Будь её воля, она бы предпочла не вспоминать дорогу до нужной двери.

Будь её воля, и порога бы не переступила, тут же окунаясь в прошлое по самую макушку, как пропитываемый дорогим коньяком бисквит. Не перевернись жизнь с ног на голову, возможно, она когда-нибудь смогла бы такой испечь, совладав с непростой кухонной наукой.

Годами ранее пережитый стресс показывал свою уродливую голову отвратительными, плоскими шутками о том, что она настолько отвратительно готовила, раз её супруг принялся убивать.

Ужасные шутки.

И человек ты, Алина Морозова, тоже не очень.

И, ах да, муж-то бывший, хоть фамилия и осталась.

Она останавливается перед дверью в немом ожидании, пока санитар возится с ключами, обговаривая стандартные предупреждения (стоило бы к «не пересекайте красную линию» добавить «и не выходите замуж на серийных убийц»), и отчего-то хочется, чтобы нужного так и не нашлось; чтобы повод войти под своды былого ужаса исчерпал сам себя.

Чтобы запертый в этих стенах кошмар оказался замурован там до своего последнего вздоха.

(«Моя милая Алина, неужели ты думаешь, что я оставлю тебя после смерти? Твоей или моей — без разницы».)

Заходя внутрь, Алина невольно задерживает дыхание. Будто это поможет отстраниться от происходящего, не пропитываться запахом совсем не больничным: даже здесь пахнет хвоей и той свежестью, которая возможна лишь глубокой морозной ночью, когда снег скрипит под ногами, а с губ срываются густые облака пара.

— Надо же. А обещала, что не вернёшься.

Алина заставляет себя осматривать палату, больше похожую на рабочий кабинет за исключением койки в углу — самой обыкновенной и от того совершенно не вписывающейся в осколок мира, насильно налепленного в реалии лечебного учреждения. Даже здесь он навязал свою волю.

Безмолвное ожидание всплеска её смелости кажется почти учтивым. О, Алина прекрасно знает, насколько Александр Морозов может быть учтивым.

И, встречаясь с ним взглядами, она надеется совладать со штормом эмоций, обваливающим обтёсанные волнорезы сознания.

— Это вынужденная мера, — врёт она. Прежде всего, себе самой.

(Разве тебе не хотелось прийти к нему за этим чувством безопасности, собственной уверенности? Тебе должно быть стыдно, Алина-не-Старкова, раз оставила его фамилию, раз по-прежнему не можешь вырезать имя убийцы из своего настрадавшегося сердца.)

— Конечно, — подыгрывает ей Александр.

Слова приходится выталкивать насильно.

Потому что миновали годы, а он так и не изменился ни единой чертой. И глаза серебрятся прежней ласковой насмешливостью, что ощутить бы себя тоже прежней — счастливой в своей слепоте.

Что ж, на зависть всем окружающим у них было действительно всё. Включая безумие, дремлющее на дне озёрец чужих зрачков.

Александр, не поднимаясь из кресла, оглядывает её с ног до головы, так и застывшую на пороге в нерешительности провинившейся школьницы, вызванной в кабинет директора. По крайней мере, ему наверняка так хочется думать. Но Алина чувствует, как нетерпение заставляет его сжимать челюсти. Он ждал её все эти годы. Не мог не ждать, потому что Алина уверена: повторяющиеся события минувших дней происходят с его лёгкой руки. Чтобы её, Алину, как трепыхающегося мотылька, привлечь к губительному огню.

— А тебе, видимо, здесь неплохо живётся, — замечает она, как можно равнодушнее оглядывая корешки книг на полках, аккуратно разложенные стопки бумаг на столе. Тут есть даже ковёр, и всю эту обстановку не портит даже больничная одежда. Только белый цвет Александру совсем не к лицу — призванный очищать и упрощать, ему не совладать с этим мраком.

— Возможно даже лучше, чем некоторым снаружи, — соглашается Александр, усмехаясь. Иронично звенит цепь сковывающих запястья наручников. — По крайней мере, чем тем несчастным жертвам неумелого подражателя.

Ледяной металлический язык вылизывает каждый позвонок, вызывая град мурашек, но Алина всеми силами заставляет себя не дёргаться. Не показывать собственного страха, а ещё хуже — любопытства. Ведь он знает. Конечно, он знает, что в городе орудует серийный убийца, с маниакальной дотошностью стремящийся повторить его былые подвиги.

— Сразу признаешься или будем ходить вокруг да около? — она подходит ближе, впрочем, не переступая за красную линию; останавливаясь на самой границе и касаясь носами туфель выцветшей краски.

— Мне не в чем признаваться, моя милая Алина.

— Не называй меня так.

— Поверь, ничто в этом мире не заставит меня отказаться от этого.

Александр качает головой. Вьющаяся прядь падает ему на лоб, и Алина в этот миг ненавидит его как никогда сильно: за проклятое очарование, за напоминание обо всём, что он разрушил и отнял своей больной страстью.

(Двадцать девять известных жертв, Алина, двадцать девять. Это не больная страсть. Это безумие, за которое его следовало бы казнить, а не прятать в клетке, давать ему книги и связь с внешним миром в ожидании, когда не выдержат замки.)

— Электрический стул бы смог, — ей хочется его уязвить, пробить броню невозмутимости, холёной самоуверенности, которая, словно начищенное серебро, сверкает даже в этой клетушке.

— Чтобы после в мягкие стены отправилась уже ты? — о, как он тонко улыбается. Эта магия очарует кого угодно, заставит плясать под наигрываемую им мелодию. На самом деле, Алина задумывается, что он остаётся в этих стенах лишь потому что сам хочет. И всё это похоже на затяжную шахматную партию, на отложенный на целые годы ход с того момента, когда, покидая камеру временного задержания, она пообещала, что больше не придёт к нему.

— Не льсти себе, — она хочет говорить о деле, ей нужны ответы одного безумца, чтобы остановить другого, прервать цепочку смертей, пусть это совершенно не её дело и в переплёт расследования она попала с лёгкой руки Мала лишь потому, что хорошо знала и знает почерк своего бывшего мужа. Она могла бы выступать экспертом имени Александра Морозова, прозванного журналистами Дарклингом — целой тёмной эрой в истории Ос-Альты. Может быть, когда-нибудь она напишет книгу, если сможет пережить подобное самоистязание. — Я пришла не ворошить прошлое. Мне нужно, чтобы ты ответил и не юлил...

— Только если перестанешь топтаться на пороге и сядешь, — Александр кивает на стул в углу. Вне зоны собственной досягаемости. — Ты пришла ко мне сама, Алина, нарушив своё же обещание. Поэтому придётся играть по моим правилам.

Кажется, различим звук вскрываемого конверта. Вот он, запечатанный годами ранее ход. Как она могла подумать, что с захлопнувшейся дверью этой палаты, с приговором суда что-то может закончиться?

Алина не двигается с места, хотя, ей богу, нет никакой уверенности, что у неё вот-вот не подогнутся колени.

— Или я сейчас выйду и больше не вернусь, — холодно отрезает она. — Не думай, что я верю твоему безмятежному виду. Я слишком хорошо тебя знаю. Я чувствую твой страх.

На миг на неё смотрит сама бездна; та, что забрала жизнь двадцати девяти человек. Но лишь на миг, уступая привычной наледи спокойствия, которая не покрылась паутиной трещин в момент ареста и даже после осознания, что к нему приложила руку сама Алина.

— Ты можешь, безусловно, — он поразительно легко соглашается, и Алина ждёт, где притаился готовый сомкнуть железные челюсти капкан. — Но ведь у тебя так много вопросов скопилось за эти годы. Так много, что они разрывают твой разум на лоскуты, не так ли? И как я... опасаюсь одиночества, так и ты боишься, что незнание да догадки сведут тебя с ума.

Её пригвождает к полу. Нельзя было приходить. Стоило послушаться Мала и не соваться в пасть к зверю.

И, видимо, что-то отражается на её лице, потому что Александр хмурится, медленно поднимаясь из кресла.

— Да что ты... — слова истлевают, лопаются, как пузыри, пока Алина хватает ртом воздух, силясь поймать потерянное равновесие. А он, бывший муж и убийца, всего лишь наливает ей воды, чтобы протянуть скованными руками через алую границу, разделяющую не палату, а целые миры, когда-то бывшие одним целым.

Внутри орёт тревогой, всей перенесённой и ежедневно переносимой агонией, но всё, что Алина видит — это тень обеспокоенности на чужом-родном лице. Словно ему взаправду есть дело до того, что он с ней сделал; что он сделал с ними.

Достаточно лишь крикнуть, чтобы в палату ворвались санитары. Достаточно одного движения, да хоть слова, чтобы прекратить собственную пытку.

— Она не отравлена, — не без усталого раздражения вдруг замечает Александр.

— Будто ты бы мне в этом признался, — получается и зло, и равнодушно, и отчего-то Алина не отталкивает его руки, заставляя себя не содрогаться, стоит их пальцам соприкоснуться на долю секунды.

От лёгкой улыбки на его лице почти физически больно.

— Поверь, моя милая Алина, я бы убил и отравил кого угодно, но только не тебя, — и он снова кивает в сторону стула, делая шаг назад и восстанавливая купол мнимой безопасности. — Садись. Нам определённо есть, что обсудить.