О ролях и гримерках

Говорят, что если хочешь перестать чего-то бояться, то нужно обязательно найти в себе силы посмотреть страху в лицо.

Именно что-то в этом духе цитирует незаметно зашедший за кулисы после финальной репетиции Навиллет, пока заставляет Линея развернуться к большому гримерному зеркалу и расставить пошире ноги.

— Смотри, какой ты красивый, мой мальчик, — шепчет он ему, нагибаясь щекой к щеке и обманчиво-вежливо придерживая двумя пальцами его подбородок. — Вечером ты будешь настоящей звездой. Для всех собравшихся увидеть твое выступление будет большой честью, господин Линей.

Они стараются быть потише, — на сцене другие члены труппы в последний раз проверяют целостность реквизита и правильность отладки потайных механизмов, — но очень сложно сдерживать голос, когда Навиллет обращается к нему так. Когда первым сминает губы в жадном поцелуе, а потом расслабляется, позволяя ему перехватить инициативу и самому целовать, кусать, шарить руками по телу, расстегивая пуговицу фрака и на ощупь отыскивая ремень брюк. Когда бархатно смеется над тем, как Линей щелчком пальцев достает из шляпы прозрачный пузырек, — честно сказать, они оба понимали, чем все закончится, когда Навиллет оказался единственным зрителем их репетиции.

В таком случае, думает Линей, у его страха перед выступлениями только что окончательно и непоправимо растеклась тушь.

— Господин Нави! — выдыхает он, крепче вцепляясь в лакированную крышку раскачивающегося трюмо.

Пытается укоризненно, чтобы уважаемый верховный судья прочувствовал все его сожаление по поводу испорченных визажистских трудов сестры, сейчас комкующихся на трепещущих ресницах и устремляющихся цветными каплями вниз, — но выходит совсем наоборот, с придыханием и нуждающейся мольбой.

В конце концов, об уничтоженном макияже по-хорошему надо было жаловаться гораздо раньше, еще когда первой бесславно пала блестящая красная помада, подобранная Линетт специально для сегодняшней премьеры в «Опера Эпиклез». Теперь же, размазанные под натиском жарких поцелуев, красные следы помады покрывают не только рот и щеки, но и нос с подбородком, являя собой далеко не сценическое зрелище. А потому ничего другого не остается, кроме как наблюдать в зеркале все подробности победы плотского начала над эстетическим, отражающиеся на собственном искаженном гримасой удовольствия лице.

Из-за своего наклоненного положения Линей утыкается в зеркало практически лбом, так что, если чуть скосить глаза, может рассмотреть даже надрывное движение своего кадыка каждый раз, когда в глубине горла рождается новый глубокий стон. На заднем плане за плечами живописно вздымается задранная рубашка, а еще дальше, над голыми ягодицами, возвышается высокий силуэт в богатом атласном костюме цвета bleu royal.*

Иногда, чтобы повеселить Линетт и Фремине, Линей нарочно называет этот цвет бля-рояль, на снежневский манер, и Линетт тихо фыркает в кружку с чаем, а младшенький бледнеет и боязливо оглядывается, будто господин судья сейчас лично выплывет из ближайшей лужи, чтобы арестовать шутника за подобные неуважительные высказывания о его наряде. Но Линей лишь щурится еще нахальнее, — учитывая характер судьи, наручники скорее наденет на него он сам. И то бутафорские, из его бездонных запасов реквизита.

— Que… Qu'est-ce que c'est, chaton?* — тем временем вполголоса спрашивает Навиллет.

Когда он замедляет темп и наклоняется ниже, к уязвимо-розовеющему уху под тонкой жемчужной косичкой, он дышит точно так же прерывисто и горячо, как и сам Линей. И от этого до мурашек проникновенного, полузадушенного «кескесе», так непохожего на тот стальной тон, которым он выносит приговоры, Линея сотрясает сладкая дрожь.

— А-ах! Ах… н-ничего, монсье. Я просто… я просто, ах, мне так хорошо…

— Значит, ты больше не волнуешься о выступлении, — удовлетворенно заключает Навиллет, с наслаждением крепко проводя ладонью от копчика до лопаток. — Прекрасно. У нас еще есть время, так что можем продолжить.

— Мне потом нужно будет заново накраситься, — неохотно бормочет он, сейчас меньше всего желающий беспокоиться о делах.

— О?

Навиллет делает паузу, и легкое тело Линея вдруг в одно движение оказывается в воздухе. Всего одно объятье — и вот он уже прижимается к прохладному зеркалу спиной, смотря глаза в глаза. Иногда затаенная сила Навиллета, скрывающаяся в на вид самых обычных аристократически-холеных руках, заставляет подозревать, что он тоже своего рода волшебник.

— Désolé,* Лини, — Навиллет проводит пальцем по его щеке, взглядом художника созерцая созданную ими обоими макияжную абстракцию на тему тайной страсти. — На сцену в таком виде не сходишь, но знаешь, мне даже нравится.

— Не удивительно, — Линей хихикает, подмечая, что его несчастная помада точно так же раскрашивает губы и шею судьи. Он томно мурлычет и тянется к нему руками, любовно обвивая широкие плечи. — Вам это нравится, господин Нави, потому что вы знаете, что это сделали вы. Потому что так сразу понятно, что я ваш, монсье.

— Un petit lion,* — в тон ему покладисто рокочет Навиллет. — Такой уверенный в себе. Осторожнее, проказник, а то я решу, что тебе и вовсе не нужна моя поддержка.

Вместо ответа Линей решительно закидывает обе ноги ему за поясницу, скрещивая их в замок и не позволяя отстраниться ни на сантиметр. Навиллет понимающе гладит его по бедру и подтягивает на самый край трюмо, — продолжить на чем остановились. Линей вскрикивает, тут же заглушенный поцелуем, и в ответ так же окончательно и безнадежно разлохмачивает напомаженную судейскую шевелюру.

Грядущее представление и впрямь значит для него очень много. Разумеется, их шоу, как и все остальное, тоже имеет двойное дно, ведущее в подвальные помещения здания, но тем не менее. Если отбросить все скрытые мотивы, то представление на главной сцене Фонтейна, пожалуй, — одно из важнейших событий, что может случиться в жизни любого артиста. Официальное признание его таланта самой рейной Фуриной, вместе со всей знатью столицы, дорогого стоит. Сегодня они в первый раз увидят магическое шоу Линея и Линетт в стенах легендарного театра, и Линей искренне надеется, что не в последний.

Но даже если и нет, он не сильно расстроится, — все-таки, один преданный ценитель из фонтейновского высшего общества у прославленного мага-иллюзиониста уже есть. И это господин верховный судья собственной персоной, с которым в данный момент он бесстыдно трахается прямо в закулисной гримерке всего за два часа до начала.

И милостивые архонты, как же ему это нравится.

За закрытой дверью и с руками, нежно тискающими его бедра, Навиллет совсем не такой, каким его представляет большинство.

На судебных процессах, — там, где его можно встретить чаще всего, — Навиллет кажется чопорным и безэмоциональным, под стать суровой механической Оратрис Кардиналь. Но как только щелкает замок (гримерной, номера в отеле, его роскошных апартаментов или скромной комнаты Линея, не важно), тщательно вылепленная равнодушная маска оглушительно трескается и до утра остается валяться в самом дальнем углу, пока ей на смену выпрастывает крылья его истинная натура: чуткая, отзывчивая, человечная.

Линей видит, каких усилий Навиллету из раза в раз стоит это молчаливое признание, что он действительно неискренен с самим собой, и что почетная должность Верховного Судьи на деле гораздо более утомительна и тошна, чем он хочет показать. И Линей принимает его с распростертыми объятиями. Ведь он сам точно такой же, и точно так же с нетерпением ждет момента, когда горячий поцелуй позволит ему ненадолго забыть о том, что он не только великий иллюзионист, но также Фатуи, воспитанник Дома Очага, ключевой исполнитель грандиозных планов Арлекино и возможно, что будущий спаситель Фонтейна от древнего пророчества.

Это то, что объединяет их прежде всего прочего: они не просто оба играют на публику каждый свои роли, но еще и могут освободиться от них друг перед другом, как от ненужной одежды. И это, как считает Линей, почти сродни признанию. Обнажение и искренность ведь не просто так многими ставятся в один ряд.

Когда Линей чувствует, что на пределе, он прижимается к Навиллету с самым чувственным поцелуем, на который только способен. Тот целует его в ответ, и он с глухим стоном кончает, добавляя к мешанине розового и черного белесые разводы.

После этого он сверяется с часами, — Навиллет оставил ему достаточно времени на приведение себя обратно в концертный вид, — и устало плюхается на стул, краем глаза подглядывая, как судья застегивается и приглаживает волосы.

Тонкие бледные губы Навиллета складываются в снисходительную усмешку, пока носовой платок стирает красные пятна с шеи.

— C'était vraiment magique, mon cher.*

— Спасибо, что заглянули пожелать мне удачи.

Линей хитро скалится и снова театрально переворачивает цилиндр фокусника, на этот раз выуживая оттуда билет с красующейся на нем золотой единичкой.

— Буду с нетерпением ждать вашего «на бис», монсье.