Красота жила в мелочах: в утренней россыпи непослушных кудрей и в солнечных зайчиках на половичных просветах; в первой чашке гречишного чая, затем – в стаканчике обеденного кофе. Её отголоски путались в ветре нотками фруктовых парфюмов, прощупывались в свежескошенной траве, звучали мотивами уличных песен и лились, лились по узеньким тропинкам и широким мощёным дорожкам волнами без конца, тянулись где-то над линиями электропередач, домишками, высотками, взлетали и касались, кажется, краями облаков.
Её же красота была досягаемой. Она лежала рядом, утопая в паре пуховых одеял, с улыбкой на лице — слишком чарующей, чтобы быть правдой, — и рассыпалась в звонком смехе. Для радости не было ни единой причины, но нужна ли она, когда душа человеческая — клубок света, по структуре своей напоминающий маленькое портативное солнце? И глаза витражные — аквамарин и лазурь, — ловят и отражают каждый её луч до единого.
Счастье, казавшееся Клоринде некогда нелепой выдумкой, сказкой, баюкающей ночью детей (ведь не расстраивать же ангельские души суровыми реалиями взрослого мира слишком рано), было теперь ей хорошо знакомо. То счастье, в которое она упорно не верила, намурлыкивало по утрам мелодии себе под нос, барабаня кухонной утварью, оставляло — без счета и сожалений — поцелуи самые чувственные на измятом постелью лице.
Любовь Навии была простой: без тысячи замков, без сотни ссор и двух сотен тревог, без тайны, покрытой непроглядным мраком, но с оголённой искренностью. Она ощущалась свободно — целовала морской свежестью щёки, щекотала шею красками рассвета и никогда не просила ничего взамен. Такую любовь — бескорыстную, хранящую в себе кусочек неутраченной детской наивности, — страшно было терять. Но Клоринда училась, пусть неумело, пусть медленно и с крошечным прогрессом, но упорно — снова доверять миру. И снова открываться, позволять себя любить, а себе — чувствовать.
С Навией, её блестящим в свете звёзд сердцем, было безопасно. С ней не хотелось подниматься из постели после сна, и драгоценные предрабочие минуты, ускользающие незаметно, как котята-беспризорники, ценились больше остального. Перебирающие смоль мягких волос любящие руки — с нежностью почти восторженной, — отогревали и наполняли до краев упоением. Это по-прежнему удивляло: не верилось, что радость может быть такой обычной — обыденной — прячущейся в задёрнутых спальных занавесках и снующей по скатившемуся на пол покрывалу; витающей, вместо благовоний, под сводами привычных комнат.
Чудеса любви, думалось Клоринде. И внутренний мир смелее, приветливее приоткрывал дверцу.
Возможно, они были разными — в степени, которой не досчитаться и на двадцати пальцах. Иными словами, полными противоположностями без шанса на соприкосновение. Но кто сказал, что галактикам не суждено менять курс? Законы мироздания? Учебники астрофизики? Смехотворное балагурство! Их души — живой пример свершения невозможного. Узлы из красных лент — посмертное тому подтверждение.