Сдавайся

«Сдавайся»

Это первое, что хочет сказать Ризли, когда замечает на краю своего стола знакомый тщедушный силуэт в не по размеру огромном пальто.

Фремине, как обычно, ни о чем не предупреждает и не оставляет следов. Хотя в крепости Меропид повсюду камеры слежения, а гулкий листовой металл, из которого сделаны стены и пол, призван не пропустить неуслышанным ни один шаг, этот тихоня все равно умудряется миновать все посты совершенно незаметно.

Просачивается сквозь глухие переборки, словно постоянно откуда-то натекающая в коридорах вода.

Скорее всего, так и есть. Все-таки, Фремине — одаренный дайвер, с особым интересом к исследованию затопленных руин и подземных пещер. А тюрьма Меропид настолько древняя и запрятанная глубоко под городом, что в ее недрах наверняка найдется не один секретный проход наружу.

Ризли легко представить, как этот юркий юноша морским котиком петляет в громадине безмолвных коридоров, выхватывая в луче фонаря нужный люк, в отличие от остальных чуть более гладкий, успевший немного отшлифоваться под жестким материалом защитных перчаток. Как вылезает в сухой коридор, стряхивая влагу с гидрокостюма, и достает из водонепроницаемого пакета со спины одну и ту же бесформенную куртку, заползая в нее, как краб в свою раковину.

В своем кабинете Ризли еще ни разу не замечал хоть одной лужи.

Ему легко вообразить Фремине плавающим в звенящей темноте руин, потому что это то, чем он занимается постоянно, и одна из немногих вещей о себе, которыми он делится куда более охотно, — но вот принять то, что такой хрупкий с виду мальчик делает это совсем один, гораздо сложнее.

«Сдавайся, малыш»

Ризли не любит воду от слова «совсем» — годы, проведенные тюремщиком в сырости Меропид, приучили его воспринимать ее как нечто кусачее и холодное, что предательски падает за шиворот с потолочной трубы, или противно-гнилое, собирающееся по углам камер и впитывающее в себя весь возможный смрад неопрятных заключенных. Но случайная мысль о том, что в один день Фремине может застрять на дне, придавленный какой-нибудь обвалившейся колонной, заставляет его каждый раз вскакивать с места и резко втягивать носом воздух, будто силясь учуять, что происходит в тысячах метров отсюда.

Если мальчишка вдруг станет тонуть, он не побоится прыгнуть за ним в самую мрачную пучину с разбега, прямо как есть, в металлической сбруе и сапогах. Почему-то он не сомневается, что звук знакомого голоса сослужит ему куда более надежную службу, чем инстинкт самосохранения. Вот только как он узнает, когда ему понадобится помощь, если замкнутый Фремине не впускает его в свою душу дальше едва-едва брезжущей рассветной кромки над маревом непроницаемого тумана?

По вечерам, когда он остается один, он роняет голову в подставленные ладони, позволяя бессильному рычанию прокатиться по горлу вверх и вырваться на волю. В такие моменты верная Сигвайн приносит еще одну кружку горячего чая, наивно думая, что он задремал, и ему приснился кошмар.

Ризли покорно пьет, потому что возразить ему нечего.

Кошмар ли это — беспокоиться о судьбе того, кого едва ли по-настоящему знаешь? Фремине ведь не просто опытный водолаз. Не бывает у обычных водолазов настолько мертвого, ледяного взгляда, что иногда доверху заполняет синюшные как брюхо морского пухленя глаза. И не бывает такой удивительной сноровки, когда дело доходит до вскрытия потайных замков крепостных подвалов.

А еще обычные водолазы не вздрагивают, когда из застенков доносится отчетливая снежневская ругань.

«В твоей войне ничья»

Юный Фремине как-то связан с Фатуи. Ризли не может отрицать очевидное, хотя ему и очень хочется обмануться в своих подозрениях; поверить, что навыки взломщика, не по годам жесткий взгляд и знание чужого языка — совпадение, обоснованное детством в «Буфф д’Этэ». Всем в Фонтейне хорошо известно, кто именно стоит за дирекцией сиротского приюта, маскирующегося под непримечательный отель.

Но Фремине не просто подражает старшим братьям и сестрам. Мальчишка выполняет «задания» наравне с остальными, хоть и пытается это скрывать. Тянет рукава пальто вниз, чтобы спрятать кое-как затертые бурые пятна на отворотах, и одними глазами умоляет его ни о чем не расспрашивать.

Это вопиюще непрофессионально и прямо слово предательски со стороны человека власти, — из раза в раз отпускать того, кто потенциально может в этот самый момент приводить в действие разрушительные планы врага. Однако, все, что делает Ризли, это согласно молчит и раскрывает объятья.

«И я прошу — возвращайся»

Фремине отчаянно прижимается к нему всем своим худеньким хрупким тельцем, хватается обеими ладонями за поясницу, словно утопающий за спасительно выросший вдруг рядом утес, и опускает щеку к затянутой в тесный жилет груди.

— Глубина, — едва слышно шепчет он единственное слово в серые атласные складки.

Ризли шумно выдыхает и аккуратно кладет собственную широкую ладонь на белесую макушку, ероша пальцами пушистые бесцветные пряди, похожие на рыхлые щупальца медузы.

«Глубина» — сигнал, выражение бескрайней усталости и эмоционального опустошения, которое у Фремине наступает после каждой завершенной миссии. Мальчик так мало говорит вслух даже на бытовые темы, что бессмысленно ожидать, что он станет подробно описывать всю сложнейшую палитру запутанных чувств, если вообще на это способен.

Поэтому они и договорились о коротких условных фразах, чтобы было проще обоим. Парнишке — общаться, Ризли — удержаться и не задавать лишних вопросов.

— Глубина, — повторяет Фремине, стискивая пальцы за его спиной крепче.

Его сотрясает дрожь, настолько отчетливая для тоненьких и легких, натурально птичьих костей, что у Ризли складывается ощущение, что еще немного — и тот истерически забьется в его руках, как выброшенная на берег рыбина. Или рассыпется, словно стопка засаленных карт на столе дежурного жандарма.

Фремине весь такой бледный и эфемерный, что почти светится на фоне темного железа стен. Он похож на маленькую мерцающую фею, потерявшую путь к своему саду-постаменту, о которых часто рассказывают в «Паровой Птице» искатели приключений. Фосфоресцирующий ночной рачок, тоскливо озаряющий неземным сиянием ловушку серой неприглядности.

Потусторонняя аура юноши странным образом притягивает Ризли, манит, как мотылька. Поистине по-колдовски пробирается под кожу, заставляя забывать обо всем на свете. Ему нелестно думать о себе как о мотыльке, но иначе он не может объяснить ту противную собачью преданность, с которой готов бросить всего себя к этим острым ссаженным коленкам, робко выглядывающим из-под курточной полы.

«Я больше тебе не враг»

— Якорь, — немного хрипловато, но размеренно произносит Ризли, удерживая дрожащие плечи.

Ему доверились в момент слабости, блеснув уязвимой устричной жемчужиной из-под приоткрывшихся панцирных створок. Он не должен подвести.

— Успокойся, Фреми, ты больше не на глубине, ты в безопасности, — убеждает он. — Штиль, причал, все хорошо. Бросай свой якорь, давай. Вот так, вот так, малыш. Якорь, молодец. Выдыхай.

Уже привычным движением он разматывает с правого плеча декоративную цепь и вкладывает ее конец в слабый кулачок. Рука Фремине не намного теплее холодных звеньев, поэтому Ризли задерживает прикосновение на подольше, накрывая его костяшки собственной горячей рукой.

Чем он занимается вместо того, чтобы один раз хорошенько приложить паренька лопатками об стенку и за шкирку вытрясти абсолютно все, что тот знает о подпольных делах сиротского приюта — непонятно. Зато он прекрасно понимает, что если хоть пальцем тронет прозрачное стеклянное тело, то во-первых добровольно отгрызет себе обе руки, а во-вторых в следующий раз проснется уже не за столом, а на электрическом стуле. И маленькая мисс Сигвайн лично подставит табуреточку, чтобы дернуть рубильник.

— Якорь, — немного запоздало эхом отзывается юный дайвер на знакомое слово, означающее уверенность, надежность. — Якорь… Штиль… Г-господин Ризли?

Кристально-голубые глаза наконец проясняются, впервые за вечер обращаясь не куда-то вдаль, рассматривая то, что тюремщику увидеть не под силу, а прямо на него. Цепь тихо звенит, проскальзывая между окрепших пальцев.

Ризли невольно наклоняется к нему ближе, отпуская объятие, но не отстраняясь — теперь вместо тонких плеч он придавливает столешницу по обе стороны от него.

— Бонжур, Фреми.

— Ох, привет, — улыбается тот. — Бонжур, господин Ризли.

Когда он так близко, он может почувствовать, как дыхание Фремине цепляет его щеку. И это почти удивительно, что его дыхание теплое и живое, а не холодное и соленое, как поцелуй самого океана.

Большой палец Ризли замирает в миллиметре над обкусанной розовой губой.

— Чем… чем ты сегодня занимался, шу-шу?

Может, хотя бы сегодня он не станет захлопывать раковину так быстро, с каждым разом капканом отхватывая все больше от упрямого тюремщика. И на секунду ему даже кажется, что голубые омуты подергивает лихорадочная рябь, и Фреми действительно весь подбирается, готовый выпалить что-то важное.

Но они всего лишь играют в гляделки, до тех пор, пока решительная рябь не ослабевает, сменяясь затравленным трепетом, а молчание так и остается ненарушенным.

— Помогал по дому, — побежденно мотает головой Фремине. — Большая уборка, вот и все. Немного устал. Можно мне чаю, господин Ризли?

Чай у Ризли есть всегда, хранимый на самом видном месте специально для белокурого гостя. А вот когда к концу подойдет запас душевных сил — хороший вопрос.

— Конечно, — ласково, насколько это умеет, отвечает он и поворачивается спиной, чтобы найти место для кувшина. — Пару минут, шу-шу.

Хотя в душе ему хочется кричать совсем другое.

«Сдавайся!»