С тобой хоть в Навь

– У этого нет совсем никакого смысла. – Веся сидит, обхватив колени руками и глядя на реку – бледная тень в вязкости вечернего сумрака, единственный чистый мазок на усталой грязной палитре, и голубиный туман вьётся вокруг густыми холодными клочьями. Я разгоняю их, как навязчивую хищную мошкару и, усевшись у Веси за спиной, обхватываю руками. Он зябко дрожит, повторяет сдавленно: – у этого нет совсем никакого смысла.

Река что-то шепчет заговорщически, переливчато. Она приходит оттуда, куда мы бежим, и стремится туда, откуда сумели вырваться. Глупая эта река, повернулась бы вспять. Там ловить нечего. Там или расстреляют, или до безумия залечат мы это видели.

– Холодно. Мне холодно.

Я чувствую, как слова зарождаются у Веси в груди, вбираю их ладонью.

– Хочешь, я разведу костёр?

Веся вздрагивает, вцепляется в мои пальцы.

– Огонь далеко видать. Пожалуйста, не надо. Это всё не имеет смысла. Мы зря это всё. Мы – это зря.

Я тоже устал. Мне жжёт глаза, и я порывисто встряхиваю Весю, спрашиваю с нажимом:

– Если это зря, тогда зачем ты бежал?

Откинувшись затылком мне на плечо, он долго молчит, наблюдает, как сощуренный лунный глаз с любопытством проглядывает сквозь облачную кипень. Ледяные пальцы нашаривают мои, крепко переплетаются, замирают.

– Они нас отпустили. Это не мы сумели – это они там, на границе, позволили нам уйти. – Шёпот горячечный, сбивчивый. – Я это сразу понял, потому что они стреляли, но не попали ни разу. А они же военные, должны бы хоть раз попасть. Как думаешь, почему мазали? Может, потому что они знают: мы всё равно не выживем?

Что-то ухнуло в ветвях, что-то плеснуло в воде, рябь пробежала по глади одновременно с дрожью по коже Веси, и я по-настоящему, до кончиков волос и ногтей прочувствовал его страх – он ввинтился в мой позвоночник, укрыл тело мурашками.

Что мы, два мальчика из окраинного приюта, можем здесь, вдалеке от цивилизации, в лесной чащи на нейтральной полосе между двумя границами? Что мы будем есть, как мы будем спать, какая опасность влажно дышит из мрачных сплетений стволов и ветвей?

Обережные руны мы сотворили одновременно.

Но руны нам не помогут. Они не спасут от диких зверей. И от самого страшного зверя, на двух ногах, они не укроют тем паче.

– Может, лучше бы было остаться. – Голос у Веси глухой и тоскливый. Слова падают рядом тяжёлыми холодными камнями. Он крепче сжимает мою руку. – Что бы они с нами сделали – отправили на восстановление? Или на Разрыв умирать? Или бы голыми расстреляли, как раньше делали?

Я не знаю, и говорю ему единственное, в чём совершенно уверен:

– Если не расстрел… нас бы разлучили – ты понимаешь?

Кивок. Чувствую щекой. Веся снова молчит. Холодная ночь опускается густым тюлем – как тот, в который на последний праздник укутали старшую наставницу. Приютская форма совсем не греет. Грубая рубаха с вышитым на вороте номерком, да штаны на подтяжках. Мы с Весей дрожим в унисон и жмёмся друг к другу, будто птенцы в гнезде. Он пахнет ромашковым шампунем, потом и сухой хвоей, в которой мы долго лежали, прежде чем отважиться рвануть через самый страшный кордон.

– Так зачем ты бежал, Веся? – я спрашиваю снова, не выдержав пугающей лесной тишины. Кажется, слышу, как стучат наши зубы. Веся поворачивает голову, и луна, отразившись в белках его глаз, заполняет мои.

– Я не хочу, чтобы меня от тебя лечили. И, чтобы разлучили нас, не хочу. – Он втягивает воздух. По-осеннему пряный, терпкий – я тоже его пробую, облизнув пересохшие губы. Воздух полынно горчит. – Глупо я это сказал, Светь. Я испугался просто. Не за себя – за тебя. Посмотри. Мы в лесу, у нас нет ничего, штаны – и те рваные. Я же до последнего был уверен, что нас поймают, что в приют вернут. Потом, когда понял, что не ловит никто, а стреляют, так напужался, что и вовсе мыслей никаких не было. А теперь… этот лес, и мы правда вырвались, правда здесь, свободные, сами. Но идти нам же… некуда? Вот… куда? Как в той сказке. Назад пойдём – головы с плеч. А во все остальные стороны… одни стихии знают. Может, там и нет ничего, а, если и есть, то что – Рим? Может, чем Рим, лучше уж звери?

Когда мой хохотушка-Веселин в настолько глубоком унынии, то мне тогда что говорить и делать – лечь и умереть тут на берегу от безысходности и усталости? Я выдыхаю горячим в его холодную шею, и, вздрогнув, он прижимается крепче. Я старше его на три месяца, и это именно я первым взял его за руку, и обнял я его первым, и понял: это – не дружба и даже не побратимство. Сидеть рядом, слышать его сердце, приносить всё самое интересное и самое вкусное, видеть его улыбку, чувствовать его пальцы, смотреть, как по вечерам его кудри сплетаются в одно целое с закатными солнечными лучами…

Однажды наставница дала нам задание: нарисовать счастье. Веся принёс какую-то дурацкую, наспех набросанную картинку то ли клеверного поля, то ли коровьего пастбища. Она не была настоящей – я точно знал, потому что другую, искреннюю картинку, он, отводя волошки своих самых чудесных глаз, сунул в мою руку на втором завтраке. Развернуть бумажный самолётик я осмелился только вечером. Веся нарисовал меня – раскосые глаза, дурацкую стрижку под ноль, даже мой выпирающий левый клык, который я ненавидел, а Веся почему-то любил.

И путей для отступления не осталось. Некуда было отступать – только лихорадочно переглядываться, долго шептаться, прячась за гаражами, впервые неумело целоваться, слыша, как сердца друг друга выскакивают от ужаса, ходить по тонкому льду, таиться от всех, ждать неминуемой кары…

Но случилась она не с нами. Двух мальчиков из старшей группы поймали на заднем дворе. Всё закончилось очень быстро – горн, общий сбор, пятиминутка позора, мрачная директриса, государственная машина цвета помойной крысы, зарешёченное окошко…

Один из мальчиков согласился отправиться на Разрыв. Другого забрали в какое-то не менее страшное место – мы увидели его снова через три месяца. Он ни с кем не говорил – только пускал слюни, да порой, покачиваясь взад-вперёд, выдувал из них мерзкие мутные пузыри.

Кто из нас предложил бежать первым? Встретившись в нашем укромном месте между мастерской и полуразваленным гаражом, мы просто не вернулись к отбою в спальню.

И вот теперь мы в лесу, нам некуда идти, нечего пить и есть, у нас нет ни сменных вещей, ни спальников, ни даже какого-нибудь маленького ножа.

– По крайней мере, мы живы, Весь. – Кажется, он задремал у меня в руках, потому что, услышав, дёрнулся, резко схватив воздух ртом.

– А надолго ли? – спросил мрачно. Мой палец зло ткнулся между его выпирающих рёбер.

– Хватит, Весь. Руки-ноги есть, головы есть, мы друг у друга есть. Сейчас уже темно – это плохо. Но нужно попытаться развести костёр и согреться.

– А дальше?

Его ладонь так крепко вжималась в мою, что различить, где заканчивается одна и начинается другая, чудилось невозможной задачей. И снова я сказал правду.

– Не знаю, Весь. Будем идти против течения реки, прочь от границы. Придумаем, что пить и есть, может, сумеем найти и приспособить какой-нибудь мусор. Главное ведь: мы вместе?

– А потом построим хижину в чаще – и станем лешими. Или выкопаем землянку.

Истерично рассмеявшись, он опрокинул меня на спину. Уставился в небо, продолжая смеяться и, чем дольше он хохотал, тем меньше в его смехе становилось паники и больше такого нужного нам облегчения. – Смотри, сколько звёзд, Светь. И только они на нас смотрят. И им всё равно, они нам ничего, совсем ничего не сделают. Тут всё можно. И так, и так, – он лихорадочно скользил пальцами по моему лицу. – Нас никто не погонит на отбой, и просыпаться не заставят по горну. И можно держаться за руки, и можно целоваться, и можно… – Он замолчал. Долго вглядывался в мои пальцы, ласково перехватившие хрупкость его запястья. – Я могу чагу найти. Она воду обеззараживает. И ещё, вроде, корни камыша можно варить, кажется. И есть же листья крапивы, и одуванчика – они все съедобные.

– Вот теперь я тебя узнаю. Теперь ты – снова мой Веселин.

Он прижался щекой к моей руке, быстро потёрся носом о выпирающую косточку, а потом, будто вспомнив, что теперь некуда спешить и не от кого таиться, поцеловал тонкую кожу там, где под ней колотился пульс. Перекатив голову из стороны в сторону, я поёрзал.

– Земля холодная, Весь, мне лучше бы встать. И грязный же я.

Фыркнув, Веся дёрнул меня, помогая подняться.

– Так что, значит, в Рим, – спросил дрогнувшим шёпотом, а потом ответил сам, уже твёрдо и звонко: – А знаешь, плевать. Я, Светя, с тобой хоть в Навь.