Позволь запомнить тебя

Редкий стон дивана волновал тишину гостиной, на плетёной подставке, под чашкой, темнел ровный круг. Кофе, чернила, пыль – безмолвные спутники работы. Дневной свет едва пробивался сквозь тяжёлые шторы, оставляя полосу на книге, прохлада касалась неприкрытых коленей, забиралась под рубашку и обнимала за плечи, помогая сосредоточиться. Пальцы поправили очки и вернулись с карандашом к дневнику. Слово за слово текст поддавался: выделенных строк оставалось меньше. Сверившись с другими заметками, аль-Хайтам довольно хмыкнул: руны складывались в песнь. Разгадка – если та для себя – утратит мелодичность, превратившись в безжизненные предложения о странствиях в барханах, зато останется суть. Кавех бы возмутился, подчеркнул бы мягкость и раскатистость звуков, в его переводе на первый план выйдет любовь, а не странствия. Вольная трактовка усладит слух, хотя цветистость речи скроет часть смысла.

Взгляд невольно скосился в сторону спальни: сосед с самого утра пропал в академии, хотя обещал вернуться к обеду. Полумрак и мята не в силах надолго заменить теплоту под боком, молчание же изводило, вынуждая шептать некоторые слова под нос. Руны едва сдерживали скуку по звонкому смеху, образ то и дело мелькал перед глазами – и всего-то разлука в несколько часов! Аль-Хайтам потянулся к чашке и громко отхлебнул: хоть так восполнит шум, которым обычно жил Кавех, – затем уткнулся в дневник.

Стрелка часов медленно ползла к трём, когда в прихожей послышался скрежет ключа. Замок поддался не сразу – движения нервные, пальцы промахивались. Дверь скрипнула, раскалённый воздух шагнул за порог, дохнуло пылью и чем-то горьким, коврик у двери съехал. Туфли упали на пол, накидка пару раз скатилась с крючка – за каждым следовало проклятье. Оставив закладку на последней строчке, аль-Хайтам оторвался от текста и поправил очки. Первой из прихожей показалась небольшая коробка, за ней вошёл сияющий Кавех:

— Смотри, что мне прислали! Как думаешь, что в ней?

— Боюсь предположить.

— Дам подсказку: не твои новые книги.

— Надо же, удивлён. — Хмыкнул Хайтам, возвращаясь к книге. — Кофе или инструменты?

Ответ – ехидный смешок или скрип половиц? Тень загородила полосу от окна, коробка оттеснила кружку к краю столика. Против воли глаза скользнули к синим маркам на боку, но в полумраке символы сливались – не разобрать.

— Не угадал, — продолжил сосед, уловив взгляд, — и не угадаешь, ведь я сам не знаю верного ответа.

Аль-Хайтам поморщился и тут же подхватил очки, которые едва не скатились с кончика носа. Бессовестный хитрец добился внимания, отодвинув мысли о работе за порог гостиной. Любопытство притягивало к коробке: нечасто им отправляли большие подарки, разве что от путешественника приходили на дни рождения, ещё реже письма из Фонтейна. В груди невольно кольнуло: после них в доме становилось слишком тихо, витал лишь аромат успокаивающего чая. Шалфей и ромашка не справились в последний раз.

— Опять читаешь в темноте? — Звонкий голос вернул из размышлений. — Хочешь пойти за рецептом на новые очки?

Не терпя возражений, Кавех распахнул шторы и створку окна: тени спрятались по углам, солнечные зайчики брызнули на стены, щекотливо задевая щёки. Жара хлынула через подоконник, грозясь забраться на диван, звуки и запахи заполнили комнату – укромное убежище в один миг превратилось в сцену на базаре. Какие уж тут мысли о переводе? В глазах рябило. Зажмурившись, аль-Хайтам попытался прикрыться книгой, тщетно: холодность покинула, когда сосед плюхнулся на другой конец дивана и с громким выдохом откинулся на спинку. На марках проступили очертания зданий, на самой яркой – оперный театр. Должно быть, Фонтейн? На углу значилось имя: Фаранак.

— От матери? — Аль-Хайтам скрестил руки на груди.

— Ага, — усмешка, — не волнуйся, я в порядке.

— В последний...

— Почему ты так предвзято к ней относишься? — Кавех повёл плечами. — Не начинай опять! Она меня не забыла. Мы взрослые люди, наши пути разошлись, это нормально. Главное, что мы счастливы и поддерживаем связь.

— Повторить причины?

— Прошу, избавь меня от них и своих нравоучений!

Тяжёлый выдох. Спорить бесполезно: какой бы ни была эта женщина, в глазах соседа оставалась святой, пусть от любого её упоминания он содрогался и прятался в объятиях. Боль не утихла и порой отравляла спокойную жизнь, которую они тщательно выстраивали последние несколько лет. Лишь уважение к Кавеху мешало излить накопившийся гнев в ответном письме. Между тем сосед перебрался на ковёр, переставил посылку на пол и склонился над столиком: переставил кружку дальше от края, взялся за листы с переводом и на секунду замер, приметив знакомые слова; наконец, из-под завалов вытащил ножницы. Задержавшись пальцем на шершавой марке с театром, он попытался поддеть крышку, клей поддался не сразу: через раз, когда промахивался, отпускал цветистое проклятье. Когда коробка была растерзана, аль-Хайтам невольно перегнулся через край дивана.

Среди картона лежал большой свёрток в подарочной бумаге и голубой конверт. Подрагивающими пальцами Кавех поддел упаковку и потянул за края в стороны: ничего не произошло, – не выдержав, одним движением её сорвал. Внутри оказалась сумка из тёмной кожи с длинным ремнём, на боку сверкнула металлическая капля – стоило на неё нажать, замок открылся. Стараясь не выдать любопытство, аль-Хайтам сполз с дивана и затаил дыхание, когда сосед достал мягкий синий мешочек. Справившись с завязками, Кавех стащил бархатную ткань и ахнул:

— Фотоаппарат.

— Небольшой, — недоверчиво протянул Хайтам, — что в письме?

В карманах сумки лишь детали и несколько вытянутых контейнеров – нет и намёка на инструкцию. На дне болтались салфетки, новое перо и коробка с короткой припиской: «Фиалка и грёзы», – парфюм. Осторожно вернув фотоаппарат в чехол, сосед подобрал конверт и рвано выдохнул, пальцы подрагивали. Лишь взял в руки письмо: от улыбки не осталось и следа, взгляд стал тяжёлым. К концу листа лицо прояснилось, у глаз залегли морщинки, когда минул оборот, послышался неуверенный смешок:

— Карманный фотоаппарат.

— Карманный?

— Никакого штатива, — Кавех кивнул, — ещё и цветные фотографии сразу выдаёт.

— Серьёзно?

— Новейшая модель! Она отправила в подарок на день рождения. Для работы полезно, да и Мехраку иногда нужен отдых.

— Подарок спустя месяц?

Аль-Хайтам вскинул бровь, с сомнением глядя то на чехол, то на письмо: подозрительно, что после него вернулась улыбка. Обычно происходило наоборот.

— Может, доставка задержалась, не важно, — отмахнулся Кавех, — не на то обращаешь внимание. Хочешь разобраться с ним?

— Пожалуй, оставлю удовольствие тебе.

Пожав плечами, сосед потянулся к конверту и вытащил небольшую книжку – инструкцию. Аль-Хайтам вернулся на диван и поправил очки. Перевод шёл медленно, взгляд то и дело цеплялся за светлую макушку, а значение рун таяло, стоило заслышать недовольный вздох. С трудом удалось переключиться на песню, как раз оставалась последняя строфа, которая выбивалась из всех своей сутью. Предыдущие – пейзаж, эта – размышления о вечности и чувствах. Если сохранить смысл без отступлений к прекрасному, то потеряется связь с остальными частями. Заметки испещрили страницы, перо скрипело, зачёркивая строку за строкой, кофе закончился. Прикусив губу, Хайтам вновь глянул на соседа: единственное спасение.

— Попался любопытный текст. — Начал он. — Нужно стороннее мнение, чтобы закончить перевод. Посмотришь?

Кавех поднял голову и недоверчиво прищурился, не найдя подвоха, поставил фотоаппарат на столик и перенял книгу. Спустя пару минут отозвался:

— Тут всё о любви. Мне кажется, задумка в том, что человек пытается запомнить образ возлюбленной через пейзажи.

Взгляд вернулся к дневнику, несколькими страницами ранее подобная идея была зачёркнута. Аль-Хайтам потёр кончик носа, раздумывая над вариантом, и, было, открыл рот, чтобы ответить, как вдруг комнату озарила вспышка. Перед глазами поплыли пятна. Сосед с довольным видом вытащил карточку из фотоаппарата и, невинно хлопая ресницами, пояснил:

— Тестирую камеру. Или хочешь, чтобы я посвятил песню твоему портрету?

— Мог предупредить, — недовольный вздох.

— Зачем? Ты бы стал серьёзным, а мне важно запечатлеть милую сторону. Не часто, знаешь ли, она проявляется.

Звонкий смех, затем на книгу легла фотография: очки сверкали отражением вспышки, непослушный вихор на макушке; старая рубашка, шорты в пятнах от краски – домашняя картина. Аль-Хайтам поморщился. Не то воспоминание, которое хотелось бы сохранить в альбоме. Радовало одно – счастье в алых глазах. В прошлые разы послания от матери отзывались в душе болью.

— Для справедливости мне нужно оставить на память твой скверный характер, — уголки губ приподнялись, когда лицо Кавеха порозовело.

— Ты злопамятный, — фыркнул он, — уверен, запомнишь.

И, увернувшись от цепких рук, отпрянул к другому концу ковра. Потянуться следом – подлить масла в огонь: если он увидит хоть толику раздражения, то назло сделает ещё несколько забавных кадров. Волновало даже не то, что фотографии будут нелепыми, а карточки – кассеты. Хватит ли на сокровенную идею, если бездумно тратить на каждую мелочь?

— А если вместе? — На одном дыхании предложил Хайтам.

— Вместе сфотографироваться?

Злорадность сменилась замешательством: Кавех ожидал услышать холодные замечания или – как того желал – гневные нотки. Однако вскоре кивнул, затем вскочил на ноги и без лишних слов ухватился за плечо, вынуждая подняться с насиженного места. Облепиховый дух ванной комнаты окончательно сбил мысли о переводе, перед глазами замельтешили золотистые локоны, а не руны. В зеркале отражалась полка с разноцветными склянками, почти все принадлежали соседу; мгновением раньше рядом с одним флаконом лежал гребень, сейчас его место заняли очки.

Мокрыми руками аль-Хайтам пригладил волосы, – пряди тут же растрепались – отряхнул домашнюю рубашку, придирчиво отметив каждое пятно на груди. Взгляд задержался на спине Кавеха, меж лопаток просился поцелуй, однако сейчас отвлекать соседа – навлечь на свою голову беду. Не в том настроении: нервно поправлял перо, кинул заколки на раковину, и, отстранившись от зеркала, закатил глаза. Сколько нервов из-за снимка? Волновался? Ладони накрыли его плечи, отвернули от отражения. Пальцы заправили волосы за уши, чтобы не цеплялись за серьги, любовно погладили щёки. Губы накрыли лоб, оставляя влажный след, спустились чуть ниже к кончику носа.

— Ты прекрасен, — шепнул Хайтам.

— Не верю, — выдохнул Кавех.

— Если не веришь, хоть позволь мне запомнить тебя таким.

— Скверным?

— Милым.

Румянец проступил отчётливее, ресницы подрагивали, дыхание неровное. Слышен каждый удар сердца. Наконец, кивок – сосед уступил. Одна рука легла ему на талию, другая взяла камеру, мгновение разделяло от фотографии, в последний момент Кавех встрепенулся и отстранился. Стянув с полки очки, пристроил их на нос аль-Хайтаму и кратко поцеловал в губы. Едва ладони легли на его грудь, послышался шёпот:

— Готов запомнить твою прелесть.

— Надеюсь, это избавит меня в будущем от песни, — хмыкнул Хайтам.

— Не надейся.

Затвор – снимок – мгновение любви, что запомнят навечно.