Когда они вваливаются в номер, потные, уставшие от беготни по пустыне и едва стоящие на ногах, Джотаро хватает лишь на хриплое «я в душ», последующее стягивание с себя одежды и усилие, приложенное для открытия воды. Песок отвратительным грузом лежит на волосах, раздражает глаза и скрипит на зубах: битва оказалась не тяжелой, но неприятной; гакуран придется чистить вручную.
Вместе с грязью хочется смыть и воспоминания, и это, вероятно, может оказаться способностью одного из вражеских стэндов, но конкретно сейчас… он гонит от себя мысли, как назойливых насекомых. Думать об этом нет ни сил, ни желания.
Какеин помогает обработать раны после душа, и его голос действует на мозг успокаивающе.
— Тебе сегодня больше всех досталось. Ничего серьезного, но первое время поболит. А синяки… пройдут, ты знаешь. Я все сделал.
Обычно холодный и скупой на эмоции, Джотаро сейчас говорит мягкое:
— Спасибо. Я ценю твою заботу.
И откидывается на подушку, потому что день вымотал настолько, что единственным верным вариантом отдыха кажется пролежать в кровати следующие сутки. Или двое, — но он в курсе, времени у них нет. Мечтать, наверное, не вредно.
Где-то в Японии точно так же лежит мама, не подозревающая о смертельной опасности, ничего не знающая о Дио и уверенная, что ее одолела тяжелая форма простуды. Джотаро медленно выдыхает сквозь сжатые зубы, прикрывая лицо забинтованной ладонью. Он не успел даже сказать, что любит — на случай, если не вернется. Никто из них не успел.
— Джотаро, ты как вообще? В порядке?
Да, никаких причин волноваться, порывает ответить. Просто осознание, что на семнадцати годах все может закончиться — и у тебя тоже, Какеин, потому что ты чертов альтруист, — что команда из пяти человек может не справиться со столетним вампиром, отдать жизнь Холи вместе со своими.
— Я… просто подумал о не самых приятных вещах.
— Весь вечер думаешь.
— Возможно.
— Джотаро, — тяжело вздыхает Какеин.
Иногда от этой проницательности бежать хочется, и он мог бы просто исчерпывающе ответить, но грубить Какеину теперь не поворачивается язык. Что он — иначе — должен сказать? Обними меня, мне страшно?
— Ты все это проходишь вместе со мной, — устало начинает Джотаро, — и держишься гораздо лучше. Перестань жалеть меня.
— У меня не болеет мама, — хмуро напоминает он. — И если я чем-то могу помочь другу, который рисковал ради меня жизнью, я помогу.
— Не будешь же плечо подставлять для слез.
Джотаро жалеет об этом спустя секунду, потому что Какеин, обычно поддерживающий самые глупые его шутки, решительно двигается к кровати и кидает серьезное:
— Подвигайся.
И он подвигается.
Для них двоих места катастрофически мало: приходится лечь вплотную, чтобы не упасть. Тепло чужого тела приятно ощущается через пижаму чем-то очень родным.
— Вот тебе я, вот тебе плечо, делай, что хотел, — фыркает Какеин, сверкая глазами.
Невозможный, потрясающий придурок.
— Ты же сам рад не будешь, если сделаю. Я могу и понаглеть.
— Вперед, — улыбается он.
Джотаро закусывает губу, переворачивается на бок, сталкиваясь лицом к лицу с Какеином, сдвигается чуть ниже, морщится от задетых ран. Ложится на него: ногу — через бедра, щеку — к плечу. И чувствует поглаживания по спине.
Какеин теплый и пахнет гостиничным гелем для душа, как и сам Джотаро; это успокаивает. Лежать с ним вот так — хорошо, почти… безопасно. Глаза закрываются сами собой.
— Это то, что мне должно было не понравиться?
— Предположительно, — бурчит Джотаро куда-то в подмышку.
Они молчат с полминуты: слышно ровное дыхание, разговоры под окнами, колышущиеся занавески. В этом молчании комфортно, как если бы можно было физически завернуться в одеяло из любви и принятия.
— Эй, — окликает его Какеин, — ты же знаешь, что можешь рассказать мне все. Даже в плечо поплакать.
Джотаро вздыхает; шутка теперь вообще не кажется хорошей.
— Я подумал, что мы можем не вернуться обратно. — Ему явно дают выговориться, а на язык предательски подворачиваются нужные слова — не самые приятные, но отражающие мысли. — Что не увижу больше ни маму, ни деда, ни тебя. И твои родители тебя не увидят. Абдул, Польнарефф… все погибнем зря.
Какеин ведет пальцами ломаную линию от его поясницы до основания шеи, избегая свежих синяков — всегда делает что-то руками, когда думает. Давать бы ему задачи по физике решать, если мыслительный процесс будет выражаться именно так…
— Я не умею предсказывать будущее, — медленно начинает он, — и вряд ли скажу что-то новое. Но твой стэнд — один из сильнейших, а нас пятеро, Джотаро. Мы не знаем, что там за способность получил Дио, но, по-моему, даже так обладаем достаточной силой, чтобы с ним сражаться.
Голос стихает к концу предложения: Какеин как будто готовится сказать что-то важное, и предчувствие скребется между ребер стальными когтями.
— И… я готов умереть за тебя. За Холи-сан. Если этого потребует ситуация — значит, будет так. Ни о чем не собираюсь жалеть.
Сердце стремительно ухает вниз; даже если бы попытался поймать его с помощью стэнда — не успел бы. Джотаро думал, что может принять что угодно из уст Какеина, но признание в готовности умирать выбивает из колеи быстрее, чем он успевает вернуться к привычной рационализации. Это закономерный итог: в конце концов, нельзя отрицать собственный поступок там, в Японии, когда возможность быть захваченным паразитом не остановила его от спасения человека, которого он знал меньше одного дня.
— Какеин, ты…
— Давно решил это, — мягко перебивает он. — Даже твой чудесный дар убеждения не сработает.
Хочется и врезать ему, чтобы не говорил больше такого, и сжать в объятиях до хруста в спине — что вообще надо чувствовать при этом? Только…
— Я не хочу тебя терять, — почти шепотом говорит Джотаро, и это внезапно ощущается самым правильным, что он говорил за всю жизнь.
— Я тебя тоже.
Вот так просто — вместо тысячи слов.
— Засыпай, Джотаро. Я рядом.
Тревога этой ночью затихает под размеренный стук его сердца.