Ещё по одной

Эоле привычно — одной. Это рутина, константа, постоянная. Она не грустит и не стремится найти себе компанию, но и не осуждает тех, кто так делает. Не осуждает Кэйю, который постоянно, если не сидит в компании интересующих его лиц, то достает бармена, то льнет к Розарии, не осуждает Розарию, которая делает вид, что тоже, как Эола, любит одиночество. Она его, кажется, правда любит. Но не когда пьет.

А Эоле нравится именно так, за столом в углу, с кружкой, прикрыв веки, думая и мечтая. Никто не трогает, никто не отвлекает, и вот как будто она простая завсегдатайка "Доли Ангелов", и никому до нее нет дела. И это просто замечательно.

Частенько она видит своих, кроме Кэйи и Розы. Подчинённые и рыцари других капитанов, они занимают давно занятые места и заказывают давно заказанные напитки. И не трогают ее, разве что поприветствуют скромным кивком. Но сегодня она видит нечто другое, выбивающееся из колеи знакомых картинок, которые переворачиваются, когда щелкнет счётчик, и мозг прокручивает их заново с наступлением нового дня. Слишком редкая картинка, чтобы вот так сразу достать ее из памяти.

Сидя у стены, она замечает Джинн; та заходит и уверенно идёт к стойке, и делает заказ. Чарльз совершенно не удивлен ее появлению, он знает: Джинн тоже приходит сюда, ей тоже хочется отдохнуть. И её пиво тоже давно заказано, а место — давно занято, просто по расписанию ему приходится менять владельцев.

Она наблюдает, постукивая пальцами по своей кружке, как Джинн проходит вглубь таверны, и чувствует, что сегодня, так уж и быть, готова нарушить свои же обеты пить в компании исключительно своих размышлений. Она совершенно точно не может оставить ее без внимания. Джинн — не простой солдат, не обычный рыцарь, которых она меряет пронзительным взглядом и отпускает идти по своим делам. 

Магистр Фавония сидит, скорчив спину над пинтой пива, когда Эола резко и беспринципно валится к ней со своей. Что удивительно, совпало всё, от пива, до их встречи. Джинн вздрагивает, поняв, кто вторгся в ее пространство, тут же хмурит брови и выпрямляется. Эолу это неожиданно веселит.

— Оставь это, — отмахивается она, чтобы Джинн вернула свою сгорбленную спину. Сейчас она не испытывает никакого желания тыкать в это носом и насмехаться, потому что и сама помышляет и кривой спиной, и угрюмой рожей. Джинн это чувствует и сдувается.

— Что тебе нужно?

— Мне? Ничего, — пожимает плечами Эола и делает незаинтересованный вид. — Не знала, что магистр способна опуститься до таких низменных радостей прямо посреди недели. 

— А ты у нас на вершине сидишь денно и нощно, да? — голос Джинн кажется ей грубым. Эола щурится с лёгкой полуулыбкой, губы ее остаются плотно сжатыми. — В любом случае, мы обе здесь.

— Тяжёлый день?

— А у тебя?

Джинн выпрямляется, с тихим рычащим стоном ведёт головой. Глаза прикрыты, рот едва кривится, а Эола смотрит на шею, напряжённую, как вся ее фигура. Это ей вместо ответа и приглашения остаться и поговорить. И Эола, которая привыкла сидеть одна и разговаривать с собой, остаётся. Не каждый раз у нее появляется шанс поймать Джинн Гуннхильдр вне стен штаба, не говоря уже о будничных разговорах и жалобах. Она держит ее лицо у себя в голове и сравнивает, сводит, как картинку, с тем, что видит перед собой. Её картиночно сияющая Джинн Гуннхильдр против синяков под глазами, рассеянного взгляда и ругани, которая тихим скрипом проскальзывает между очередными словами, тоже скрипучими и тихими. Она извиняется за нее почти сразу же, а через секунд пятнадцать вновь ругается, и вновь, слегка согнув голову — не дело обругивать что рыцарей, что простых горожан, — извиняется. А Эоле после каждого извинения веселее и веселее.

В таверне не место высокому и холодному, не место ни морской пене, мерно танцующей по волнам, ни львиной гриве, которая обещает своим врагам справедливый суд. Поэтому Эоле смешно, а Джинн глотает свою пинту в несколько глотков, с шумом ставит кружку на стол и кашляет в кулак, и если бы она рыгнула сейчас, то Эола бы рассмеялась во весь голос и упала бы назад, на спину. Но она лишь кусает губу, удерживая саму себя от того, чтобы широко улыбнуться. Джинн смотрит на нее, на ее давно пустую кружку и заказывает им ещё по одной. За свой счёт.

Они выпили бы ещё, и Эола почти подняла руку, чтобы обновить их заказ и продолжить веселье, когда Джинн поднимается из-за стола, незаметная для всех, и идёт наверх. Она обходит скамью специально, чтобы провести по плечам Эолы рукой, и та, незаметная для всех, уходит спустя пять минут после неё.

На втором этаже "Доли Ангелов" есть пара комнат для приезжих, которые уже не доберутся до отеля вверх по городу, и выход к терраске со столиком и двумя стульями и видом на мондштадтские ворота, и те, кто случайно зацепил уход капитана, путают эти две двери и решают, что им обеим хочется посидеть в тишине и поговорить о чем-то своем, высоком и сокровенном, потому что иного ни у Эолы, ни у Джинн, очевидно, быть не может.

Эола закрывает за собой дверь, в комнате кровать, шкаф, небольшое зеркало и висящий на стене пейзаж. Просто и скромно, ровно на одну ночь, когда посетитель слишком весел и измотан, чтобы жаловаться на отсутствие роскоши. Прямо как они сейчас, прямо как Джинн, притянувшая ее к себе и захватившая в поцелуй. Эола отвечает, рука крепко хватает ее талию, корсет, сжимает в руках, ощутимо, сильно. Джинн неожиданно тяжёлая, и эта тяжесть наваливается на нее, плавит, ерзает, дёргается. Эола бьётся спиной о стену, и пейзаж дрожит в своей хлипкой рамочке. Она кусает губы. Джинн лезет под челюсть и расцеловввает шею, выдыхает на кожу, горячо, остро, мокро, дышит она шумно, под стать той, кто хлестал внизу дешёвую выпивку и смеялся и ругался и бил кулаком по столу. 

Эола лишь громко дышит. 

Коленом ей легко раздвигают бедра, она чувствует тяжесть, пульсацию и начинает плавно двигаться, обхватив Джинн за поясницу. Она утыкается ей в плечо и закрывает глаза, и не видит ничего, только дышит и чувствует, и трётся горячей, мокрой тканью о ткань и о саму себя, задевает складки, вжимается в колено сильнее, плотнее, чтобы не осталось воздуха, чтобы воздух сгорел и расплавился, и стёк по бедрам вниз. И стонет, мычит, потому что отказывается признавать поражения — никто из них не считает ни поражения, ни победы, но старым привычкам изменять трудно, — и поэтому Джинн хватает ее за ягодицы и сама тянет на себя. Направляет. Вжимает, с двух сторон, чтобы выбить заслуженный стон, и Эола стонет, в очередной раз сжав ее колено, кажется, до боли и сведя ноги до судороги.

Джинн даёт ей, закрыв глаза, полностью облокотиться о нее и уткнуться в плечо, пока её грудь тяжело вздымается от вздохов. Она не отпускает ее, даже лёжа вот так, и капризное сонное создание в ее голове требует резко, как бык, боднуть Джинн вперёд и столкнуть ее и себя на кровать, придавить собой и не отпустить, куда бы она ни спешила.

— Возьми свои слова назад, про "низменные радлсти", — хрипло посмеивается Джинн, руки ее мягчают, и вот Эолу уже не держат, а обнимают за плечи и плавно ведут к кровати, — А то глупо получается.

— Отстань.

Джинн смеётся. Эола отходит от неё и сама падает на кровать, тут же обнимая подушку. То ли от скрипа, то ли от движения, стука коленом и сапогом о стенку, или из-за чего-то ещё, пейзаж на стене жалобно косится и с грохотом ухает вниз, и они обе вздрагивают, смотря на развалившуюся рамку.

— Ну... я ему говорила лучше крепить картины.

— Все равно. Скажи, что это фатуи.

— Тогда будет ещё хуже.

Они снова смеются, теперь громче, потому что весело. Джинн мнется. Она всегда уходила, и сейчас уйдёт, продолжая традицию. Когда она закрывает за собой дверь, Эола вздыхает, и улыбка исчезает с лица. Она поворачивается к стене и слушает себя, свои желания, свою усталость. Почти так же, как когда сидела одна за столом. Через полчаса или час она тоже встанет и уйдет, но прежде, чем это происходит, снова раздаются шаги. Эола подскакивает, но сразу успокаивается — это снова девчонка Гуннхильдр, закрывает за собой дверь и идет к узкой кровати. 

— Я оплатила выпивку, — объясняет она и пинает Эолу, чтобы та подвинулась к стене, и она, ошарашенно смотря на нее, елозит влево, — И комнату.

Понимание приходит не сразу, только когда Джинн кладет руку ей на талию и обнимает, и прижимается. В груди Эолы что-то вспыхивает и колышется, и она вновь кусает губу и сжимает подушку, не зная, как ещё выразить радость. Джинн целует ее в загривок, улыбаясь сонно и что-то бормоча ей в волосы, но когда первое, самое яркое чувство восторга проходит, Эола стремглав разворачивается и прижимает Джинн к кровати. Садится ей на живот. Они смеются.

— Собираешься мстить? — хрипит Джинн, чьи руки Эола вжала в подушку у головы. Она улыбается.

— Собираюсь.