Паша смеется и немного жмурится, когда сдирает с шеи пластырь-защитную пленку. Он старается выглядеть героическим в этот момент, старается спрятать несколько часов боли, да непрошенные слезы. Он верит, что у него получается, и ответом тому — смешки друзей, их восхищенные возгласы, да тонкие пальцы Мишеля, который хочет-хочет по красноватой, еще выступающей гофрированным картоном коже провести, прочувствовать все сразу — боль, смысл, тонкость работы.

Паша смеется. Да, идиот, да, штрихкод на шее набил, да, абсолютно осознанно.

Все смеются тоже, мол, что еще от этого нашего Пестеля ожидать.

Получилось красиво, резко, невнятным знаком — все как Паша любит.

Только Ник молчит, в углу свой молочный коктейль потягивая сквозь соломинку. Будто Паша тут хвастается грузовичком, которого ни у кого больше в детском саду нет.

— А для вашего императорского высочества это слишком низко? — Паша старается без яда. Правда, старается. Правда, получается плохо.

Ну а что он сидит с каменным лицом и взглядом, от которого сразу за ближайшим фикусом спрятаться хочется.

Ник молчит. Ник допивает дурацкий молочный коктейль, словно в нем — сосредоточение смысла жизни и ответы на все вопросы

(Почему Паша Пестель такой дурак? За что меня называют императором? Я же вроде умный, почему всегда забываю, что от холодных молочных коктейлей так болит голова?)

Ник молчит. Ник отставляет высокий бокал. Ник долго смотри в глаза, разрезая звенящую тишину самурайским мечом. Ник закатывает рукава черной водолазки.

Паша н е может дышать.

У Ника по рукам бегают чернильные реки орнаментом древним, не здешним, не списанным со стены салона, а выдуманным, просчитанным до последнего штришка, наделенного смыслом, что у Паши подкашиваются колени. Паша тонет, а чернота заливает глаза.

Кто-то на заднем фоне восхищенно свистит, Трубецкой шепчет что-то вроде "когда ты успел, придурок", кто-то просит посмотреть.

Паша молчит.

Ник молчит тоже.

Им достаточно слов в глазах друг-друга. Им достаточно слов, которые не-словами бегут по коже.

Паша ведет рукой по раскрашенной коже Николая и улыбается мягко. Ник целует куда-то в лоб, и Пестель мурчит очень породистым котом.

Все это не потому — что Паша с детства мечтал о рыцаре в сияющих доспехах распахнутого пальто, с отточенным разумом вместо меча, да впаянными в руки чернилами, смысл которых он никогда не разгадает.

Не потому — что Нику в фантазиях рисовался придурок со штрихкодом на шее, у которого в глазах огонь, а в голове бардак с привкусом Поллока, у которого сердце, вероятно, больше, чем у кита. И любит сильнее, чем в тех сказках, которые мама читала на ночь.

Просто — они такие. Просто почему-то больше не могут друг без друга.

— Знаешь, Ник, меня часто спрашивают, раз у нас так много татуировок, нет ли у нас парных.

И Ник смеется ему в макушку, ласковым дыханием щекотя.

Он не говорит, что вписанная под сердце "Ελευθερία" это — о Паше, о его науке свободной воли, которую он поцелуями в подкорку вбивает.

Паша не говорит, что штрихкод, измененный уже, пробивается пирожком с вишней из Мака, за которые Ник может душу продать.

Паша свободен, пусть и привязан к Николаю всем сердцем, а Ник, кажется, действительно продал душу.