Союз

Это не союз.

Они всем так говорят. Врагам — с издёвкой, с наглой улыбкой прямо в лицо: пусть и дальше судачат о них, распуская грязные слухи с жадностью и страхом. Друзьям — с заверениями, что старые связи не будут рваться ради сокрушительной новой. Друг другу — с понимающими кивками. Мы ведь уже пытались, да? Такой конфетно-букетный период был — земля плавилась под ногами и солнце горело красной звездой, а потом вон как всё вышло. Ни к чему прыгать в ту же ревущую реку во второй раз — всё же они взрослые страны, всё понимают.

Сами себе они это тоже говорят. Россия уж точно говорит, напоминает себе, когда они задумчиво меряются горячими ладонями (одна большая, другая маленькая, и обе с рабочими мозолями). Это не союз. Они друг от друга на почтительном расстоянии, даже когда в постели расстояния между ними нет. Они это… как это Америка называет? Друзья с привилегиями. Отношения исключительно рабочие. Ну да, давно обменялись ключами от квартир друг друга — так это для удобства, не в отелях же оставаться.

Россия мешает пельмени им на обед. Тюль на кухне вздувается парусом — вот вроде ветерок, а всё равно жарковато. Москва стоит зелёная, встрёпанная, пьяная от солнца, вот-вот полезет в фонтаны купаться и включит музыку под окнами после полуночи. От неё виден кусочек из узкого окна кухни — пёстрые балконы соседей и джунгли заросшего двора.

Китай где-то в комнате, сидит, наверное, на кровати, поджав под себя ноги, и смотрит в ноут, задумчиво закусив губу. Ещё и с ежедневником своим, это точно, — он у неё с тщательно подобранными наклейками, в маркерах пастельных тонов, с рядами аккуратных, каллиграфическим почерком выведенных иероглифов: у России на такое никогда не хватает терпения. Как и на все эти созерцательные, медитативные восточные практики — ей скучно чертить иероглифы чёрной тушью, ей надоедают дыхательные упражнения.

Какие же они всё-таки разные! Ну да и ладно.

Это же не союз.

Не союз, ни в коем случае. Плавали, знаем — никаких больше союзниц, сестёр, любовниц: ни к кому нельзя привязываться, ни к кому нельзя привыкать. Куда лучше так, держаться на пионерском расстоянии, кружить вокруг друг друга, как две планеты на причудливых орбитах — подлетать им слишком близко нельзя, чтобы не столкнуться.

Китай подкрадывается к кухне, ступает мягко, как дикая кошка. Россия в этой квартире нутром чувствует каждую половицу, тут её нельзя застать врасплох.

— Пельмешки вот, — говорит она, — Щас готовы будут.

Кухонька маленькая, Китай сокращает расстояние стремительно и раз — обнимает Россию со спины. Утыкается в неё носом и стоит молча, только стискивая талию ещё сильнее.

— Ты чего? — улыбается Россия. — С чего это вдруг такие нежности?

— Не знаю, — бурчат ей в спину.

Почему-то становится не жарче, а теплее, как будто погода не требовала весь день достать вентилятор. Сердце заработало, во рту стало суше — и что это на Китай нашло? Уж она-то всегда держит дистанцию.

— Извини. — Она отстраняется, и Россия не успевает поймать её руки. Китай скрещивает их на груди, смотрит на неё и на немой вопрос рапортует: — Момент слабости.

Россия не спрашивает, пожимает плечами, мол, ладно. На животе как будто всё ещё остался след, как будто вмятина от этого объятия, и как будто её нужно срочно заполнить ещё одним.

Китай садится за стол. У неё волосы нечёсаны, и из пижамы она так и не переоделась, она сидит за столом с затёртой клеёнкой, в окружении новеньких обоев и слегка жухлых домашних растений. У России засосало под ложечкой, у неё чуть у самой не начался этот момент, блин, слабости: сидит тут вся такая домашняя, такая правильная, и почему-то чуть грустная.

— Что-то случилось?

— Нет, — она говорит, вроде честно. И тут поднимает свои карие глазищи: — Ты только не пропадай никуда.

— Куда ж я денусь…

— А чёрт тебя знает, — вдруг отрезает она и снова скрещивает руки на груди, откидывается на спинку засиженного дивана, нахохливается в защитную позу. — Я всё одна могу, — говорит она куда-то вбок, всей комнате. — Всё могу одна выдержать, мне никто не нужен.

Россия садится на табуретку напротив неё, кладёт локти на стол. Она тоже всё одна может, всё сдюжит, всё вытерпит, выгрызет у времени кровавыми зубами, удержит скалы мускулами, железо которых будет плавиться от напряжения.

— Я всё одна могу сделать, — повторяет Китай, двигаясь навстречу, тоже кладя руки на стол. Они тянутся друг к другу через просторы цветастой клеёнки, неловко, трепетно, касаются сначала пальцами, потом сплетают их, потом ладони — одна большая, другая маленькая. — Но не хочу.

Её лицо, как степь, плоское, смуглое, открытое, с высоким умным лбом, в раме чёрных волос, с острыми тёмными глазами. Россия смотрит в него и не может наглядеться.

— Я тоже не хочу.

Пельмени грозятся быть разваренными, и Россия отвлекается на то, чтобы выключить плиту. Китай тоже переключается, жалуется, что она могла бы и вентилятор поставить. Всё, им двоим достаточно, руки убрали, друг от друга отпрянули. Это предел того, что им может позволить северная сдержанность и восточная осторожность.

Ветерок дует, совсем августовский, свежий, Россия откидывает тюль, запускает солнце, оно как холодный апельсин, оранжевое, надкусишь — брызги во все стороны. Автоматом кладёт для Китая палочки, они тут уже прочно обосновались. Лезет за сметаной, укропчиком — хорошо-о. Улыбается от чего-то, как дурочка, и не может прекратить.

— Она тебе писала? — Китай кивает на телефон, — Мне вот строчит. Учения наши ей не нравится…

Она уже забралась на диван с ногами, как ей удобно, уминает полуфабрикатную русскую кухню за обе щёки.

— А чё такого-то?

— Ну да! Кто их не проводит?

— Да все поводят!

— Вот именно! — поддакивает Китай и пожимает плечами: — У нас же не союз.

Россия думает: это точно. У них не союз.

У них что-то куда лучше.