Для Билла Сайфера самое ужасное место во всей Мультивселенной даже не Царство кошмаров. На бесконечно близкое расстояние и близко не оно, а то, что за этой песочной границей после «близко». Этого места нет ни на одной карте, ни на одном радаре, нуль без единицы не настолько пугает, как это место, в котором нет ни то что нулей, в котором любое «что» превращается в ничто, разбиваясь на осколки материи, молекул, атомов, фермионов и, в конце концов, исчезая без следа, оставляя за собой только неразрешимый информационный парадокс. Место за метафорическими, физическими, объективными, субъективными и всеми вместе взятыми рамками существующей реальности, потому что его не су-щест-ву-ет. Ординал без составляющих множества, бесконечно пустой, чистый-чистый-чистый вакуум, самый настоящий, без квантовых полей, без единого колебания бозонов, без самих бозонов, и без бизонов тоже, без фикусов и фуксии, без координатной функции, без иксов и игреков, без всех направлений пространства-времени. Такая омега в степени омега длинная бездонная яма без дна и без ямы с полным отсутствием какой-либо заполненности.
Но если изъясняться менее сумбурно… Используя всевозможные математические операции, Билл может умножить бесчисленные множества друг на друга, разделить полученное произведение на нуль, загнать эту кучу не имеющих смысла чисел под корень и расписать на голографической доске тако-ое уравнение, на написание которого у него бы ушло сто-олько времени, сколько существует вся Мультивселенная и ещё в два раза больше, а то и в три мелом по доске и собирай бесконечные крошки в бесконечный мусорный пакет, и этого всё равно не хватит, чтобы описать всё то, чего в этом месте нет.
Странно очень получается, что место само, вроде как, есть, а ничего в нём нет. Казалось бы, странность — Сайферовская специализация, из всех профессиональных шарлатанов он самый-самый главный, раскидает странность и как науку, и как явление, и как карты, и по фактам, но об этой конкретной странности он обычно старается даже не думать. Одна ма-аленькая, незначительная, очень конкретная странность, выбитая неровной строчкой на сетчатке глаза и игнорируемая навсегда. Минус триллиард в степени корень из стогранника лет назад, может, он и обратил бы на неё внимание, но прошло так много времени, вокруг всего так много, что возвращаться к этой странности не хочется, пусть даже под угрозой смерти, ада, совсем уж полного отсутствия всякого существования (это которое и без его сознания как такового, которое без него вообще, то есть — несуществование, скорее, что-то вроде того), что угодно лучше!
Для Билла Сайфера самое ужасное место во всей Мультивселенной — это его разум. Место, за всеми рамками существующей реальности, потому что его не существует.
Однажды, когда-то очень давно, так давно, что не хватит никакого числа повторений слова «очень» для описания степени давности, он там даже бывал. Заходил в свой разум как к себе домой, уютно очень обустраивался и чем-то, вроде, занимался, вроде, даже полезным, но это было так давно, что уже как будто и не вспомнить. Несмотря на то, что Билл очень тщательно следит за любой его личной собственностью, будь то личность или собственность, об этой он ничего знать, видеть, слышать, осязать, обонять, вкушать и любые другие глаголы, прилагательные, существи— о, да ладно, это уже похоже на издевательство! — не желает. Знает, что случится, если он это сделает. Знает, что случится, если он этого не сделает, но, эй, кому какая разница? Подсознание в попытках достучаться до Билла Сайфера выкидывает в галлюцинациях и сбоях всеведения предупреждения, но Биллу Сайферу всё равно. Ему абсолютно наплевать на любые его собственные внутренние границы и принципы уже минус триллиард в степени корень из стогранника лет. Легче не замечать, легче, потому что нет никакого «тяжело», как и нет никакого Билла Сайфера в привычном понимании слова «есть», он просто сингулярность идей и энергии без горизонта событий и без аккреционного диска, абсолютно ничего не значащая, его не волнуют «Что делать?», потому что физически ничего он делать и не может, его не волнуют чувства, потому что нет никаких, правда, нет никаких, ни одного нет, совсем нет чувств у того, кого даже не существует. От любой психозной мухи-мысли в его метафорической голове можно отмахнуться, треснуть по ней четырёхмерной газетой и прижучить дихлофосом, потому не имеет никакого смысла ни эта странность, ни то, как сильно она его пугает до электрических мурашек по сторонам и углам, ничего же не может его, такого несуществующе-замечательного пугать! Абсолютно бессмысленна от конца и до начала сама идея боязни того, чего нет, но когда-то всё-таки было, и как будто на чёрствой, в труху обгорелой подсознанной корке всё ещё есть, потому что нет ничего!
Потому что там ничего нет.
Так пусто. Слишком пусто, чтобы это было хоть сколько угодно выносимо.
Разум простых обывателей очень интересная штука. В этой штуке есть куча целая других интересных штук, тех, нейронно-сверкающих гормональными отпечатками на извилинах, если говорить о подавляющем большинстве организмов, имеющих её у себя. У Билла целый список самых интересных разумов, когда-либо ему встречавшихся, и, если бы у него не было возможности безо всякого зазрения совести и стыда копаться в чужих головах, он бы, может, сказал, что завидует тем, у кого такая штука есть. У него-то такой штуки нет. Он её, вроде, или сплавил за какую-то невообразимую сумму какой-то непредставимой купюры, или обронил где-то в Царстве кошмаров, или... В общем, давно её у него нет, и думать о ней не надо, не надо думать о том, чего нет, зачем только напрягать лишний раз своё великое и всеобъемлющее несуществование, когда можно этого не делать? Вот он и не делает. Ему совершенно точно достаточно любоваться на разумы издалека или вблизи, но со своей иллюзорной проекции.
Каково же было его удивление оказаться в собственном разуме.
Тихо. Он пытается что-то сказать, сдвинуться с места, но ни один звук и ни одно движение не заходит дальше желания это сделать. Будто бы у него нечем это сделать. Будто бы у него нет и той иллюзорной проекции, той единственной формы. Хотя, неправильно называть «это» формой. Что говорить, формы у него действительно не было, как и возможности её обратно вернуть, как-то ей воспользоваться, как личной собственностью, и хоть как-нибудь воспользоваться своей личностью, собственно. Всё вокруг — его личность. Бесконечно пустой чистый-чистый-чистый вакуум, са-амый настоящий. Он желает отсюда сбежать и нет на свете сильнее желания, чем желание Билла Сайфера, но как бы старательно он не пытался претворить его в жизнь, открыть портал из этого места в любое другое измерение, раздвинуть замершие частицы пространства и выбраться, — ничего не происходит. Его существо и несущество отлетают друг от друга на бесчисленные световые расстояния, превышая даже их, и он один на один остаётся с собой. С самой худшей сущностью во всей Мультивселенной, Билл знает не понаслышке. Чем больше знаешь, тем меньше хочешь знать, а Билл знает, что случилось, но предпочёл бы находиться в блаженном неведении.
До этого момента Билл думал, что он, в отличие от всей остальной материи и энергии, был единицей, гордой и претенциозной. Он был божественным началом, действительным, как сама действительность, и таким же вещественным, как любая вещь. Только вот… как-то очень незаметно ускользнул от него факт, что всё остальное, хоть если и было в его мировоззрении жалким болезненно-тонким и хрупким нулём, являлось всё той же действительностью, какой был он сам.
Ему что-то мерещится. Смутные образы, какие бывают после быстро угасающего в памяти сна, но эти почему-то вспыхивали с каждой секундой всё ярче. Образы того, чего никогда не могло произойти в его исключительной картине мира, но всё же произошло, а Билл, не принимая такой исход событий, просто убрал его куда подальше из видимой зоны своего восприятия, сметая со зрачка куда-то на обратную сторону глаза, как мусор под ковёр. В этих образах было невидимым по нереальному написано заголовком «Последствия», и было в нём что-то такое неправильно нормальное, что Билл Сайфер предпочёл на минус триллиард в степени корень из стогранника лет сделать вид, что это слово и другие такие же страшные, как «Ответственность», «Нравственность», «Мораль», — для него ничего не значат. Но, судьба ли, высшие силы, ненавистные законы мироздания или сама госпожа случайность, ему всё равно пришлось с этим столкнуться. Лицевой поверхностью с ничем, от которого осталось ничто. Как могила безымянного солдата, где никогда и никто не был похоронен, где этого никто никогда и не было, получается, это памятник, а не могила, да и тот уже осыпался весь.
Долго-долго-долго-долго он искренне считал, что слова это просто слова, и их можно игнорировать так же успешно, как он это делает с законами физики, биологией, астрономией, всеми остальными представлениями о мире, своими собственными чувствами... Многие разумные существа общаются вообще без использования речи, к чему тогда ему она, м? Загвоздка оказалась в том, что слова сами по себе, да, конечно, и впрямь ничего не значат, это просто набор звуков, но явления, которые названы этими словами… ух… вот, что действительно существовало. В отличие от Билла Сайфера. Как ни старайся, переписать моральный кодекс без таких допущений, как… выкинуть нахрен разум на помойку, — невозможно.
Всё на свете куда-то делось, испарилось, включая и сам свет в том числе, каком только? Единице? Нуле? Остались только ощущения, чёткие и выразительные, такие, какие невозможно больше отрицать. Один на один он остаётся с этой кучей бессвязного полусознательного, и Биллу начинает казаться, что единица и нуль поменялись местами. Пустое место — вот кем он был в сравнении с окружающим его пространством. Сайфер это нуль, оболочка для ничего, границы для безграничной пустоты, а вокруг единички-палочки, тянущиеся бесконечными полосками вверх и вниз, слева направо, по диагоналям и ввысь — по всем трём координатам. Кроме чувств внутри его оболочки больше ничего нет, а их нельзя ни увидеть, ни потрогать, поэтому, можно сказать, что вообще ничего там нет, как и нет у Билла гормонов, нейронов и всех вот этих штук… но чувства очень неправильно у него есть и всегда были. Ладно гнев и веселье, с их существованием ещё можно ме-риться, взвешивая по граммам, следя за их нормой в метафорической крови, но эти две крайности не были единственными Сайферовскими чувствами. Взрывающиеся и громкие, пружинистые и колкие, мягкие объёмные, тягучие и томные — разные-разные. В том числе среди них были очень простые, очень плоские печаль, одиночество и боль, совсем-совсем двумерные, чувства из прошлого, которые он зарыл подальше, обозвал другими словами, выдал за совсем другие чувства, но сделал только хуже. Неуютно от лицезрения всего, что когда-то вырывал из себя с корнем — теперь оно смотрит на него озлобленно миллионом тысяч гневных глаз. Кажется, будто бы он уменьшился до размеров космической пыли, стал бесконечно маленьким и беспомощным, смешной упругой точкой, которую кинь об пол, а она запрыгает, как мячик, не в силах остановиться. Беспомощность была почти ностальгической. Совсем-совсем давно Билл чувствовал себя точно так же. Невольно вспоминаются события, с которыми это чувство связано…
Билл Сайфер когда-то давным давно жил в очень интересном мире — он был бескрайне плоским. Его зрение было ограничено отрезками и точками с бесконечно малой высотой, а сам он был обыкновеннейшим равносторонним треугольником, как и все остальные равносторонние треугольники. В мире этом были очень чёткие порядки: население разделено на классы, между классами соблюдается жёсткая иерархия. От количества углов зависела вся жизнь индивида: будущая работа, будущая жена, будущие дети, бу-ду-щее. Ещё в совсем юном возрасте Билл считал это абсурдной глупостью.
Происхождение пророчило Сайферу стать торговцем. Ему, конечно, нравилось заключать сделки, нравилась экономика, но… «Это всё?» было его немым вопросом на протяжении многих лет жизни. Его собственная личность настолько огромна и необъятна, настолько любопытна и многогранна (в отличие от его тела), что быть просто торговцем, простакам бывалым торговать, торговое простое бытие… слишком мало́ для него. Биллу как никому другому хотелось разнообразия, хотелось заниматься всем и сразу, хотелось в каждой бочке быть затычкой, пальцем в каждом пироге, зелёным луком в каждом супе, но по какой-то неведомой всем причине нельзя было, как профессионально, так и любительски, развиваться в разных направлениях. Только если эти направления не одобрялись общественностью. Торговцами были исключительно и только равносторонние треугольники. Учёными могли стать исключительно и только нетреугольники, углов должно быть больше, «А как насчёт мозгов?» — так и хочет съязвить Билл на это правило. Так уж получилось, что сколь бы гениальным гением ты ни был, если у тебя всего лишь три угла, стоять тебе практически на самой нижней ступени в иерархии. «Спасибо, что не равнобедренный» — саркастично думал Сайфер, представляя себя военным, коими и были равнобедренные треугольники. Военным, может, он быть и не хотел, но не отказался бы пронзить насквозь своим углом мягкую оболочку Верховной Окружности.
Какие сладостные мысли. Но вспоминать о том, что на месте Второго измерения осталось ничто (как и от его собственного разума) — совсем отчего-то не сладко. Скорее кисло, совсем как писк синтезатора, вызывающий не то противную щекотку, не то зуд на боковых сторонах. Или всё же горько. Да, горько! Горько! Горько поцелуям расщеплённых атомов измерения, соприкасающихся взрывами! Бурление частиц и античастиц вызвало взрыв где-то и в сознании Сайфера, отчего оно окончательно разлетелось на части, а те и вовсе рассыпались в п ы л ь .
От мыслей об этом становится…
т о с к л и в о
Противно тоскливо, что в разуме Билла не то что чинить, ломать-то нечего, кроме комедии, коей и является вся эта неправильная сюжетная ветка его жизни в форме ломаной графика уровня тревожности, который за минус триллиард в степени корень из стогранника лет уже омега раз успел пробить все рамки. Спускался вниз по координатной прямой к минус квинтиллиону, а после взлетал по игреку до самой бесконечности. Прыг-скок. Прыгали и скакали шарики с роликами, играя в чехарду, закатываясь друг под друга как капли воды под камень. От избытка вибраций Биллу кажется, будто он трещит по швам как набитая горохом кукла, что из него тут же что-то непременно пос ы
пе т .
. . с . . .
. . я
. . и горошинки крохотными точками укатятся на световые десятилетия.
Неправильно. Такая привычная раньше неправильность сейчас разрывает на части, вызывает ноющую тупую боль, мерзко знакомую, обыденную как тосты на завтрак, как отчаянный удар угла об стену. Билл всегда был неправильным. Он, можно сказать, олицетворение слова «неправильность». Неправильным был его характер — слишком дерзкий, слишком наглый, слишком притягивающий внимание, слишком слишком; неправильным был его интеллект — будущие торговцы не воруют учебники по высшей математике и не читают их по ночам будто бы священное писание; неправильным было его мировосприятие — ассоциировать цвет с запахом, запах со звуком, а звук со вкусом и всё это с кодовым шифром как-то нездорово, к тому же абсолютно бесполезно; неправильным было его поведение — чхать на общественные нормы с длинной колокольни, принципиально не заключать сделки с теми фигурами, которые придерживались резко радикальных провластных взглядов. Единственное, что было в нём правильным — его углы. Ни разу ни один его угол не отклонялся от шестидесяти градусов. Раньше Билл был твёрдо уверен, теперь он знал, что от формы углов ничего не зависит, но всё же… с момента его становления Всевидящим Оком, он немного, совсем чуть-чуть, капельку сузил вершину на тысячную долю градуса. Теперь он правильно неправильный, теперь он неправильный абсолютно весь, а не частично, как было когда-то, теперь он — неправильность во плоти!
Толку, правда, от этого мало, когда в реальном (насколько это возможно в нынешних обстоятельствах) времени неправильность кромсает на куски.
Когда-то он думал, что с всеведеньем и всемогуществом нет в мире ничего невозможного. Некоторые желания требуют времени на исполнение, чётко продуманного плана, иногда бывают ошибки и изгнания в закрытые миры, но любая временная линия была для него открыта, стоило только постараться. Стоило просто потратить больше времени. Может, сотни лет, тысячи или миллионы.
Но даже спустя минус триллиард в степени корень из стогранника лет убежать от себя оказалось невозможным.