Близкие люди

Бывают иногда такие дни, когда думаешь, что лучше бы вообще не существовать на этом свете.

Просто лечь и уснуть, чтобы ничего не видеть и не слышать, уйти в спячку, впасть в анабиоз, как дурацкие ящерицы и лягушки; или очутиться в коме, игнорируя всё вокруг, или, на крайний случай, просто умереть. Так, ненадолго: на ближайшие сутки или двое, игнорируя то, что происходит в отвратительной по сложности игре «реальная жизнь», в которой его не устраивало изначально ничего. Ни выбор стартового героя, от лица которого приходится проходить квесты и эпизоды, наполненные тупыми неигровыми персонажами, ни ограниченные по времени задания и ивенты, за муторное выполнение которых не даётся практически ничего, кроме редкой похвалы и символической награды в виде пятнадцати юаней — и это в лучшем случае, разумеется. Зато за отрицательный результат в событии влепляют бан и невозможность переиграть. Ему не нравилось затянутое продвижение по уровню, не нравилось ужасно долгое развитие навыков, повышение которых удавалось только с огромным трудом и тратой неприличного количества времени. Словом, ни один из этих аспектов Эмину не зашел, и это ему тоже не нравилось.

Сюжет был отстойным. Дурацким, раздражающим и неинтересным, где одна только система выборов чего стоила: самые крутые были дорогими и практически нереальными, а за неправильный вариант приходилось расплачиваться потом и кровью.

И это в буквальном смысле. Ладони и колено жгло: он заметил ободранную кожу на голени и порванные джинсы, и с неожиданным стыдом подумал, как будет это объяснять. Объяснять никому ничего не хотелось — ни сейчас, ни потом. На самом деле, хотелось просто упасть на стул и просидеть так до тех пор, пока через несколько часов, дней или десятилетий на него кто-нибудь не наткнётся и не потыкает в окоченевший труп.

Эмин поёжился и недовольно вздохнул.

Стул в кабинете выглядел удобным — с мягкой, светлой обивкой, которая пестрила непонятными узорами яркого синего. Можно было застыть на долгое время, рассматривая это дикое аляпистое разнообразие. Честно, выглядело так, будто их рисовал дизайнер под приходом: иных соображений у Эмина не было, а свой вкус он считал единственным правильным и хорошим.

Он сел и поджал ноги, ковыряя пальцем засохшую ранку на руке и огляделся. Коридор был маленьким и узким — просто удивительно, как сюда впихнули эти стулья так, чтобы можно было мимо них ещё и ходить без угрозы запнуться и упасть — и в таких непонятных цветах, что поначалу Эмин решил, что ошибся дверью, или что карты снова показали неправильный маршрут. Карты всегда были странными и неверными, а путь составляли будто нарочно так, чтобы обязательно собрать все дворы, плутая переулками в попытках понять, почему телефон упорно показывает, что стоит он перед домом сорок два, когда как табличка на здании ясно указывает на цифру пятьдесят девять.

Эмин надеялся, что зрение его ещё не подводит, а вывеску, даже такую маленькую и неприметную, пропустить было сложно. Читать Эмин умел, но внутреннее недоверие всё равно не давало ему успокоиться: как уж тут успокоиться. Совсем недавно ему казалось, что сердце вот-вот выпрыгнет из груди — до того сильно оно стучало и пульсировало где-то в висках — и сломает рёбра. Нервным и дёрганным Эмин себя не считал, но руки всё ещё почти неуловимо дрожали, как бы он не старался сосредоточиться и успокоиться. Упражнения с дыханием не помогали, поэтому он зажмурился и принялся считать до двадцати, а потом — до пятидесяти.

С самого утра было понятно, что день однозначно не сложится хорошо.

Ещё спросонья Эмин, когда заставил себя встать с кровати ближе к одиннадцати утра и отправился исследовать кухню, чуть не угробился сам и чуть не разнёс квартиру. Потому что ручка у чайника оказалась поломанной, и он, пытаясь её починить, случайно доломал окончательно: так, что металл вылетел из крепления. Оставшись без кипятка, и, соответственно, без чая, Эмин распахнул ящики в поисках тарелки, и пока ходил за хлопьями совсем забыл про открытую дверцу и здорово приложился лбом об острый край. Хлопьев в упаковке не оказалось, и он был вынужден перебиваться одной только яичницей, которую терпеть не мог. Яичница, разумеется, подгорела, потому что кое-кому не следовало про неё забывать, и следующие десять минут Эмин провел, отковыривая вилкой со сковородки чёрные, как угольки, остатки яиц — впоследствии выяснилось, что вместе с ними он содрал антипригарное покрытие, и теперь сковородку, наверняка дорогущую, украшали длинные неаккуратные царапины.

После кулинарных шедевров следовало проветрить, и Эмин старательно навёл порядок на кухне. Пока размышлял о том, что делать с чайником и сковородкой, полез открывать окно. На подоконнике стояли только кактусы, потому что никто из живущих в этой квартире не обладал достаточным терпением для того, чтобы заботиться о растениях, за которыми контроль нужен едва ли не пристальнее, чем за годовалым ребёнком. Кактусы, правда, тоже периодически дохли — Эмину казалось, что в гостиной один уже начал подсыхать и, когда он ткнул в него, тот подозрительно шатался в земле. Ничего, кроме как дополнительно полить растение, он сделать не смог. Уж поливал Эмин точно исправно, и всё никак не понимал, отчего кактусу становится хуже и хуже. Вины Эмина в этом не было, доказательств причастности нет, а раз не пойман, то не вор.

Ручка окна заедала — кажется, все ручки в этом доме ополчились против него — и он, выругавшись, поменял положение руки и с силой потянул за неё. Окно открылось легко, и локоть, соскользнув, толкнул горшок с подоконника.

После такого может быть хороший день?

Он ещё полчаса провозился с осколками, которые были такими хрупкими и мелкими, что разлетелись по всей кухне, и Эмину даже пришлось помыть пол для надёжности. В итоге он совершенно не знал, что делать с кактусом, оставшимся без жилья. Запаниковав, кактус он выбросил, потому что ни свободных горшков, ни земли в доме не оказалось.

В итоге Эмин остался без завтрака, без чайника, без кактуса, зато с расползающимся по лбу синяком. Схватив скейт, он вышел из квартиры прямо в той одежде, в которой был: каких-то старых, больших ему штанах, растянутой футболке, весь лохматый и сердитый, и в этот момент меньше всего был похож на ребёнка из хорошей семьи.

С неожиданной тоской Эмин подумал, что его оправдания брат никак не поймёт, и крепко зажмурился, чувствуя, как начинают гореть скулы. Дыхание на счёт — полнейшая хрень, но он снова глубоко вздохнул и монотонно продолжил. Шестьдесят два, шестьдесят три, шестьдесят четыре.

— Извините, — на плечо легла рука. — Это ваша собака?

Эмин крупно вздрогнул, резко вздохнул в себя воздух — в нос ударил острый больничный запах, и открыл глаза. Парень в синей форме работника склонился рядом, прикасаясь к его плечу, поэтому он сразу подобрался и выпрямил спину, понимая, что выглядит как малолетний бандит и никакого доверия людям не внушает. Особенно таким людям: взрослым, с серьёзным выражением лица и обманчиво-спокойным взглядом. Эмин по сравнению с ним выглядит дворнягой, подранной, грязной, и трусливо поджавшей хвост.

— Какая? — свой голос казался странным и, ожидаемо, дрогнувшим. — Рыжая?

Работник посмотрел на него внимательно, и Эмин почувствовал, как сердце заходится в груди. Он стиснул перепачканный в пыли и земле край футболки — хорошая была футболка, столько лет из нее не вылезал — и не решился отвести глаза от чужого лица, такого серьёзного и сосредоточенного, только вслушался в приглушённый окружающий их шум: разговоры, шаги, настойчивый стук, свистящий ветер из приоткрытого окна, чей-то лай.

Эмин кивнул. Потом замер и помотал головой, помедлив, словно не мог что-то решить для себя. Внутри поднялась волна беспокойства, в районе груди вспыхнуло, и слегка дрожащие пальцы, кажется, накрыла волна холода.

— Это я, я сбил её, я не хотел, — дыхание сорвалось, хотелось отвернуться и зажмуриться, потому что признаваться в собственной глупости и неосторожности, как выяснилось, ужасно стыдно. — она на повороте выскочила, и я не успел заметить, ехал и не остановился, она под ноги кинулась, я не увидел, и… вот.

Он сделал глубокий вдох и замолкнул, чувствуя съедающую изнутри вину и смущение. Что может быть унизительнее, чем оправдываться перед взрослым человеком: особенно когда оправдываться нечем, и всё происходящее можно свалить лишь на свою неосторожность и невнимательность?

Эмин посмотрел на стену — на длинную трещину, от которой расходилась облупившаяся краска, — не в силах взглянуть в честные глаза работника. Что теперь? На него пожалуются, отведут в участок, вызовут брата, заведут дело?

Чужая рука продолжала лежать на плече: Эмин заметил это только тогда, когда хватка на нём чуть усилилась. Тот парень смотрел успокаивающе — на лицо упало несколько прядей, выбившихся из короткого хвостика, и это придавало ему удивительно мягкий вид. У работника были крепкие руки, с аккуратными, но небольшими ладонями, закатанные до локтей рукава и мягкий шелест одежды, когда он, кажется, садился рядом. Эмин не смотрел.

— Всё хорошо, — парень повторил заученную фразу, которой наверняка успокаивает хозяев животных, попавших к ним на приём. — Я верю, успокойтесь.

Он высокий — теперь Эмин это заметил, пока ладони парня осторожно сжимали его плечи. Он слишком устал, чтобы на это реагировать, и пусть близкий контакт с незнакомцами его раздражал, Эмин послушно не шевелился и продолжал пялиться в стену.

— Я его сильно ударил? Он в порядке? — Эмин отчаянно сожалел и всё не мог забыть выражение мордочки пса, когда он тащил его на руках в клинику и мог только надеяться, что тот быстро поправится от ушибов. Если у него найдут что-то посерьёзнее ушибов — Эмин подавил вспыхнувшее беспокойство — он себе точно этого не простит.

Его приобняли одной рукой: наверное, помимо недоверия он вызывает жалость, потому что сам выглядит не лучше сбитой собаки. Порванные штаны, грязная футболка, такая же грязная, как локти и ладони, потрёпанная обувь — говорили ему не надевать кроссовки, когда идёшь кататься. Мол, так они изнашиваются очень быстро, так ещё и небезопасны. Эмин проверил.

Не сказать, что ему понравилось.

— Поправится. Не беспокойтесь, слышите? Вылечим, будет как новенький, — мягко ответил парень, и Эмин нахмуренно посмотрел в пол. — Как вас зовут?

Ему не нравилось, когда с ним разговаривают как с ребёнком или как с душевнобольным. Этот расслабленный, завлекающий тон, которым постоянно пытаются успокоить, словно ему пять и он не понимает самых простых вещей, вроде тех, когда говоришь человеку не переходить дорогу на красный, а он слушает, кивает и всё равно идёт.

Эмин насупился. Потёр щеку ладонью, чувствуя под пальцами старую царапину, начавшую подживать, и сдержал желание отодрать болячку — кажется, он заработал её когда поскользнулся и упал, впечатавшись в дверь и чудом не повредил глаза о ручку с острым, облупившимся покрытием.

— А что, пожалуетесь? Полицию вызовете? — он нахально сверкнул глазами, понимая, что это не лучшая ситуация чтобы грубить человеку, который не спешит бросаться в тебя обвинениями. Лучшая защита — нападение.

Повисла недолгая тишина. Эмин приподнял голову и пристально посмотрел парню в лицо.

Тот моргнул несколько раз, озадаченно глядя на Эмина сверху вниз. Глаза у него были светло-карие, тёплые, как расплавленная карамель и удивительно серьёзные.

— Я не собираюсь вызывать полицию. Поверьте мне, никто не собирается наказывать вас, — мягко сказал работник и убрал руку с плеча Эмина. Тот сразу же вздохнул свободнее и распрямил спину: пусть даже парень не выглядел как отрицательный персонаж и не был негативно настроен по отношению к нему, без чужих прикосновений становилось в разы спокойнее. — Меня зовут Се Лянь.

Эмин опустил глаза и снова коснулся порванных джинсов. Потянул за ниточку, которая торчала у самого края ткани и задумчиво оторвал её, игнорируя присутствие парня.

— Эмин, — неохотно выдавил он, когда молчание затянулось слишком надолго и дальнейшее безразличие выглядело бы уже совсем невежливо. — Что с собакой?

Губы Се Ляня дрогнули, когда он попытался сдержать слабую улыбку.

— Не считая ушибов и ссадин — ничего серьёзного, — подтвердил он свои ранние слова. — Расскажете, как вы так налетели на него?

— Сбил, — сказал Эмин, повторяя прежние оправдания. — Я на скейте был, а он вылетел из-за поворота и бросился под доску, прямо в колеса. За кошкой гнался, что ли? Я случайно ударил его, мы поскользнулись и упали, а с лапой у него что-то случилось, он поджимал её и не вставал. Ну я схватил и бросился сюда, вас хрен найдешь, вы бы ещё дальше клинику поставили.

— Увы, — Се Лянь улыбнулся и сощурился, словно пытался не рассмеяться. — Я рад, что вы не побоялись оказать помощь животному и правильно сделали, что пришли сюда. Будьте уверены, мы окажем ему всю необходимую помощь, можете не беспокоиться.

— Я не «вы», — запротестовал Эмин. Ему не было неловко, но слышать такое обращение от взрослого казалось неправильным. Да и Се Лянь, в отличие от многих других, выглядел спокойным и собранным, хотя требовать от всех вокруг этих качеств Эмин не должен был, потому что и сам не мог похвастаться ими. По-честному, до них ему как до вершины горы пешком.

— Как скажешь, Эмин, — Се Лянь кивнул. — Ты поранился?

Эмин замотал головой и в нетерпении уставился на дальнюю дверь в коридоре, где получасом ранее скрылся ветеринар вместе со сбитой собакой. Ему хотелось встать и уйти, но он слишком вымотался, пока на нервах искал клиники поблизости, не нашёл и отправился в ту, которая находилась гораздо дальше приемлемого расстояния для пеших прогулок. К тому же этически правильно было дождаться врача и узнать все подробности у него, а не сбегать, как трусливый мальчишка, побоявшись пристального внимания работника, прилипшего к нему со странным энтузиазмом.

В то, что всё это было его обязанностью — расспросить ребёнка, притащившего раненую собаку, которую он самолично же сбил, — Эмин не поверил.

— Нет, я цел.

На дальнем диванчике в коридоре расположилась женщина с переноской, откуда доносилось громкое шипение и визги. Мелкая серая кошка, которую хозяйка вытащила едва ли не с боем, махала когтистыми лапами и жалась к спинке дивана, поджав уши — женщина обманчиво-спокойным голосом отвлекала её, пытаясь взять на руки и при этом остаться с целыми пальцами.

Эмин поджал губы, чтобы не рассмеяться: как приятно видеть, что он здесь не один в своих проблемах с животными.

— У тебя разбитые колени и наверняка поцарапаны ладони. Можно я взгляну? — Се Лянь слегка наклонил голову, чтобы Эмину было удобнее смотреть на него. Колени действительно болели: он приземлился на них, пытаясь остановить падение и прокатился так ещё пару метров, стесав кожу. В руки забилась пыль и асфальтная крошка, перемешавшись с кровью, и Эмин с неожиданной тоской подумал, что ему ещё целую неделю будет больно бегать, а тренеру наверняка не понравится, если он будет жалеть себя.

Он взглянул на ладони, убрал крупный камешек из ссадины, размазав засохшую кровь по пальцам и кивнул. Се Лянь выпрямился, улыбнулся ему ещё раз и испарился в двери напротив: наверное, отправился за антисептиком и пластырями.

Эмин снова ссутулился, облокачиваясь на твёрдую спинку стула, и посмотрел себе под ноги. На полу лежал паркет — удивительно, поскольку обычно клиники и больницы обустраивались под тошнотворно-белый цвет, который по совместительству с резким запахом лекарств превращали обыкновенное место в очередной филиал ада с кипящими котлами и чертами. Больницы Эмин ненавидел, и вполне заслуженно: больницы ненавидели его в ответ.

Женщина на диванчике наконец-то получила в лоб от своей кошки, взъерошенной и пугливой, и Эмин с трудом сдержал смешок, всё-таки чувствуя удовлетворение.

— Закатай штанину, — попросил Се Лянь, и он неохотно послушался с видом, будто делает одолжение. Непонятно, правда, кому: себе или Се Ляню.

Царапину на коленке царапиной не назовёшь, и Эмин только порадовался, что кости на ноге остались целы: зрелище было не из приятных, но Се Лянь даже не поморщился, когда поднёс к ссадине смоченную в антисептике ватку.

Эмин тоже не поморщился, только отвернулся и глубоко задышал, находя взглядом ту самую трещину в стене. Стены, по правде, были ужасны: светло-рыжего цвета, не насыщенного, но достаточно неприятного оттенка, как испорченные мандарины. Эмину почти захотелось пожалеть людей, работающих в такой обстановке весь день — как тут не станешь нервным и раздражительным.

Колено обожгло болью, такой резкой и пронзительной, что он невольно дёрнулся. Антисептик разъедал ссадину безжалостно и мгновенно, и по ощущениям опалил кожу до самой кости: Эмин с трудом сдержался от зудящего желания взглянуть на то, что там творит с его царапинами Се Лянь. Потом порадовался, что к нему подошёл именно он, а не тот противный мужчина, которому Эмин передал пострадавшую собаку — тот выглядел так недовольно и уставше, что точно не стал бы помогать.

Эмин пристально посмотрел на Се ляня. У него был короткий хвост на затылке, небрежно падающая на лоб чёлка с длинными прядями, которые выбились из резинки и маленькие серёжки в ушах. Эмин прищурился, потому что сначала не поверил и подумал, что зрение его обманывает, но нет: у взрослого парня действительно были проколоты мочки. Такие украшения, как у него, обычно носили одноклассницы Эмина, поскольку аккуратные маленькие гвоздики смотрелись красиво и изящно на девушках — и на Се Ляне, — хотя на любом другом парне, Эмин уверен, выглядели бы нелепо.

— Больно? — он поднял на него обеспокоенный взгляд, и Эмин в смешанных чувствах отрицательно покачал головой. Се Лянь, отложив перепачканную в крови ватку, взял другую и принялся осторожно дуть на ссадину, стараясь облегчить неприятные ощущения. — Ты можешь позвонить родителям, чтобы они приехали и забрали тебя?

— Мне не десять лет, — фыркнул Эмин, и, оперевшись руками о стул, всё-таки наклонился, немного нависая над Се Лянем. — Я сам дойду.

— И всё же, — мягко отозвался он, осторожно очищая повреждённую кожу от грязи. Эмин поморщился: не потому, что было больно, просто выглядело неприятно. — Я могу позвонить и сказать им обо всём сам, если дашь номер. Ты боишься?

Эмин возмущенно нахохлился.

— Я? Боюсь? С чего бы! — он слегка согнул ногу, которую Се Лянь закончил обрабатывать, проверяя на подвижность и вдруг понизил голос. — А собака, она.. ну, что с ней будет? Её вылечат, и куда отправят потом?

— Если она ничейная, то в приют. У нас работают волонтёры для того, чтобы контролировать подобные ситуации, — сказал Се Лянь, закрывая антисептик. — Если она потерялась, то будем искать хозяев, либо пристраивать. У тебя есть аллергии на какие-нибудь лекарственные препараты?

Эмин покачал головой. Се Лянь, осторожно касаясь ноги, наложил слоем мазь и перебинтовал, закрепляя повязку аккуратным бантиком. Бинт плотно стягивал коленку и мешал движениям, поэтому первое, что сделает Эмин по приходу домой — это заменит его на гораздо более удобный и эластичный пластырь, с которым не чувствуешь себя чёртовой мумией.

— Давай руки, — поднял на него взгляд Се Лянь, и он неохотно вытянул перед ним ладони. Се Лянь осторожно перехватил его за запястье, устойчиво располагая руки и быстрыми, отточенными движениями принялся убирать грязь вокруг и мягко обрабатывать ссадины.

В коридоре было прохладно. Резкий свет от ламп на потолке отражался в начищенной до блеска плитке, выложенной на полу возле кабинетов, делая её практически зеркальной, и только едва заметные пыльные следы от обуви портили идеальную поверхность и оставались на ней мутными отпечатками. Стены — всё такого же отвратительного цвета — пестрели разнообразными картинами и рисунками животных в странном, небрежном стиле. Эмин зацепился взглядом за морду пса в рамочке, написанную толстыми, корявыми линиями, будто рисовал ребёнок лет пяти, и одно ухо у несчастного было на порядок длиннее другого.

По коридору дальше следовала стойка регистрации и диваны рядом с ней, где как раз расположилась женщина со своей дурной кошкой, которая никак не могла успокоиться. Увещевания хозяйки не помогали: она вцепилась в подушку, оставленную на диване и принялась царапать её когтями и грызть, прерываясь лишь на то, чтобы громко зашипеть, показывая своё недовольство. В такие моменты Эмин даже сожалел, что не мог сделать того же — а иногда так хотелось. Его останавливало только то, что для подобного поведения он уже вырос из детского возраста, а это единственное, что ещё могло хоть как-то объяснить такое.

Эмин посмотрел на свои руки, чистые и бережно залепленные пластырями. Се Лянь, видно, уже наловчился справляться с лечением протестующих животных, поэтому с мальчишкой проблем не возникло и уложился он в кратчайшие пять минут. Следовало, наверное, отблагодарить его, но Эмин растерянно замер истуканом и не обращал ни на кого внимание.

— Так что там с родителями? Мне позвонить самому? — с намёком спросил Се Лянь, захлопывая аптечку и выпрямляясь. — Эмин. Эмин?

Он настойчиво покачал головой, встряхиваясь и прогоняя из головы туманный дурман. Обстановка ветеринарной клиники действовала на него странно: удивительно, но здесь было относительно спокойно и тихо, не считая шумящий телевизор возле стойки регистрации, и привычные разговоры работников, фоном раздающиеся в ушах и откладывающиеся на задний план мыслей.

— Не нужно, — недовольно ответил Эмин, поднимая глаза на Се Ляня. Так тот казался ещё выше, и Эмин уже в который раз подумал, что чувствует себя рядом с ним ребёнком. — Брат меня заберёт. Не.. не беспокойтесь, и, ну, спасибо.

В коридоре громко залаяла собака и хлопнула дверь, когда они с Се Лянем одновременно посмотрели в ту сторону. На пороге появился работник — тот самый, со злющим лицом и в такой же форме, как у Се Ляня — и вывел большую рыжую дворнягу.

___________________________________

Эмин Сегодня, 16:42

сможешь забрать нас

Бандит Сегодня, 16:44

я на работе, ты где шляешься?

кого — вас?

Эмин Сегодня, 16:45

отправлена геолокация

Бандит Сегодня, 16:45

ты заболел? то, что ты та еще псина не значит, что тебе помогут в ветеринарке. опять адресом ошибся?

Эмин Сегодня, 16:47

не ошибся

***

Иногда Эмин очень жалел, что к старшим братьям не прилагается инструкция.

Вернее, не иногда: на самом деле, стабильно каждый день он стремился угнаться за мыслями, действиями и логикой Хуа Чэна, и происходило это так часто, что уже превратилось в какую-то игру, в которую играл он один. Конца у игры не было, пройти её было невозможно, и к тому же Эмин неизменно запинался обо что-то, что не укладывалось в его понимание и оказывался в итоге отставшим и проигравшим. Это случалось постоянно, и ему даже в голову не приходило обижаться: проигрывать Хуа Чэну было совсем не обидно, разница в возрасте давала огромную фору, но внутренняя необходимость знать всё то же самое, что и он, никогда не позволяла Эмину спокойно смириться с поражением. Догнать, понять, перегнать — нужно приложить все усилия, чтобы не остаться последним и занять своё место подле, а то и выше него. И совсем неважно, в чём это будет заключаться и проявляться.

Пока о подобном Эмин мог лишь мечтать.

Понимать Хуа Чэна он перестал ещё лет десять назад, и примерно тогда же их пути и разошлись. Они оба пошли по своей дороге и стали совершенно разными людьми, но если Эмин сейчас ещё хоть как-то стремился принять сторону брата, пытаясь показать, что он вовсе не обидчивый и мелочный младший ребенок, а серьёзно готов идти на уступки, осознавая всю необходимость этого, то от Хуа Чэна в ответ встречалась лишь невозмутимость и глухая стена обороны, через которую было невозможно пробиться. Делал ли это Хуа Чэн назло ему — или же сам ещё не до конца оказался настроен, — Эмин так и не разобрался. Впрочем, они оба резко перестали во всем разбираться.

Инструкция «как поладить со старшим братом» выглядела идеальным выходом из этой ситуации, но к кому обращаться по решению подобного вопроса, Эмин так и не понял. На деле он был даже готов временно отдать своего брата на изучение, чтобы к нему написали и приложили письмо со всеми пунктами и действиями, которые следовало выполнить, если вы хотите получить старшего брата, а не собаку, лающую без причины. Хуже невоспитанной дворняги: он был абсолютно беспринципным и ужасным.

И собака тоже была — правильнее сказать, теперь она была. Брат тоже был, и Эмин пребывал в странном состоянии растерянности. Особой разницы между ними он пока не заметил, но самое главное их отличие было в том, что пса Эмин видел гораздо чаще, а брата — куда реже, чем хотелось бы.

Но различия, разумеется были. Несущественные: собака спала в ногах, скулила у двери, выпрашивала еды, умильно махала хвостом и строила жалостливые глаза; носилась по квартире, вписываясь в дверные косяки из-за скользкого пола и всё время стремилась на улицу, чтобы побегать как умалишенная и погонять белок. За Хуа Чэном Эмин такого поведения не наблюдал, и честно признаться, был рад.

А вот брат рад не был. Аргументов находилось множество, и тупых, и логичных, но звучали они так занудно, что Эмин даже не запоминал их. То ему места в доме мало, то выгуливать будет некому, то времени нет, то ест много, то лечить надо, то воспитывать и дрессировать — снова третье, десятое, пятое. Эмин действительно думал, что ещё пять минут, и к ним прибегут соседи жаловаться на шум, грохот, собачий вой и крики. Было даже странно, что тогда он не завыл вместе с псом. Сидели бы, гавкали в унисон и никаких проблем. Полное единство душ.

Он натянул одеяло на голову, прячась от незашторенного окна — и какой только идиот так оставил жалюзи, чтобы они идеально пропускали солнечный свет, совершенно не щадя спящих — и замотался в него гусеницей. Свернулся в кровати, прижимая колени к животу и пряча босые ноги от прохладного воздуха, чувствуя, как свозится простыня от его телодвижений и медленно сползает вниз после каждого вдоха и выдоха.

Спать-спать-спать.

— Эмин! Тебя сколько ждать можно? — дверь распахнулась, и требовательный голос с порога сразу что-то затеял. — Время не видел? Поднимайся, Мелочь.

Эмин зажмурился. Веки и конечности казались бетонными и абсолютно неподъемными, как будто весили не менее сотни цзиней и не желали двигаться и работать, как несмазанное железо. Он поёжился, упрямо вцепившись в край одеяла и задался вопросом, почему у него опять не прозвенел будильник.

Уж лучше ранний подъем, чем брат, торчащий в комнате. Плохо, когда оба эти варианта неизбежны.

— Мне ко второму, — пробормотал Эмин, проваливаясь в полусон. В комнате было холодно и неприятно, потому что какой-то придурок оставил открытым на ночь окно, желая превратить спальню в северный полюс. Он этим дураком точно не был, поэтому, рассуждая методом исключения, его хотел заморозить собственный брат.

Идиот.

— Пизди больше, — фыркнул Хуа Чэн, хлопая дверью. — Ты думаешь, я не видел твоё расписание? Мне звонки учителей из-за твоих постоянных опозданий не нужны, передай им, что я больше трубку даже брать не буду.

В глубине квартиры залаяла собака, царапая лапами пол: наверняка на кухне, выпрашивает еды. Слишком быстро уличная дворняга привыкла к тепличным условиям и корму по расписанию.

— Они звонят.. тебе? — Эмин неверяще переспросил и подскочил, подхватывая соскользнувшее одеяло. Сон как рукой сняло. — Чё, серьёзно? Нахрена?

Хуа Чэн так и стоял в дверях — и сам был ещё не полностью собран, хотя уже ходил и ворчал на Эмина. Волосы у него были влажные, растрёпанные, через плечо перекинуто полотенце, и он явно только что вышел из душа.

— Мне тоже интересно, нахрена, — недовольно сказал Хуа Чэн. — Я не намерен выслушивать их вопли, у меня много других дел на работе, и ты либо перестаешь опаздывать, либо сделай так, чтобы они больше не доставали меня.

Эмин внутренне хмыкнул — достанешь его, как же, ещё никому подобное не удавалось. Хотя он сам пытался: Эмин по натуре первооткрыватель, и это место никому отдавать не собирается. Только сейчас было правда стыдно: кто же знал, что эта старая карга, не добившись изменений в его поведении, решила исполнить свою угрозу. Она давно грозилась привести её в действие — и, оказывается, натурально врала, потому что уже давно начала сдавать его брату.

— Просто не принимай звонки, — фыркнул Эмин, откидывая одеяло. По ногам потянуло холодом, и он мгновенно пожалел о своём решении встать.

— У тебя забыл спросить. Начни хоть немного думать о своем поведении, — обвинительно сказал Хуа Чэн и исчез в коридоре.

Эмин сдержал порыв застонать, обнял подушку руками, представляя, как душит кого-нибудь. Время уже перевалило за нужное, впереди маячило опоздание и выговор — и это могло бы его расстроить, если бы хоть как-то волновало.

Рядом раздалось цоканье и тихое сопение: Эмин поднял голову, потрепал пса по макушке и отпихнул его, когда тот собрался облизать ему лицо. Умные глаза смотрели на него голодным взглядом, и он бы мог даже посочувствовать кошельку Хуа Чэна, если бы не был так зол на него.

***

На этот день беды не закончились.

Потому что потом пёс пропал.

Эмин сам не понял, когда это произошло. Он возвращался домой, время доходило четыре часа дня, осень решила утопить Шанхай в дождях и он всю дорогу от станции до дома шёл, промокая до ниток. Надежда была на единственный зонт, но ещё утром Эмин обнаружил, что у него повылетали спицы и превратили всю конструкцию в переломанную жертву ветра с опасно торчащими острыми железками, которые так и норовили выколоть глаза. Идти так было невозможно — чего доброго, схлопнется на голове и похоронит под собой. Починить его тоже не удавалось, поэтому зонт отправился в ближайшую мусорку. Обратно пришлось бежать, просто натянув капюшон джинсовой куртки до глаз, наступая по лужам тонкими тряпичными кедами — кроссовки не пережили столкновения двухнедельной давности, а других не было — чувствуя, как с насквозь мокрой чёлки льётся вода, стекая на лицо и мешая видеть.

Он забежал в подъезд, оставляя после себя тёмные пятна на каменном полу от воды, которая стекала с его штанов и рукавов, поднялся на лифте и ещё несколько минут стоял возле входной двери, возясь с ключами. Обмёрзшие руки не желали нормально двигаться, пальцы путались и не сгибались как должны были, а заедающий замок именно в этот момент решил, что самое время показать свои возможности. Скользкие ладони едва удерживали ключи, уронили их пару раз и, разобравшись с дверью, наконец отперли квартиру. Коврик возле двери промок мгновенно же — теперь и его придётся тащить сушиться, — и Эмин с трудом стянул джинсовку, скинул обувь и, оставляя следы на полу, пошёл в ванную. В квартире было ненамного теплее дождливой улицы: чёртов Хуа Чэн, который опять распахнул все окна.

Повесив одежду, убрав мокрые отпечатки и пятна, переодевшись и набросив полотенце на голову, Эмин поплёлся ставить чайник, чтобы отогреться, и только тогда заметил, насколько подозрительно тихо было в квартире. Хуа Чэна дома не оказалось, но его можно было и не брать в расчёт: тот работал по непонятному для всех кроме него графику, иногда пропадая сутками, иногда уезжая ни свет ни заря и возвращаясь к полуночи; то уходил ближе к полудню, а в выходные всё равно часто сваливал в неизвестном направлении.

Куда делся Рыжий, было непонятно — он всегда выбегал встречать его, иногда уже заранее сидел на пороге и преданно смотрел, давая знак, что его нужно срочно погладить, поиграть, погулять или покормить. Было тяжело, когда это происходило одновременно.

Эмин перерыл всю квартиру, хотя она была относительно небольшой. Он зашёл даже в спальню Хуа Чэна, и если бы тот увидел это, то ворчал бы на протяжении ещё нескольких дней: заходить в его комнату и по совместительству в рабочий кабинет было запрещено. Будь Эмин более мелким и вредным — хотя и в нынешнем возрасте вредности ему было не занимать — то обязательно залез бы туда. Сейчас он не так стремился попасть в неё, потому что ему хватило осмотреть там всё за пару раз.

Проклятый Хуа Чэн не брал трубку: первые два звонка скинул, третий и четвёртый просто не взял, и Эмин, стоя на пороге входной двери с телефоном в руках и готовый выпереться в дождь, чтобы искать Рыжего, позвонил ему пятый раз. Бог, конечно, любит троицу, но брат взял трубку именно на пятый.

— Он пропал, его нет нигде! Ты последний уходил, ты видел, где он? Куда мог уйти? — рассерженно выдохнул Эмин, выскакивая на лестничную площадку.

Хуа Чэн ничего не сказал. По трубам между этажами хлестала вода, раздавался грохот дождя и мало что удавалось разобрать: Эмин нахмурился и прислушался, останавливаясь возле лифта. С той стороны телефона был слышен посторонний шум и чьи-то разговоры, вот только слова уловить не удавалось — слишком плохой звук.

— Пропал? — послышался знакомый, искажённый связью голос, и Эмин глубоко вздохнул. — Кто? Ты что несёшь?

— Кто, блин, может пропасть! — воскликнул он, ударяя по кнопке вызова лифта. — Я пропал, конечно же! Рыжего нет!

На том конце снова раздались помехи.

— И что? Нет, всё нормально. — недовольно отозвался Хуа Чэн, явно параллельно отвечая кому-то другому. — Я занят, перезвоню потом.

— Ты сдурел, какой перезвоню? — прошипел Эмин. — Где мне его искать сейчас?

— Что.. Послушай, — его тон сменился на более осознанный и недовольный, словно он только сейчас вслушался в разговор. — Кого ты ищешь, Эмин?

— Действительно, — фыркнул он. — Собаку! Рыжего! Он живёт с нами последние две недели, если ты не заметил!

Эмин переступил с ноги на ногу. Пришлось влезть в промокшие кеды: он и так не успел согреться после возвращения, а теперь чувствовал, как сухие носки намокают от обуви — кеды стояли на пороге, и Эмин без разбора нацепил их. Сейчас было куда холоднее, потому что подъезд, всё-таки, не квартира.

— Ты.. — Хуа Чэн замолчал и вздохнул. — Тупой. Он со мной сейчас.

Где-то рядом загрохотал лифт: он всегда шумел так громко и опасно, будто у него вот-вот оборвутся тросы и он сначала остановится, а потом упадёт в шахту.

— Что? — неверяще переспросил Эмин. — И нахрена? С тобой — это где?

— В ветеринарке. Нужно всё перепроверить, — безапелляционно заявил Хуа Чэн. — Если у тебя проблемы с памятью и ты забыл, что нам советовали обратиться в клинику по прошествии пары недель, чтобы избежать осложнений, то я тебе об этом любезно напоминаю.

— Каких, блять, осложнений? У него был обычный ушиб, — поражённо сказал Эмин. — И с каких вообще пор ты начал заботиться о нём? Сам же грозился и говорил, что собаке не место в квартире, ты..

— Не имеет значения, — фыркнул Хуа Чэн, а потом заговорил с кем-то рядом с собой мягким тоном и как назло закрыл динамик телефона рукой, чтобы Эмин не услышал его слов. — Всё, ты закончил? Се Лянь передаёт тебе привет.

Двери лифта открылись, приглашая зайти, а Эмин молча смотрел в пустую кабину, на длинное грязное зеркало в нём и мерцающую перегоревшую лампочку. Хуа Чэн сбросил трубку, и он стиснул телефон в руке, чувствуя, как обида поднимается к горлу.

Тогда, две недели назад, брат действительно приехал за ним, ругаясь и ворча. Как всегда Эмин отвлёк его от работы своими проблемами, вынудил собраться и рвануть из офиса, чтобы отвезти его домой. Хуа Чэн тогда даже не хотел с ним разговаривать: так сильно злился на Эмина, как будто тот был виноват в том, что почти от него не зависело. Да, в какой-то степени он сам сглупил, из-за него пострадало животное, и собаку было безумно жаль, но ведь от этого никто из них не застрахован, а падение — такая вещь, которую сложно контролировать. Эмин мог понять злость брата, если бы тому пришлось ехать и забирать его из полицейского участка, но ведь всё было далеко не так страшно.

Две недели назад Эмин не понял, что произошло. Когда они столкнулись с братом, Эмин шёл рядом с Се Лянем и только посмеялся с той заминки, которая случилась с Хуа Чэном. Тот смотрел на них несколько долгих секунд, пока его не окликнули, и Се Лянь не взял инициативу на себя и не подошёл, чтобы поздороваться.

Тогда брат без возражений согласился с тем, что конечно, стоит приютить несчастного пса, который стал жертвой кривого катания Эмина. Эмин тогда растерялся: он уже был готов к тому, что начнётся грызня из-за этого, потому что ругаться Хуа Чэну не помешает даже присутствие других людей — он был абсолютно бессовестным и совершенно спокойно мог начать спорить, но, неожиданно для Эмина, и, видимо, для самого себя, он покорно согласился.

Как будто при виде Се Ляня у него напрочь отшибло мозги, а вместе с ними и привычную манеру общения: Эмин впервые видел его таким вежливым и учтивым. Он даже улыбался — не своим оскалом или резкими, короткими ухмылками, а по-настоящему, и это было поразительно.

Се Лянь тогда обратился к Эмину с просьбой дать номер: они собирались выложить объявления в соцсетях на случай, если хозяин собаки решит объявиться, и ему была необходима обратная связь с ним.

— Запишите лучше мой, — учтиво вмешался Хуа Чэн, доставая телефон. — Эмин очень редко берёт трубку. Даже если будешь умирать и потребуется помощь, этот мальчишка никогда не отзовётся.

Се Лянь только засмеялся и согласился, но Эмин всё равно взял его номер. Так, на всякий случай.

Тогда он не понял ничего из поведения Хуа Чэна: его любезность, замирания, мягкий тон и желание выделиться, потому что Эмин не знал такого Хуа Чэна. Привычный Хуа Чэн был часто злой, если не злой — то язвительный, если не язвительный и не грубый — то вовсе не желал разговаривать, запираясь в своей комнате. Эмин в такие моменты стремился не действовать ему на нервы и не доставал. Он не знал, и уверен, что они оба не знали как действовать в подобных ситуациях, поэтому просто закрывались от всех и пережидали в одиночестве. Эмин отчаянно хотел быть рядом, но безразличие Хуа Чэна отталкивало, а сам он пресекал любые попытки — и Эмина успокаивало только то, что всё равно друг у друга есть только они и людей ближе у них уже не будет.

И теперь смотреть на брата, который, стараясь понравиться какому-то левому парню будет так выслуживаться и в очередной раз тратить своё время на кого-то, кроме Эмина — хотя они и так не особо много бывали вместе — а потом снова променяет на другого человека, не хотелось до отвращения.

Кто угодно, но не Эмин. Эмин был помехой — досадной, неудобной, которая вечно оттягивала назад и требовала внимания. От неё легче отмахнуться, чем разобраться. Легче оставить всё как есть: со временем помеха успокоится и перестанет за него цепляться, и можно будет с чистой душой оставить её там, где ей самое место: как можно дальше, где-нибудь в стороне, чтобы не тратить больше драгоценное время.

Лампочка в лифте погасла, перегорев окончательно, а двери с грохотом закрылись, погружая лестничную площадку в темноту.