там дождь

Под дождём танцуют только безумцы.

Аякс один из них.

Хэйзо кажется, что так делают исключительно в красивых, пахнущих грозой приближающейся трагедии фильмах, где всем чихать на интенсивность дождя, на музыку – на ядовитый социум, на его эхо в висках.

Он, Хэйзо, никогда не был покладистым. Засыпал на разрисованной парте, курил в туалете, отдирая штукатурку, не мыл посуду, когда отец просил. Вступал в споры в интернете без зазрения совести и скалился, потому что весело, можно поглумиться над людьми, ведь они такие недалёкие в своей вере в поверхностную, сотканную из незнания, неведения, непонимания правду. Впрочем, и строптивцем он тоже не являлся – грешил по-мелкому, не напарываясь на импульс смелости: вот знаете, что-то останавливало.

Аякс таким не был.

Потому что грешил не опостылевшим непослушанием, а тем, что рвал табу и вдыхал совершенно другой, правильно-неправильный воздух.

Он брал столько, сколько мог унести, и даже больше. Складывал в памятные закрома свои юношеские победы, падения и шрамы с коленок, потом что каждый фрагмент несёт в себе сакральный смысл – смысл жизни. Аякс любил жить. Это было видно по его глазам.

Романтики бы сравнили их с морем, с небом или драгоценным камнем. Хэйзо же на ум приходил только фломастер (Тевкр, брат Аякса, раскрашивал таким ему радужки на своих рисунках), голубая маунти дью и иконка Твиттера. Плоская прозаичность. К слову, они были подписаны друг на друга, и если Хэйзо постил у себя редкий, но меткий рандом мыслей и компьютерных игр, то Аякс всю свою жизнь доверял синей птице. Как-то раз он ни с того ни с сего поцеловал Хэйзо в щёку, сфоткал и отправил с подписью «ему телефон дороже меня». Наглая, думал Хэйзо, ложь.

У него никого не было дороже Аякса.

Ничего и никого.

Ничего-никого дороже той щедрой, какой-то вот такой свободы, вложенной прямо в ладонь. Аякс не учил Хэйзо жить – он просто показал, как управлять мотоциклом и нереализованными желаниями.

Их тандем не был воплощением ни двух солнц, ни солнца да луны, ни тем более двух лун – был о паре эклипсов. Сосредоточием двух интенсивностей, их золотой серединой, неидеальной в своём человеческом начале. Когда Хэйзо размышлял об этом сравнении, то выходило так, что от солнца больше всего отхватил Аякс.

Он веснушчатый, рыжий и смешливый.

Светилом целованный.

Его свет не гаснет даже в дождь. Поблёскивает, когда он, врезая локтем промеж рёбер, зазывает:

– Бери куртку и пошли.

– Там дождь, – протестует Хэйзо.

– Ты неправильно говоришь, – Аякс смотрит на него снисходительно, в глазах этих – океанская гладь с обложек атласов о водах. Потому что в комнате темно – плодородие поэзии, – там дождь.

Не изменилось ничего – нет, изменилось многое. Вкус. Запах. Само существо дождливого «сейчас», нагоняющее не сырость, а новорожденную свежесть. Тембр голоса – мазки кистью, обращающие набросок в произведение. Абсолютно так же Аякс всего одной фразой убеждает Хэйзо в том, что на улице – дождь.

Они выходят, и на Хэйзо пустая улица дышит своей живительной прохладой. Их хранит подъездный навес; лунки лужиц дребезжат от капель, кусты-деревья-трава собирают в себя влагу. Потом она обязательно застынет на листьях прозрачными сферами. Дробь просит откликнуться на её шёпот и выйти из укрытия. Аякс поддаётся.

– Тебе понравится, – почти клянётся.

Хэйзо даже не думает отнекиваться. Он – такая же свобода, только более лунная, несобранная и совсем молодая, как трава, по которой они сейчас ходят.

Аякс сплетает их пальцы одной рукой, а второй берёт телефон. Крупные капли обязательно мешают смотреть на экран. Совсем скоро из динамика сыплется музыка. Слышен низкий счёт на английском. Гитарный перезвон невпопад с дождём. Хэйзо сразу заволакивает в подобие сотканного из звука пшеничного поля – тепло и щекочущие лодыжки колосья. Иллюзия распадается от капель, но из влажной пыли рисуется вновь – так две противоположности сливаются в один механизм из фантазии и реальности.

«Всё, что ты делаешь, поднимает меня выше, чем луна».

Они пляшут произвольно. Поначалу слишком зажато, осторожничают, не желая заляпать штанины.

«Когда ты рядом, я прячу своё покрасневшее лицо и наступаю на шнурки».

Хэйзо правда наступает на шнурки. Будучи завязанными набегу, ниточки запачкались в грязи и испугались, ныряя под подошвы. Приходится остановиться, чтобы затянуть, и так минуют секунды песни. Аякс не брезгует сжать его чумазые пальцы в своих снова.

«Ты носишь сандалии на снегу, в середине июля мне всё ещё холодно».

Хэйзо не соглашается с этой строчкой.

Ему тепло; усиливающийся прохладный дождь случается не здесь и не с ним. Слишком далёкое явление, как будущее или шум убегающего с вокзала вагонного состава. Аякс держит его за обе руки, светит душе и глазам, пока пританцовывает как-то по-глупому смешно, но неоспоримо красиво. Волосы липнут к лицу, одежда – к телу. Вода ниспадает к лодыжкам вместе с оставшейся стыдливостью, когда Хэйзо ловит чужие запястья – тёплые – и выводит чуть дальше.

У Аякса загораются глаза. Он смотрит самыми светлыми звёздами – говорят, синие отличаются размером и высокой температурой.

Мир сливается в один цельный момент. Хэйзо замечает, как теряет зажатость, не боясь упустить такт уже сменившейся песни – он отдаётся порыву вытанцевать из себя все переживания, память, хомуты, расплескав их вместе с каплями на одежде. Аякс хлопает, топает по грязи и странно возводит руку к небу. Хэйзо эту руку ловит, сразу сплетает пальцы, чтобы затем притянуть того к себе и, дыша тяжело от эмоций и уже нахлынувшей усталости, замедлиться и начать переставлять ноги в манере вальса. Аякс ему вторит, ладонь сжимая. Полупрохладную ладонь, мокрую, но такую сильную.

– Ты не умеешь танцевать, – в конце констатирует Аякс (тоже выдохшийся), и Хэйзо так-то знает: это правда. Правда самая возмутительная из всех когда-либо услышанных.

– Не умею... Но, – можно заметить, как взвились брови, – прикладываю очень много сил. И вообще, как ты можешь говорить мне такое? – щурится.

– Как-как… С грузом на сердце.

Аякс подыгрывает. Строит кислое лицо того, кто идёт на рискованный шаг, а шаг не окупается, и темнеет радужками.

– И это после того, как я пошёл с тобой под дождь!

Хэйзо его щипает.

– Я мокрый, уставший, а ты говоришь мне, что я не умею танцевать.

– Эй! – смеётся. – Но мне жаль! Как мне загладить вину своего бескостного языка? – да-да, вот так и сдают позиции.

Хэйзо для вида задумывается.

– Угостишь меня кофе.

Дождь всё тише и тише. Он едва ступает по забору, прыскает остатками на залитые крыши и питает собой землю, чтобы она разрослась малахитом. Кофе, который Хэйзо пил, делился на два вида: крепчайший эспрессо и приторная, химозная, но такая вкусная мешанина с сиропами, сливками и красивой пенкой в цветочек.

– И поцелуешь меня.

Это было дополнением. Маленькой такой прихотью.

– Сейчас?

– Это будет романтично, не находишь?

Вместо ответа Аякс хмыкает.

Они целуются под дождём. Хэйзо привстаёт на мысочки и чужие-родные губы сминает своими, пока капли покрывают их головы и плечи. Губы Аякса прохладные, мягкие; он замёрз – это можно ощутить по заметному подрагиванию тела, по тому, насколько промокла его толстовка. Мокрый, как мышь. Хэйзо напоследок прижимается своим лбом к его, зарывшись в пряди на затылке пальцами, и думает о том, что нужно сделать чаю.

Пахнет сыростью. В груди творится что-то непонятное.

***

– Человек заболевает не от дождя, – поучающе начинает Аякс, открывая дверь. Их подъезд пропах сигаретными выхлопами и моросью, – а потому что от холода снижается иммунитет.

Просто Хэйзо погнал его поскорее домой, мол, заболеешь ещё, лечить я тебя не хочу. Пришлось переступать через каждый второй порожек, чтобы добраться до квартиры скорее.

Голубая мечта Шиканоина Хэйзо в четыре часа дня дождливого выходного: сейчас бы под плед. Ещё голову в тюрбан из полотенца, нос – в кружку.

– У тебя и без того иммунитет не завидный, – отвечает он, выпрыгивая из обуви.

Ставится чайник. Снимается мокрая одежда и заменяется на чистую, приметно пахнущую кондиционером для белья. Хэйзо нападает на голого торсом Аякса со спины с махровым полотенцем. Нападает, а потом падает в обнимке на диван. Этот самый диван отзывается скрипом.

– Мне понравилось, – наконец-то сообщает, уже сидя на чужих бёдрах. – Мы были как в фильмах.

Кожа у Аякса теперь слегка прохладная, липкая от влаги, однако чуть погодя обдаёт теплом, мягкостью расслабленных мышц.

– А ты не хотел идти…

Он смеётся.

– Очень многие мечтают вот так просто выйти и станцевать под дождиком, но мало кто любит мокрядь с грязью. Вот у меня штанины грязные – жесть. И кеды. Холодно ещё, – руки ползут по его голову, чтобы прислужить подушкой. – И всё-таки я это дело люблю: стоишь себе, так прикольно капает тебе на лицо, вкусно и свежо. Появляется какое-то ощущение, знаешь, вольности.

– Знаю.

– Вот…

– Мы так мало делаем странные вещи. Будто чего-то боимся.

– Осуждения и неудачи, – подсказывает Аякс.

– Мгм. Осуждения, неудачи и пустой траты времени, – унылый смешок. – В общей сложности. Хотя потом жалеем. Танцы так-то вообще являются способом выплеснуть свои эмоции, а под дождём подавно. Мне показалось, что я ступил на край и сейчас у меня вырастут крылья.

Передавать чувства словами – это сложно.

– Никогда не видел тебя таким, – хмыкает Аякс и глядит на Хэйзо с чеширским прищуром.

– Каким?

Тот в задумчивости жуёт губу, слова подбирает.

– Искрящимся.

Хэйзо одновременно понимает и не понимает.

– Ты будто осуществил свою далёкую детскую мечту. Закрыл, как говорится, гештальт, – объясняет Аякс. – Было видно, что тебе правда нравится.

– Ты замечаешь даже такое.

– А ты нет?

Наблюдательности Хэйзо можно было позавидовать, и эти слова были точно камень в огород, но по классике в шутку. Аякс повеселел уголками глаз. Он редко выражался прямо и часто уходил от конкретики. Видимо, это было сплетено в его геноме. За эти глаза Шиканоин хватается взглядом и растаскивает на волокна, лишь бы усмотреть хоть какую-то определённость.

– Но для тебя это менее впечатляюще, – глаза убегают. Хэйзо склоняется, и тень его застревает между ними. – Ты уже видел и чувствовал.

– Да.

Чайник закипает. Выключается сам.

– Но это всё равно было в новинку, потому что ты находился со мной.

Снова туман. Через этот туман всё видно, только веки, чтобы прищуриться и заглянуть сквозь, никак не слушались, и Хэйзо игрался с завязками на аяксовских спортивках, не находя, чем ответить.

– Знаешь, – продолжает Аякс, улёгшись поудобнее, и ему кажется, что на зубах хрустит веселье, – как прийти на фильм с другом и по воле судьбы, точнее единиц оставшихся билетов, очутиться на последнем ряду – вот это я чувствовал, когда гулял со знакомыми или просто друзьями. А с тобой, – он дёргает бедром, и Хэйзо машинально начинает ёрзать, – как будто попал на романтику и точно на последний ряд. Всё правильно и радостно.

Правильно.

Слово «правильно» можно смаковать, добавлять в утренний кофе, может, рассыпать вместе с листвой осеннего парка, и оно несомненно будет таким же правильным, каким себя заявляет. Правильно не просто «правильно», но и то, как Хэйзо Аякса обожает за всю странность.

– Я люблю тебя, – вместо всего того, что пришло на ум, выдыхает с обречённостью Хэйзо.

Он смеётся, Аякс тоже – и любит, и смеётся, – так улыбается кронам весна, солнечная и ягодная. Ему приходится привстать на локтях, чтобы Хэйзо расцеловал ему щёки, лоб и губы, придвинувшись поближе и обхватив лицо ладонями. Их пальцы сплетаются в самом ласковом касании, когда за окном пасмурное небо тает под предвечерним дыханием солнца.

Безумцы под дождём не танцуют – только странные.

А странные ли?