоял по стойке смирно почти в полной тишине, ему вдруг почудилось рядом чьё-то присутствие.
Ещё миг – и из темноты сверкнуло лезвие. Некто с саблей обрушился на паренька – внезапно, стремительно. Едва успев броситься в сторону и взмахнуть своею саблей, Измаил отразил атаку. Сталь лязгнула о сталь, чужое оружие скользнуло вниз, но тут же вновь ударило. Сил едва хватило, чтобы сдержать повторный натиск.
Его явно пытались изрубить, без конца нанося удар за ударом, несчастный юноша мог лишь защищаться. Незнакомец в плаще теснил его к воротам, не давая подобраться к тревожной кнопке на будке караула. Размашистые удары стали ещё сокрушительней, противник наступал, рубя по нему так лихо, будто бы от исхода схватки зависела его жизнь. И тут ярость овладела Измаилом, подавив страх. Решив, что раз погибать, так героем, он извернулся и прыгнул вбок, сделав попытку проткнуть оппонента. Незнакомец как будто стушевался, но и тут успел отразить атаку, едва не выбив саблю у противника. Страх уже не владел Измаилом: ему удалось оттеснить незнакомца назад, перехватив инициативу в наступательной тактике, и уже врагу пришлось отбиваться. Наконец, примерившись, юноша выбил саблю из его рук, нанеся неглубокую рану запястью. Вскрикнув от неожиданности, человек в плаще поднял обе руки и неожиданно рассмеялся.
- Ну какой же ты бугор, коль дерёшься, как истинный воин?
Этот до боли знакомый голос! Вздрогнув, Измаил выронил саблю. Повреждённое запястье истекало кровью, но это нисколько не заботило бывшего противника юноши. Тряхнув головою, тот сбросил капюшон, не прекращая смеяться.
- Александр Васильевич… - рухнув на колени, пролепетал юноша. – Что я наделал…
Не успел Суворов и слова сказать, лишь сделал шаг вперёд, как Измаил попятился, не вставая, заозирался, ища путь к отступлению. «Он знает, какой я! Срочно бежать отсюда, пока со стыда не сгорел!»
- Ты меня чуть не убил, мальчик мой, вот что ты наделал, - усмехаясь, Суворов подходил всё ближе, протягивая левую руку. – Да не пяться ты раком, Измаилушка, дай руку, подыму.
С великим трудом парень заставил себя подчиниться. Подняв его, полководец потрепал курсанта по макушке и осмотрел свою рану.
- Славным воином вырастешь. Только впредь, - добавил он, доставая платок, - если не видишь, с кем бьёшься, сперва выведи его на разговор, а то вдруг это снова я буду, ты и зарежешь меня… Да шучу я, на, перевяжи.
Пристыженный, дрожащий, Измаил едва справился с перевязкой, да так и остался стоять истуканом с опущенной головой. Сиятельный граф своей проверкою убедился в том, насколько воспитанник его жалок, а значит, самое время идти собирать вещи. Об этом он и объявил своему кумиру.
- Не торопись с выводами, - ласково произнёс Суворов, хлопнув парнишку по спине. – Разве я когда-нибудь набирал воинов по их увлечениям, что на искусство ведения боя никак не влияет? Вот. Да я сам, если разобраться… - Тут граф заметил удивлённый взгляд паренька. – Если разобраться, во мне полно разных штучек, за которые ныне сажают в Жёлтый дом. Ну, понял, о чём я? Читал обо мне? Ну вот. Эка невидаль, курсант с причудами. Уж я, как никто другой, понимаю тебя, поэтому никуда ты отсюда не денешься, Измаил, под моим крылышком останешься. Пускай судачат, их рты легко заткнуть, раз главным я числюсь. Ты прежде всего воин – вон как отбивался и как наступал! Не бойся впредь ничего и никого. А ежели начнут обижать – сразу ко мне.
«Какой из меня солдат, я ради вас сюда поступил», - хотелось возразить Измаилу, но после этих слов он не смел разочаровывать графа, выпускать из сердца то тепло, что ощущал от этой заботы о нём. Кивнув, он взглянул Суворову прямо в глаза. Если граф до кучи ещё и извинится за нападение, он, Измаил, просто растает, как снеговик в оттепель.
Но больше ничего Александр Васильевич ему не сказал, уйдя и оставив юношу дальше стоять на посту. Подобрав свою саблю и вытерев лезвие о траву, Измаил снова встал по стойке смирно, получив на оставшееся время пищу для размышлений. К нему готовы относиться, как прежде, и не выгонять, но за какие заслуги? Только ли за то, что он якобы здорово отбивался, сумев обезоружить и ранить самого Суворова? Это, скорее, позор, а не достижение. За такое вышвыривают моментально. Особенно геев. Особенно из мест воинской службы. Наверняка генералиссимус приободрил его, чтобы завтра не сильно расстраивался, выходя за ворота училища.
- Да уж, памятная ночка выдалась, - вздохнул юноша, и до самого утра чутко прислушивался к малейшему шороху.
Должно быть, граф Рымникский так никому и не сказал о ночной своей инспекции, наверняка отшучиваясь на вопросы о забинтованном запястье. За одно это Измаил готов был вечно его благодарить.
С той поры каждый раз, как их взгляды пересекались, будь то лекция, или построение, Измаил остро ощущал, помимо безмерного чувства приязни, ещё и потребность в более тесном общении – беседах, обучении, - словом, чего-то, что могло быть совместным, вроде принятия пищи, индивидуальным, как личные занятия, без лишних глаз. Раньше он и мечтать об этом не смел, зато теперь, когда они с Александром Васильевичем едва ли не сроднились, всё казалось возможным. Работая тут, Суворов, как и прежде, не отдалялся от своих питомцев, не превозносил себя, не допускал несправедливости. Вон как защитил его, позорившего своей ориентацией славных суворовских воспитанников! От этого Измаил только больше его уважал, допуская, впрочем, мысль, что граф мог намекать на его перевоспитание. Разве мог мужчина намного старше него не понимать, что таким, как Измаил, тут не место?
Однако Суворов так ничего и не предпринял, словно позабыв о том, что парнишка не на своём месте. И, в сущности, ничего не изменилось: косые взгляды и неприязнь он ощущал на себе день за днём, лишь в присутствии Суворова все взгляды были обращены на любимого наставника, а не на жалкого гомика, позорящего училище своим существованием. И хоть никто пока не перешёл опасную грань, отделявшую неодобрение от насилия, Измаил начинал подумывать о добровольном уходе из училища. Словно почувствовав это его намерение, Суворов в один прекрасный день после занятий строевой подготовкой задержал его и, вскочив на коня, приказал сесть спереди.
Запрыгнув в седло, смущённый юноша, гадая, что бы это значило, оказался меж головы коня и фигуры генералиссимуса. Лошадь Суворов направил к выходу с территории, и не торопился объявлять, куда они направляются. Покорно сидя в седле и держась за гриву коня, Измаил ощущал себя похищенной Европой. Его увозил неизвестно куда обожаемый, но непредсказуемый в своём многогранном «я» человек. И делал это подчёркнуто демонстративно, когда курсанты ещё не успели уйти вглубь здания и прекрасно видели их.
Стояла чудесная летняя погода, жаркая, пожалуй, даже чересчур, и пока они ехали вдоль автострады куда-то в сторону парка, Измаил весь взмок и с удовольствием избавился бы от формы. На Суворове же ничего, кроме штанов да мундира, небрежно наброшенного на голые плечи, не наблюдалось. Он и обувь сбросил – одна стопа неродная, на другую плевать, да и конный он, а не пеший, на что ему обувь?
Так, в молчании (Измаил и не пытался заводить разговор), добрались они до Москвы-реки. Местность тут была дикой, с крошечным подобием берега, куда, кроме рыбаков, мало кто добирался, а сейчас, в разгар рабочих дней июня, он пустовал, заросший кустами и неподрезанными, раскорячившимися деревцами. Спрячешься – не отыщут.
- Зачем мы здесь? – поёживаясь, спросил юноша, ведь самое невинное, что можно тут делать – играть в прятки, но даже для Суворова это совсем неуместно.
- Оглянись, мальчик мой, - с блаженством произнёс полководец. – Вот что я называю истоками бытия человеческого.
«Всё ясно, будем в нудистов играть», - не без тревоги подумалось парню. Да хоть бы и так, лишь бы это не вылилось в кое-что похуже.
Готовый во всём потакать кумиру, Измаил боялся оставаться с ним один на один, хотя совсем недавно только об этом и мечтал. И мечта идиота сбылась.
Слезая с коня, граф взял паренька за талию, помогая спешиться, и мундир свалился с плеч прямо в грязную лужу. Измаил подхватил его, предложив постирать в реке. Кивнув в сторону воды, мол, иди, исполняй, Суворов привязал коня и вскоре спустился сам.
- Хочешь знать, Измаилушка, зачем мы здесь?
Пожав плечами, юноша старательно выжимал мундир, не желая отвлекаться на беседы.
- Отвечай, когда с тобой говорят, - резко и жёстко гаркнул полководец, и мундир упал в траву. – Да что ты такой нервный, миленький мой? Прости уж меня, старика, - совсем ласково протянул Суворов, подходя вплотную.
- Ну какой вы старик, - пытаясь скрыть за мундиром дрожащие руки, возразил Измаил, повернувшись к графу. – Старики по Альпам не лазают и мятежи не подавляют.
- Ну всё-всё, разговорился он, - слегка смущённо отреагировал граф, и, вырвав мундир, кинул в траву. – Хватит эту тряпку полоскать. Лучше сядь. Посидим, полюбуемся красавицей Москвою.
Одна въедливая мысль всё вертелась в голове Измаила, предупреждая, что человек, сидевший рядом, не так-то прост и вовсе не затем привёз его сюда, чтобы Москвой любоваться. Но пока граф смиренно сидел рядом и улыбался, Измаил не принимал всерьёз собственное чутьё. Суворов любовался природой, а он – Суворовым. Что он там задумал: опасное, запретное, противоестественное – не так уж и важно. Один его вид успокаивал настолько, что, обнажи граф саблю, - и с места не сдвинется, позволив зарезать себя. Последние сомнения улетучились, он целиком доверился Суворову, что привёз его сюда неважно, для чего. Улыбаясь своим мыслям, он спокойно и расслабленно сидел рядом, обхватив руками колени.
Заметив благодушное настроение ученика, граф незаметно придвинулся ближе. Рука его с зажившей без следа раной легла на талию юноши. Тот даже не вздрогнул, позволяя, казалось, всё, в чём граф был ещё не уверен, но, не получив возражений, наклонил к себе, так, что голова парня склонилась к его плечу.
- Ну что, Измаилушка, нравится тебе… жизнь курсанта? – выдержав паузу, произнёс он.
Рука полководца не отпускала талии юноши, да ему и не хотелось выбираться из этих объятий.
- Нет, только вы, Александр Васильевич, - смело произнёс Измаил то, что давно хранил в сердце.
- Ах вот как, – покосившись на юношу, поразился Суворов наигранно. - Так дерзко и так откровенно мне ещё не признавались! Ты что же, ждёшь от меня взаимности?
- А мы разве здесь не за этим?
Дальнейшее словоблудие граф умело прервал. Прильнув к парнишке сперва грудью, а затем и губами, он, не отдавая отчёта в действиях своих, с головой погрузился в наслаждение. Ошеломлённый, но явно хотевший этого Измаил, не препятствовал крепким объятьям и страстным поцелуям графа Рымникского. Целиком захваченный в плен, он робел перед величием ласкавшего его, никак пока не отвечая.
- Приласкай меня, мальчик мой, я разрешаю, - слегка отстранившись, улыбнулся Суворов.
- Александр Васильевич, миленький…
Недосказанность потонула в ответном порыве, когда Измаил приобнял полководца за голый торс и повалил на себя, жадно впившись в податливые губы. Руки графа спешно расстёгивали пуговицы на форме юноши, под которой тот успел обильно пропотеть на палящем солнце. И оба понимали: назад уже не оглянешься, не остановишь безумство, вызванное из развалин Содома. Переплетённые тела их внимали лишь одному зову, разрушая все прочие преграды, когда же один из них пробудился после недолгого сна, то и не верил поначалу, не понимал, продолжает ли спать. Голова спящего графа покоилась на груди Измаила, и оба они, в чём мать родила, лежали на берегу в окружении кустов и деревьев.
Так спит он, или его на самом деле взяли здесь и…
По ощущениям, так оно и было. И вроде он должен радоваться, хоть о подобном не смел и мечтать, но разве то, что случилось, не всплывёт в самых пикантных подробностях, не разрушит жизнь, не перечеркнёт судьбу великого полководца?
О себе-то он не думал – все и так знают о его ориентации, а вот Суворов… Что будет с ним, и подумать страшно. Зачем, зачем его кумир поддался низменной страсти, неужели не понимал, чем это грозит?
- Просыпайтесь, Александр Васильевич, - жалобно бросил Измаил, пытаясь бережно убрать Суворова с груди. Тот что-то пробормотал, едва шевелясь, вовсе не желая открывать глаза и возвращаться в явь.
- Вставайте, нас могли увидеть! – громко и настойчиво произнёс юноша, но так и не смог сбросить с себя графа. В отчаянии он высвободился из-под него кое-как и потянулся за своей формой.
На другом берегу никого не видать, да и кусты у самой воды немного скрывали их, зато с неба кто-нибудь мог и заснять, помимо видов столицы, так что гарантий не было. Хорошо, если им повезёт, и всё обойдётся, но, памятуя о своей невезучести, Измаил сомневался даже в Суворове, который мог разболтать, к примеру, напившись. Хоть и пил полководец лишь по праздникам, научившись беречь здоровье и слушаться врачей, это слабая гарантия. Кто-то из них должен уйти, дабы не навлекать позор на другого. И этот кто-то, разумеется, он, Измаил.
Вспоминая его поцелуи, ласковый шёпот и нежность, с которой граф не спеша слился с ним, юноша захотел ощутить это снова – не прямо сейчас, и в месте побезопаснее, но это шло вразрез с его заботой о благополучии Суворова. Одевшись, он добрался до лошади, раздумывая, идти ему пешком, или верхом. Коня он графу всё же оставил и побрёл обратно в одиночестве.
Не прошло и пяти минут, как послышался стук копыт. Нагнав путника, Суворов молча протянул ему руку, но Измаил и не собирался залезать в седло. Похоже, полководец не находил нужных слов, и, убрав руку, обратил взор вперёд. А может, ему просто было стыдно смотреть парню в глаза после того, что сделал он с ним.
- Вы же понимаете, что подобное оставляет след на репутации? – наконец, вымолвил юноша, не глядя на графа.
- А я не сожалею, - неожиданно произнёс Суворов. – И извинений ты не дождёшься. Моя репутация не пострадает, пока мы оба молчим.
Смех Измаила ошарашил его, и возникшая было улыбка на губах графа моментально исчезла.
- Вы так самонадеянны, Александр Васильевич, что в том веке, что сейчас. Странно, что вы твердите «я» да «мы», не рассматривая меня отдельно от своей персоны. А я-то как раз и пострадаю, ведь до того, как появился в вашей жизни и в жизни училища, всё у вас шло отлично. Сегодня вы увезли меня невесть куда, и это многие видели. Догадываетесь, как это выглядело со стороны? Знаю, вы сделали это нарочно, но задумывались ли вы в тот момент, какие последствия это будет иметь именно для меня? Неважно даже, видел кто нас на берегу, или нет. Вам-то всё простят, а меня – распнут. Поэтому мне и стоит уйти, и сделаю я это не столько ради себя, сколько ради вашего благополучия, хотя это ваша вина в том, что случилось.
- О чём ты, мальчик мой, я же тебя… - начал было Суворов, и юноша картинно закивал.
- Вы же меня, да-да, именно так. Да не поверю, что свет клином у вас на мне сошёлся после первой же близости. И вообще, завязывайте потакать геям, современная Россия такое не прощает. Ну, может, вам и простит на первый раз, но именно поэтому меня в вашей жизни быть не должно. Прощайте, граф.
Свернув на тропку, ведущую в парк, Измаил, не оборачиваясь, уходил прочь. Остановив лошадь, Суворов как-то пристыжено смотрел ему вслед, размышляя над его словами. Какой же силой воли обладал этот юноша, что сумел переступить через свою любовь к нему, выбрав в проводники здравый смысл? Его тронула эта жертвенность, и, конечно, Суворов понимал, что натворил, но любовь его к этому юноше не ослабла, а тот как будто спасал его от позора своим уходом.
Вернувшись в училище, граф мог наплести всем, что подвёз Измаила до его дома, так как тот решил прекратить обучение – или что-то в этом духе. А сам понимал, что не в силах отпустить его от себя, даром что восхитился речами, достойными не мальчика, но мужа. Измаил сделал верные выводы, а любовь к нему графа, что сильнее здравого смысла, предрассудков, законов и морали, продолжала пылать ярким пламенем в сердце, и при всём желании Александр Васильевич не смог бы это пламя унять.
Так и не вернувшись за вещами, Измаил сидел дома, и старался не думать о том, кому на днях причинил сердечную боль. И совсем не жалел об этом, как и Суворов – о произошедшем. При иных обстоятельствах между ними мог бы завязаться роман, если б граф занимал иную должность, или же вовсе не работал. Его нежность к кумиру никуда не делась. Но то, что граф позволил себе в тот день… Такое не прощается.
Сам же Суворов острее переживал эту разлуку, хоть и понимал, насколько юноша прав. Его рука едва поднялась подписать бумагу об исключении Измаила из курсантов училища. После этого генералиссимус долго и тяжко вздыхал, тоскуя и сожалея, но так и не придумал, как вернуть его расположение. Смешно, но граф готов был ходить за ним по пятам и упрашивать хоть на краткий миг побыть рядом, при том что прикасаться к нему он бы не посмел. Остро нуждаясь в его обществе, Суворов терзался недостижимыми желаниями, и, вглядываясь в лица воспитанников своих, всё надеялся отыскать то самое – и не находил. Гнетущая пустота в сердце изменила его, и прежний Суворов, каким его знал весь мир, исчез, уступив место усталому, хмурому старику, мало заинтересованному в том, чем он занимается. Его глубоко оскорбило то, каким его видел Измаил. Да как он мог подумать, что на свете много таких же юношей, и что граф может выбрать любого из них? Это вгоняло в уныние, заставляя чувствовать себя ничтожеством, которому не везёт ни с женщинами, ни с мужчинами.
А вскоре Суворов и вовсе узнал, что Измаил переехал из Москвы в Новгородскую область. Имение Кончанское после возвращения графа в наш век перешло к нему, но бывал там Суворов нечасто. В этом году он планировал провести там часть своего отпуска. Тогда-то и нужно будет поискать Измаила. А вдруг он, по иронии судьбы, поселился недалеко от имения?
Чем чаще генералиссимус вспоминал об этом, тем сильней становилось желание, будто уже его очередь бегать за юношей. Измаил же, сменив обстановку, и вправду поселился неподалёку от Кончанского – вовсе не нарочно, просто так сложилось. Понравилось село, понравился домик, он даже нашёл подходящую работу. В общем, едва Суворов исчез из его жизни, она и наладилась. Правда, тот пока не подозревал, что неугомонный граф и здесь до него доберётся, едва начнётся отпуск в любимом имении.
Август выдался столь же знойным, как и памятный графу июнь. Приехав в Кончанское, Суворов первые дни предавался активному отдыху и на время позабыл о желании разыскать Измаила. Кое-кого из прислуги, вспомнив о юноше позже, он разослал по сёлам, озвучив причину поисков, как требование родителей Измаила найти его, хотя парень рос сиротой.
Довольно скоро объект его слепой страсти обнаружили в пятидесяти километрах к северо-востоку. Вскочив на коня, Суворов к вечеру добрался до места.
Небольшой симпатичный домишко понравился графу, однако юноша ему не открыл, должно быть, напуганный внезапным визитом.
- Я не трону тебя, душа моя, - неожиданно робко произнёс полководец.
- Ещё б вы посмели, - хмыкнул Измаил, и всё же ему польстило то, что граф, несмотря на разлад, остался верен своим чувствам, и, вопреки всему, как-то разыскал его и стоит тут, надеясь на милость. – Ладно, входите, не давать же вам от ворот поворот.
- Вот спасибо, родимый, - вмиг приободрился Суворов и, едва ему открыли, шагнул внутрь.
Беседовали они вполне дружелюбно о том, да о сём, пока не касаясь темы отношений. Александр Васильевич видел, насколько Измаил рад этой встрече, будто и не пробегала меж ними чёрная кошка. Этот, в сущности, пустой разговор, неизбежно повернул-таки в неудобное русло.
- Надеюсь, вы, Александр Васильевич, извлекли урок из того случая, - назидательно бросил Измаил, заставив Суворова слегка приподнять брови. – Хотя, признаться, всё это время я скучал по вашему обществу.
- Так ты что же… - произнёс граф, не сильно веря в свои шансы, как и в то, что услышал.
- Вы верно поступили, приехав сюда, - улыбнулся Измаил. – Забудьте всё плохое, что я тогда наговорил. Когда я тут поселился, всё размышлял, связаться ли с вами, чтобы, в случае чего… А вы и сами меня отыскали, ведомые, должно быть, сильными чувствами ко мне… - Он ласково взглянул на графа, и от этого взгляда Суворов замер, как околдованный. – Тут мы оба свободны по-настоящему, и если вы пожелаете, можем без стеснения их испытать.
- Так ты, выходит, не отстранился от меня? – всё сильнее изумлялся граф. Встав из-за стола, Измаил подошёл к полководцу.
- Я пребывал в плену сомнений и страха перед давлением общества, - произнёс юноша, схожий сейчас с крадущимся хищником: всё ближе и ближе. – Да и вас хотел уберечь. Обиделся, рассердился на то, что вы сделали, хоть и сам желал того же. А тут не Москва и не Кончанское, так почему бы нам не возобновить то, чему положили начало?
Шумно вздохнув и выдохнув, Суворов в порыве благодарности и ярко вспыхнувшей любви к своему птенчику вскочил, сграбастал в крепкие объятья свои. И с той же жадностью ухватился за него Измаил, едва не рыдая от восторженной радости, что принесла им эта нежданная встреча.
Заваливая юношу на кровать, старый граф впервые ощущал подлинное, безграничное счастье, коего не испытывал даже в сражениях и сразу после побед. Казалось, из всех благ и стремлений лишь Измаил был ему необходим, лишь его и достаточно, чтобы заполнить все пустоты в сердце и душе, полноценно насладившись вновь дарованной жизнью.
Измаил охотно позволял себя ублажать, и, опьянённый страстью даже сильнее, чем пару месяцев назад, Суворов всецело отдался во власть своей слабости – единственной женщине, которой уступал и подчинялся.
Сброшенная на пол одежда кучкой лежала на грязном полу, тишину нарушал лишь скрип кровати, да томные вздохи любовников. Наступил поздний вечер, и во дворе тревожно заржал конь Суворова. Стоило выйти, напоить его и накормить, или отправить пастись, чем и собирался заняться Измаил, неохотно выпустив из объятий пребывавшего в дрёме полководца. Тот, не открывая глаз, пробормотал совет накинуть его мундир и не выходить в одних штанах на холодный воздух.
Похолодало и вправду неожиданно – вероятно, грядут ночные заморозки, что обычно редки в разгар жаркого лета.
Послушный его просьбе, Измаил набросил мундир – истинно по-суворовски, не надевая рукавов и не застёгивая.
Отчего-то Суворов сперва не желал его отпускать – Измаил так сладко покоился у него на груди, они почти уснули в уютных объятьях, – но живое существо нуждалось в их заботе, как когда-то и солдаты, которых обязан он был кормить, поить и снабжать всем необходимым. Разве можно оставлять верного друга голодным и холодным, пусть для других это всего лишь лошадь?
Выйдя за дверь, Измаил вскочил в седло, чтобы доехать до ручья, где в изобилии росла подходящая для коня растительность. Добравшись, он хотел уже спешиться, как вдруг был оглушён будто громом с небес. В голове успела пронестись мысль о ночной грозе, но, увы, не стихия явилась к ним буйствовать.
Гром, услышанный Измаилом, оказался прицельным выстрелом точно в сердце наивного и неосторожного подростка.
Свалившись с коня и умирая, юноша почти не чувствовал боли, и успел услышать подле себя польскую речь, но мысли его в последний миг были лишь о Суворове, который спит и не знает, в какой он опасности, а друг его сердечный, его Измаил, уже не сможет помочь полководцу.
Глаза его закрылись, и юноша покинул этот мир. Убивший его поляк с револьвером в руках подошёл к телу, пнул его и выругался.
Перед ним лежал не Суворов.
Поймав коня за узду, убийца вскочил в седло и помчался к дому Измаила. Мальчишка, надевший графский мундир, заставил его напрасно потратить патрон и наделать шуму лишним выстрелом, когда из-за этого мундира поляк принял его за Суворова. Ну ничего, теперь ошибка исключена! Он следил за этими двумя с расстояния, и ныне Суворов оставался в доме, в одиночестве. То, чего не смогли добиться предки после взятия Суворовым Варшавы, свершится здесь и сейчас! Зря, очень зря полководец объявился в настоящем! Поляки не забыли и никогда не простят учинённую им резню! Тайное общество, идеологией которого стала месть, едва Суворов «воскрес» в России, снарядило сюда своих адептов для слежки и покушения на жизнь полководца. И месть эта будет сладкой.
А ещё эти адепты «славились» плохой организованностью и самоуверенностью, доверив уничтожить Суворова лишь одному, тогда как шпионило за графом три десятка человек. Измаил, появившись в его жизни, оказался весьма кстати для поляков, облегчая им задачу – влюблённый Суворов мало что замечал дальше своего носа, превратившись из наблюдательного, осторожного, умудрённого опытом полководца в беззаботного и доверчивого старика. И прямо сейчас его раз и навсегда следует отправить к праотцам, и пусть только попробует ещё раз возродиться!
Суворов не спал. Звук выстрела, что ни с чем иным он спутать не мог, сразу поднял графа на ноги. Натянув штаны и схватив штык, что непонятно зачем взял с собой из училища, генералиссимус погасил свет и затаился. Душа его рвалась к пареньку, но чутьё приказывало не высовываться. Оставалось лишь надеяться, что с ним всё в порядке.
Послышался стук копыт. В окно Суворов увидел, как с его коня слез незнакомец и достал револьвер, ещё не зная, что шансов сразить графа практически нет. Особенно против штыка. Особенно, если Суворов выкрутил лампочки.
Выбив ногою незапертую дверь, поляк вошёл внутрь, что-то приговаривая. Речь его Суворов понимал, и ничего, кроме оскорблений в свой адрес, не услышал. Вглядываясь во тьму и водя револьвером то влево, то вправо, убийца Измаила прислушивался к звукам, затем, к великой досаде Суворова, включил фонарик. Слишком рано для нападения, но что поделать?
Бросившись на врага, граф сделал выпад, но юркий поляк увернулся и выстрелил. Пуля свистнула мимо, и Суворов повторил атаку. Выронив фонарик, убийца тут же получил сквозное ранение правой руки, но когда Суворов выдернул штык, перебросил револьвер в левую и от страха разрядил всю обойму, целя наугад во мглу, в ту сторону, откуда его ранили. И почти тут же оказался насажен на штык, что пригнувшийся Суворов вонзил ему в живот.
Кровь хлынула изо рта, ноги подкосились, и поляк рухнул навзничь. За всю схватку граф, в отличие от противника, не проронил ни единого слова. Теперь же, видя, как жизнь стремительно покидает поверженного, поспешил кое-что узнать.
- Кто послал тебя, и зачем ты стрелял снаружи, если я тут? – спросил он на польском.
Захлёбываясь кровью, убийца хрипло засмеялся, упираясь щекою в пол.
- Месть за резню возобновится, жди, мясник. Твой щенок за тебя уже расплатился.
- Что? – вскричал Суворов, но поляк уже не дышал. Бросив штык, несмотря на то, что снаружи могли быть и другие, граф выбежал вон и вскочил на коня.
Стреляли, должно быть, оттуда, куда Измаил увёл лошадь пастись. И граф не ошибся: там, в траве, лежал без движения его сердечный друг.
- Измаил! Измаилушка… - горестно воззвал Суворов, все его движения вмиг стали неуклюжи, он мешком сверзился с коня и на полусогнутых, спотыкаясь, добежал до тела.
Сколько граф его ни тряс, ни звал, ни целовал, прекрасно видя рану в груди, юноша не шевелился, не открывал глаз. Бешенством вспыхнул тогда его собственный взгляд. Как жаль, что поляк уже мёртв, иначе замучил бы он эту падаль, пока от усилий сам бы не умер. Граф и хотел умереть, прямо сейчас, когда жизнь вновь преподнесла бесценный дар, сулящий долгожданное счастье, а затем повторила то, что делала уже много раз – отбирала, насылая беду. Краткие периоды радости неизменно сменялись долгой чёрной полосою в прежней жизни, преследовало это Суворова и в нынешней. В отчаянии он рухнул наземь, на свою первую и последнюю в этом веке любовь, и горестно зарыдал, желая, наконец, умереть, совершенно разочарованный в веке двадцать первом и покорный перед злым роком, что повсюду преследовал его, потчуя несчастьями.
Никто, даже приехавшая Наталья с дочкой, не смогли его утешить, да и не знали они всех подробностей, чтобы исцелить горе Суворова. Президент едва ли не насильно приставил к полководцу охрану, что, конечно, смотрелось абсурдно на фоне такой личности. Убитый горем граф почти не замечал суеты вокруг себя, вернувшись в Кончанское и схоронив Измаила на местном кладбище. Он ушёл в себя почти на год, не появляясь в училище и никого не желая видеть. Ни на расследование убийства и покушения, ни на то, что Польша отделалась лишь нотой протеста, - Суворову ни до чего не было дела. Закрытый ото всех, он тяжело переживал гибель Измаила, по сути, спасшего ему жизнь, когда граф, не спавший по ночам, отчего-то решил не спешить обратно в Кончанское и послал вместо себя Измаила позаботиться о лошади. А следом и про чёртов мундир сдуру ляпнул. На его совести эта кровь и смерть, это он привязал к себе парнишку, ему и нести за это ответственность. Никто, расскажи он об их отношениях, не поверит и не накажет – в том-то и беда. А раз так, наказать Суворов решил себя сам – самоизоляцией от собственной жизни.
За срыв покушения его наградили Суворовской медалью, прислав её в Кончанское. Эту медаль имени себя Суворов не надел, но не потому, что не любил свои изображения. Он её закопал, положив в гроб к Измаилу в день его похорон. Достойному – достойные награды и почести. А он, старый развратник, достоин одного лишь позора.
Долгий период терзаний, на фоне которых вновь испортилось здоровье Суворова – до того он хотел уйти вслед за Измаилом – завершился неожиданно для старого полководца. Во сне к нему явился покойный юноша и призвал не горевать. Наблюдая, как губит граф себя этой тоскою, ему тоже плохо, сообщила душа. Поэтому просил Измаил вернуться к столь ненавидимой графом жизни, благодарил за ежедневное посещение церкви, где Суворов неустанно молился за упокой его души, а после сказал что-то такое, отчего в пробудившемся графе поселился отныне мир и покой, он повеселел, приободрился, и спустя неделю вернулся в Москву и снова стал прежним Суворовым.
Что это были за слова – какая-то житейская мудрость в суворовском духе, наставление, заклинание-оберег, или запоздалое признание в вечной любви – история умалчивает. Но известно, что сразу после грёзы этой граф вернулся, - будто бы прежним, и всё же чуточку иным, что не заметно глазу и видно лишь сердцем. До самого конца новой своей жизни, уже третьей по счёту, хранил он в себе эту память о милом юноше с таким значимым для Суворова именем.