О леденцах и кошках

Подтаявший молочный шоколад хрупко ломается на зубах. Первый кусок всегда самый вкусный, особенно когда на обед была только миска пустой бобовой похлебки с размоченным в ней хлебом. Линей в два-три укуса умудряется запихать плитку в рот целиком и блаженно выдыхает, наслаждаясь тем, как растекается медленно тающая сладость.

Пока обменянные на шоколадку записи, которые он прилежно вел целую неделю каждый раз, когда госпожа Предвестница выбирала закулисье их театра местом встреч с рассеянной по всему городу агентурой, шуршат в затянутых в бархат чужих пальцах, он бесцельно слоняется по роскошному кабинету.

Покрутив в руках цилиндр фокусника, он расстается с головным убором, вешая его на завиток свободного резного стула к уже оставленному там плащу. От стула до массивного книжного стеллажа ровно шесть шагов и еще один каблук, это он и так знает наизусть. Среди толстенных тисненных фолиантов его больше привлекают украшающие полки статуэтки: мраморные, золотые, с блестящими драгоценными камнями и из незнакомых дорогих пород деревьев.

Он тянется, чтобы потрогать самую завораживающую — увесистую сапфировую скульптурку, изображающую прежних жителей земель Гидро архонта, океанид, — но ему мешает звук отложенной на кофейный столик бумаги.

— Вот как.

Господин Навиллет, верховный судья Фонтейна, задумчиво поправляет белоснежное накрахмаленное жабо, пока его тонкие безвременно-седые брови хмуро съезжаются к переносице.

— Ты уверен, что эти сведения точны, chaton?*

— Это то, что я своими ушами услышал от леди Арлекино, монсье,* — шмыгает носом Линей.

Не то, чтобы он простужен или хочет заплакать, — просто детское шмыганье и слегка влажные глаза это то, чему воспитанники Дома Очага обучаются чуть ли не с пеленок. Наивное очарование ребенка-сироты — вот что чаще всего становится одновременно и надежной защитой, и изощренным нападением.

— Хорошо. И вытрись, прошу, — Навиллет невозмутимо выуживает из рукава батистовый носовой платок, предлагая его своему информатору. — Наступают холода, не стоит ходить по улицам ночью. Особенно в такой легкой одежде.

— Но я спешил увидеть вас!

Он протирает нос манжетом рубашки, — побаивается трогать идеальный в своей чистоте платок судьи. Хотя отдавать тоже не торопится, вдыхая тонкий аромат грейпфрута и ивы и воровато складывая надушенный треугольник в карман. Навиллет замечает движение, но лишь снисходительно усмехается. Платок теперь официально считается подарком.

— Так уж и спешил? Неужели скучал по такому занудному старику как я, маленький проныра?

Они оба знают, по какой причине он спешил в самую первую очередь, — договор о том, что Линей будет тайно работать не только на Фатуи, но и на Навиллета, существует между ними уже какое-то время. Наверное, с тех пор, как господин судья неожиданно защитил их с Линетт на обвинительном процессе, освободив от всех подозрений в мошенничестве по выплатам за аренду театра иллюзий. Тогда Линей впервые увидел в нем человека, которому тоже мог доверять, помимо сестры и брата. Впервые за всю свою историю гастролей в Фонтейне.

Впрочем, человеком Навиллета сложно назвать. Все-таки, пепельно-серая кожа судьи, особенно когда они остаются наедине, слишком часто светится ненатуральным голубым, да и статуэтки океанид по кабинету тоже расставлены не просто так. С другой стороны, и у Линея есть свои секреты: например, то, что арендные чеки за театр действительно поддельные. Поэтому Линей и не возражает. Человек, эльф, океанид, — какая разница, если они понимают друг друга.

Они знают, что первостепенная задача Линея, — быть двойным агентом, спасающим как своих младшеньких от гнева Арлекино (о, а она умеет наказывать предателей!), так и мирный сон жителей Фонтейна, которому сейчас как никогда серьезно угрожают коварные планы Фатуи. Они знают, но это не значит, что помимо первейшей и главнейшей причины, у него не может быть других, более личных.

— Вы не старый, я же знаю, — Линей заговорщически подмигивает смертному маскараду истинного повелителя вод. — И уж точно не занудный.

— Какой ты бессовестный льстец, mon chaton, — бархатно смеется тот. — Très charmant.* Думаю, ты заслужил награду.

Когда Навиллет достает из кармана заветную круглую жестянку с перекатывающейся радужной россыпью леденцов внутри, у Линея моментально загораются глаза.

Это его самая любимая сладость: их можно долго держать за щекой или под языком, украдкой собирая по капле фруктового вкуса, или с хрустом разгрызать, получая целую россыпь маленьких сладких осколков; они не тают и не портятся, и поэтому их можно спокойно донести домой, чтобы угостить Линетт и младшенького Фремине. Для сироты, в детстве знавшего только кислющее смородиновое варенье Снежной, твердые приторные леденцы — лучшее, что есть во всем Тейвате.

Недолго думая, Линей оказывается у судейского кресла, с кошачьей гибкостью перекидывая ноги через подлокотник, приподнимаясь на руках и сползая прямо на ждущие колени в безупречно выглаженных темно-синих брюках.

Они встречаются взглядами, и Навиллет кивает, открывая коробочку. Оказывающийся на языке оранжевый карамельный шарик на вкус как спелый закатник.

В то время как Линей причмокивает карамелькой, судья снимает с себя фрак и перчатки, а с него — кружево декоративного пояса и тесный глянцевый корсет. Освобожденный, Линей томно потягивается, хихикая, когда прохладные ладони щекочут его открытые бока.

Сценический образ — дело непростое, и хотя Линею нравится, как он выглядит, затянутый в таинственное черное с магическими бордовыми акцентами, вдохнуть полной грудью тоже иногда бывает приятно. Особенно когда шнуровку корсета не дергают собственные уставшие пальцы, а неспешно распутывают внимательные руки Навиллета.

Самоцветную булавку, скрепляющую воротник жабо, вытащить совсем не трудно, если знать, где находится замочек. Сжав леденец в зубах, Линей быстро справляется с булавкой, а также заодно с застежками жилета и с пуговицами рубашки. Навиллет позволяет отложить на столик воротничок, но остальную одежду оставляет болтаться на себе. Линей не возражает: разгрызая конфету, прожевывает липкие остатки и жадно ныряет вниз, проводя языком по обнаженной безволосой груди и припадая к бледному соску.

— Ах! — невольно вырывается у судьи. Большая широкая ладонь опускается на его затылок, собирая волосы в горсть.

Линей нехотя отрывается, не забывая прилежно высунуть язык и протянуть за собой пошлую ниточку слюны. Вторая причина, почему он совсем не против встреч с верховным судьей, — это секс. Доверие, на котором строятся их отношения, позволяет ему расслабляться и получать искреннее удовольствие, — роскошь, которой у такого дикого иноземного волчонка, как он, не было слишком долго.

— Нетерпеливый сегодня, м-мм? — второй рукой Навиллет цепляет его подбородок, проводя большим пальцем вдоль нижней губы. — Хорошо, очень хорошо, chaton. Я дам тебе все, чего ты хочешь.

Его тянут на себя, вплотную лицом к лицу, — Навиллет целует его, прихватывая губы не по-человечески заметными клычками.

Это интересно и ново. Линею нравится все необычное. Клычки — необычно и очень увлекательно. Подобные он раньше видел только у Линетт, но целовать сестру взасос, по его мнению, — совсем не по-братски. Зато целоваться с Навиллетом он может сколько угодно. Чем и пользуется, без стеснения проникая с языком ему в рот и вылизывая интересные клычки совсем как настоящий кот, под стать своей ласковой кличке.

Навиллет дает ему удовлетворить любопытство, потом тянется к столику, — Линей слышит звук звонко перекатывающихся конфет. Палец на секунду проталкивается между их губами, заставляя отстраниться, и Линей восхищенно наблюдает, как судья глотает желтую карамельку.

— Угадаешь, с каким вкусом?

— Запросто! — хвастается Линей.

Он уверенно хватается за отворот судейской рубашки и утягивает улыбающегося Навиллета в еще один поцелуй. Собирает прилипшую сахарную крошку и проникает за зубы в поисках сладких следов. На этот раз сладость между языками не вязко-фруктовая, а больше напоминает мед, и Линей не сомневается ни секунды в ответе на такую смехотворно-легкую загадку.

— Цветок-сахарок, монсье, — шепчет он в заостренное ухо, когда мокро пробирается от губ вверх по линии челюсти.

— Ouí, c'est vrai,* — соглашается тот. — Ты как всегда на высоте.

Пользуясь моментом, Навиллет сжимает в ладонях его миниатюрную талию, пробирается под ткань, проводит вдоль ребер — Линей в такие моменты чувствует себя особенно крошечным, потому что помещается между ладоней судьи почти целиком. Он сам рвет верхние пуговицы, чтобы помочь снять с себя все лишнее. Навиллет оглаживает хрупкую, еще мальчишескую грудь кончиками пальцев, и Линей хнычет, требовательно подаваясь навстречу.

— После цветка-сахарка обязательно стоит попробовать с яблоком, — дразняще советует Навиллет, нашаривая в коробке ярко-зеленый леденец. — Держи, мой хороший.

Яблоко и правда восхитительное, приносящее с собой неожиданную свежесть взамен предыдущей патоки. Линей хватает карамель прямо с чужими пальцами, заглатывая их почти по вторую фалангу, трясет головой в немом «спасибо» и активнее трется бедрами о синее колено, выпрашивая незамедлительного продолжения.

Навиллет сгибает пальцы, насмешливо поигрывая леденцом у него на языке. Второй же рукой он хватает его за край шорт, которые уже заметно натянуты в паху.

Он делает несколько попыток разобраться с застежками, справляется с серебряной кошачьей головой на пряжке, но пуговица намертво застревает в петле. Линей поспешно приходит на помощь, расстегивая пуговицу, стягивая шорты с бельем на бедра и чуть ли не вкладывая себя в его ладонь.

Навиллет скользяще проводит рукой вдоль его члена. Серая кожа лазуреет, глаза на секунду подергиваются поволокой — и рука сама по себе становится влажной, покрывая ствол приятной легкой смазкой. Вода поистине может принимать любые формы, ехидничает про себя Линей, срываясь на хрипы, стоит судье двумя пальцами стиснуть уязвимо-краснеющую головку.

Он не стесняется быть громким, выстанывая и выкрикивая свое удовольствие целыми переливами, если не настоящими увертюрами, которые господин судья так обожает, что пропадает в оперном меззоне* Кур-де-Ля-Фонтейна чуть ли не каждые выходные. Когда-нибудь, он обещал, он сводит туда и Линея, — но пока что на этих операх его безраздельное внимание обязано доставаться ее светлости рейне* Фокалорс.

— Mon petit chaton.* Какой же ты красивый, мой мальчик.

Глубокий бархатный голос ласкает уши, пока коленки дрожат от того, какие восхитительные ощущения дарит умелая рука, надрачивающая его бедный изнывающий от напряжения член.

— Стараюсь, — рвано выдыхает он, — Ох, ох, пожалуйста, еще, монсье, прошу…

— Тогда лови, — яблочный леденец наконец скатывается ему в рот, где он едва успевает толкнуть его за щеку.

Линей сглатывает сахарную слюну, и чувствует, как этой же яблочной рукой его хватают за отставленную ягодицу, так крепко, что он уверен, что на его от природы тонкой коже в этот момент расцветают красные розы овальных отпечатков. Цветы завершаются алеющей сердцевиной шлепка, отчего он вздрагивает всем телом и свободным локтем упирается в обивку за головой Навиллета, инстинктивно расставляя ноги еще шире и вскидывая таз.

— Я… я готовился, господин Нави, — признается он ему на ухо. — Поэтому… Возьмите меня, возьмите прямо сейчас, сильвупле*…

— Eh bien, n’es-tu pas un bon garçon?*

Навиллет сам практически мурлычет, давит ему на поясницу, чтобы он посильнее прогнулся, и Линей зачарованно смотрит, как по его плечам, заигрывающе мерцая из-под кожи, плывут довольные голубые волны.

Два пальца проверяют припухшее от недавних старательных растяжек в запертой ванной колечко мышц просто на всякий случай, заодно вмазывая в него щедрую порцию все той же легкой влажности. Руки оставляют его буквально на секунду, чтобы дернуть вниз ширинку брюк и убрать с пути всю мешающуюся ткань.

— Повернись, Линей, — просит Навиллет неожиданно тихо и до дрожи интимно.

Собственное имя, — нет, конечно, он любит ласково-патронажное «шатон», но все же, — действует на Линея как кошачья мята. Он кое-как поворачивается в тесноватом для двоих кресле, практически оплывает спиной по крепкой груди, словно масло на свежеиспеченном круассане, и даже не замечает, как в ложбинку ягодиц упирается мокрый твердый член.

Навиллет придерживает его под животом, сперва толкаясь всего на пару сантиметров, едва-едва проникая головкой за донельзя раскрытый вход. Линей хлопает глазами, делает глубокий вдох, второй, третий, пытаясь определиться в своих ощущениях, — их много, очень много, но все они крайне позитивные, — и одобрительно накрывает его ладонь на животе своей.

Где-то глубоко в судейской груди рождается глухой вибрирующий звук, более всего похожий на мерный гул приближающегося океанского шторма. Навиллет перехватывает его поудобнее и входит вновь, — постепенно, плотно, мучительно-тягуче, на всю длину, пока Линей не ощущает под собой острую тазовую косточку.

— Я люблю вас, монсье, — с придыханием признается он, роняя затылок на полуприкрытое сбившейся блузой плечо.

Ему в ответ шторм усиливается, поднимая его на прибойных волнах: вверх и назад, вперед-вокальный стон-обратно.

Линей задыхается в бушующем водовороте, восторженно подает голос, как будто объявляет очередной фокус перед тысячной ликующей толпой, и несет какую-то совершенную околесицу на ломаном фонтейнском (должным быть настоящей пыткой для изысканного слуха Навиллета, но на самом деле почему-то его невероятно умиляющим) с примесью родного снежневского.

Навиллет двигается быстрее, резче, Линею становится сложно вообразить, насколько у него внутри все растянуто от подобных нещадных толчков, сильных и глубоких, таких, что отчетливо слышно, как ударяется кожа о кожу, когда немаленький член погружается до самых яичек. Впрочем, он не сильно об этом задумывается: не до того, да и ему совсем не больно, наоборот, очень-очень здорово и горячо.

Скоро, даже скорее, чем хотелось бы, на горизонте его океана возникает стремительно приближающийся пик всех закручивающихся в животе чувств. Линей тянется к собственному члену, сжимает кулак и закрывает глаза, позволяя себе полностью раствориться в последних минутах их близости.

Идти против Арлекино — страшно, идти против Навиллета — совестно, пусть он и доносит Фатуи о господине судье только то, что тот разрешает сам. Быть двойным агентом — сложно, сложнее, чем он думал, когда впервые соглашался на предложение в этом самом кабинете. Но Линей уверен, что не жалеет.

Каждый удар, который пропускает его сердце, когда Предвестница ловит его в перекрестье своих леденящих черно-красных зрачков, с лихвой восполняется горячими толчками члена Навиллета и не менее страстными поцелуями. В конце концов, детишек из Дома Очага не зря наставляют, что кто не играет с огнем, тот так и остается прозябать всю жизнь в плохо отапливаемых казармах приюта.

Кончают они почти одновременно. Навиллет рывком стягивает его с себя, дергает выше и сжимает их члены вместе, — и облегчение не заставляет себя ждать, обрушивается корабельными обломками на берег, а затем постепенно отступает, как ночной отлив.

— Merci, mon cher,* — отдышавшись, хрипло зовет его Навиллет, обжигая шею своим любимым чистейшим аристократическим акцентом. — Je… Je t'aime aussi. Je t’aime.*

***

Прежде чем уйти, Линей крадет в карман еще два леденца: один за свободное будущее для сестры и братца, второй — за победу старикашки над Фокалорс. И если у Навиллета получится разорвать контракт с архонтом, Линей думает, что сможет найти для него место в их маленьком семейном кругу.