Этот мир достаточно интересен в плане социального устройства. Константин приходит к такому выводу к тридцати двум, когда большинство воспоминаний вернулось. 

Кастовая система, в которой каждый член общества обязан исполнять свою роль. Не так уж неожиданно, но деталь в виде отсутствия гомофобии или расизма приятно дополняет картинку. Эти проявления человеческого идиотизма были помехой во многих вселенных, радостно, что здесь их не будет. Мужчины спокойно создают семьи с мужчинами, женщины – с женщинами. И никакого тебе визга по этому поводу. Так что, какого бы пола Ваня здесь ни оказался, проблем возникнуть не должно 

Но есть другое “но” – жить ты можешь только по тем правилам и законам, которые касаются твоего сословия. Как и выходить замуж только за человека оттуда же. 

Константину повезло (как и в большинстве подобных вселенных, интересно, это отголосок первой?) – он родился и рос в одной из самых влиятельных семей высшего сословия. Приближенные к правителю. Имеющие сотни слуг, десятки резиденций и неисчислимое количество отпрысков. Константин из побочной ветви, что не накладывает на него больших ожиданий, но и не мешает пользоваться всеми привилегиями Фамилии. Он спокойно управляет своим имением, держится неподалеку от важных шишек, наблюдая за ними из тени, но на рожон не лезет. 

Каст много. Чиновники, ремесленники, торговцы, учителя, фермеры. В каждой есть свои плюсы и минусы. Размышляя вечерами о Ване с дымящейся трубкой у рта, Константин выдыхает горьковатый дым в высокий потолок. Он ищет около трех лет. Немного бессистемно, странными наплывами, но ищет. Пока безуспешно. 

Ване бы подошла каста офицеров. Он был бы хорошим учителем. На худой конец – фермером. 

Единственная мысль, которой Константин даже не допускает, так это о низшем сословии, попасть в которое можно только за дичайший проступок. Все называют их слугами, хотя это понятие не отражает ни грамма из настоящей действительности. По сути, это не люди вовсе – отобранные от матерей-рабынь младенцы, которых всю жизнь натаскивают лишь на одно – подчинение хозяину. 

Да, слуг тренируют до двенадцати в специальных учреждениях, где есть все необходимое для их физического состояния, но на этом все. Им нельзя учиться читать и писать, нельзя заговаривать первыми, если хозяин не дал на то позволения, или двигаться без приказа. Константин слышал, как их тренируют стоять без движения больше суток до изнеможения и полного онемения мышц. В детстве он не считал это чем-то плохим, принимая за должное. Но с возвращением воспоминаний о других жизнях от вида слуг ему стало становиться не по себе. Константин теперь терпит их присутствие только в необходимом количестве. Неуютно от осознания, что надо делать с человеком, чтобы тот настолько перестал быть…человеком.  

Прикажи слуге прыгнуть обрыва – прыгнет. Переспать с кем угодно – переспит. Перерезать себе запястья до кости – без раздумий возьмется за нож. И, что самое странное для Кости до сих пор, так это отсутствие верности. Если хозяин скажет слуге, что теперь его хозяин – другой человек, то слуга подчинится. И прирежет бывшего хозяина, если так прикажет новый. 

Вани не может быть среди этих… существ. Да, Вселенная могла быть к нему строгой и жестокой раньше, но не настолько же. 

Константину тридцать пять, когда он узнает родную душу в опущенных плечах и склоненной голове слуги одного из своих дальних родственников. Все внутри срывается резко вниз с огромной высоты, когда Константин, не церемонясь, широким шагом подходит к неподвижно стоящему в стороне парню и властным резким движением приподнимает его лицо за подбородок, чтобы взглянуть в глаза. 

Твою мать.

От злости, непонятно на кого направленной, все внутренности скручиваются в тугой узел. Константин отпускает слугу, тут же снова склонившего голову, и некоторое время стоит рядом, рассматривая чужие плечи и светлые короткие волосы. 

Родственник, подошедший к нему сбоку, издает заинтересованный звук. Родерик неплохой мужик, троюродный брат по материнской линии. Один из немногих, от кого Константина не тошнит. Забросив руку ему на плечо, он спрашивает легко: 

– Что, понравился? – дождавшись чужого задумчивого кивка, предлагает затем, – хочешь, подарю? 

Константин прикрывает на мгновение глаза от этой формулировки. Да, ему было и раньше немного жаль слуг, но как бывает жаль больных животных и немощных стариков. Мимолетно и легко. Сейчас же, от осознания, что говорят они о Ване, черт возьми, внутри Константина принимается все покалывать в странном ощущении. 

Выдохнув, чтобы успокоиться, он давит из себя легкую улыбку. Спрашивает тихо:

– Чего хочешь взамен? 

– Ой, да брось, – хлопает Родерик по плечу звучно, – что я, мелочная тварь типа нашей сестрички? Тебе и десять таких не жалко будет, забирай. Слышишь, слуга? Теперь вот он – твой хозяин. 

Продолжающий безмолвно стоять совсем рядом, тот кивает послушно, затем снова замирая в прежней позе. Константину от этой картинки плохеет до странного головокружения и легкой тошноты. Он ссылается на дела, совсем скоро уходя в свою комнату. Слуга следует за ним, собираясь остаться у дверей, и Константин бросает короткое “зайди”, проходя через порог. 

Первым делом он наливает себе воды, опустошая две чашки подряд. Затем – несколько глубоких вдохов. Ему нужно взять себя в руки прежде, чем он снова взглянет в эти пустые глаза. Ванины пустые глаза. 

– Так, ладно, – с шумным выдохом, распрямившись и подойдя к застывшему посреди комнаты слуге, – у тебя есть имя? 

– Я откликнусь на любое ваше слово, господин. 

От тщательно выверенного ровного тона Константина корёжит почти что физически. Этот голос звучит безлико настолько, насколько вообще возможно. Ваня так звучать не должен. Это противоестественно. Во всех вселенных у него был характер, был голос, установки и какие-то глупые правила в голове, но они были. 

Пытаясь взять себя в руки, Константин осматривает стоящего перед собой слугу. Ване явно меньше тридцати. Крепкие плечи уже не по мальчишески широкие, но лицо еще молодое. Может, двадцать пять-двадцать шесть лет. 

– Ты бы хотел себе имя? 

– Я хочу лишь того, чего желаете вы. 

Зажмурившись как от боли, Константин молча поднимает ладони, чтобы обхватить ими чужое лицо. Всматривается в черты несколько мгновений, зарывается в светлые волосы одной рукой.

– Боги, – едва слышно, уткнувшись лбом в теплое плечо, – что они с тобой сделали…

Видимо, уловив какой-то скрытый смысл в поведении нового хозяина и их быструю дислокацию в спальню, слуга делает единственно верные для себя выводы, спрашивая через пару мгновений: 

– Господин желает расслабиться? 

Костя недоуменно хмурится, отстраняясь. 

– Расслабиться?.. 

– Меня обучили многим техникам.

Спокойно продолжает и, приняв воцарившееся от удивленного Кости молчание за согласие, принимается опускаться на колени. Константин резко шагает назад, чувствуя себя взбешенным. Из горла вырывается едва ли не рык.

– Нет. 

Слуга выглядит сбитым с толку, так и застыв опущенным на одно колено. Глаза его впервые выдают человеческую эмоцию – растерянность, когда он сухо сглатывает, молча пригибая голову. Константин сам не знает, зачем делает это, но все равно спрашивает порывисто: 

– И со сколькими ты делал это? 

Голос слуги сдавленный, плечи чуть сутулятся, реагируя на чужую злость, когда он отвечает тихо:

– Господин злится. 

– Отвечай. Со сколькими? 

– Когда прежние хозяева приказывали мне, – он опускается на второе колено, явно подставляя плечи и спину для ударов, которые могут последовать за чужой злостью, – я не считал, простите. 

“что, понравился?” 

Довольный взгляд, подмигивание человека, знающего, зачем в верхних сословиях частенько обмениваются слугами, когда надоели прежние. 

“хочешь, подарю?”

Сколько раз его уже дарили таким способом?

Боги. Что за кошмар. 

Выдохнув, Константин присаживается на корточки рядом со склонившейся почти до пола фигурой. Сердце в грудной клетке, судя по ощущениям, решило разорваться на клочки, настолько его убивает представшая картина. 

Протянув ладонь, Константин ласково проводит ей по светлым волосам. Поглаживает по голове, переходит на напряженные плечи, скрытые тканью. Скользнув рукой к подбородку, он приподнимает чужое лицо так, чтобы поймать синий взгляд. 

– Ты больше ни с кем этого не сделаешь, слышишь? Даже если кто-то прикажет, нет, я запретил. Ты понял? 

– Да. 

– Хорошо, – провести большим пальцем по скуле, тоскливо бросить взгляд на губы, – и теперь у тебя есть имя.

*** 

Это тяжело. 

Это выглядит безнадежным. 

То, насколько непробиваем результат многолетней дрессировки слуги, поражает. Ваня способен стоять без движения часами, хотя ему позволено делать, что хочется: сесть на стул, полистать книгу, хотя бы встать у окна, чтобы посмотреть на открывшийся в проеме пейзаж. Ваню приходится едва ли не заставлять сесть с собой за один стол во время обеда – выражение яркого шока и испуга на его лице от такого простого действия, как совместная трапеза, до сих пор остается пока что самой яркой эмоцией, которую Константин у него видел. Ваня все равно ничего не съедает, сидит на самом краю и подрывается с места, принимаясь все убирать, едва Костя кладет вилку у тарелки. 

В первые несколько недель Константин надеется. Когда проходит больше полугода, веры в то, что внутри слуги осталось что-то человеческое, значительно убавляется. Но это не значит, что он перестает пытаться. В любом случае, Ваня не вернется к тому существованию, в котором был до этого. Никто больше не станет распоряжаться им как вещью. Даже если Ваня останется таким навсегда, Константин сделает так, чтобы в его жизни не было больше боли и унижений. 

Просто потому, что это все еще Ваня. Да, другой. Да, совсем непохожий на себя, но Ваня. Его душа и его сердце, сломанное, вытоптанное этой вселенной до мелкой пыли и развеянное на невозвратные частички по ветру. Но он все тот же, Костя уверен. И готов оберегать. 

Первой настоящей, не продиктованной правилами реакцией становится, конечно же, случайность, о которой Константину стоило бы подумать раньше. Вот серьезно, после стольких жизней настолько сильно тормозить – позорно. Он должен был додуматься до этого сам. 

Просто в одну из прогулок по улицам города в квартале ремесленников из узенького переулка на них выскакивает щенок. Падает у самых ног, костлявый и страшненький, с грязной шерстью и выпирающими ребрами, но по-щенячьи радующийся людям. Константин обходит животное, готовясь пройти дальше, машинально бросает взгляд на идущего чуть позади Ваню и замирает, увидев, что тот не стоит как обычно рядом с заложенными за спину руками, а присаживается на корточки, тянет ладони к радостно завилявшему хвостом щенку. 

Он улыбается, когда собака принимается играться, покусывая его пальцы. 

Улыбается. Сам. 

От удивления и заискрившейся внутри радости Константин начинает пялиться так пристально, что Ваня быстро замечает это. Слуга выпрямляется тут же, стирая с лица любой намек на эмоции, и опускает глаза. Щенок, лишившись ласковых рук, тоскливо попискивает где-то внизу. 

Животные. Ну конечно. Это же Ваня и его неистовая любовь ко всякой живности, которую он переносит из жизни в жизнь. Константину стоило бросить в него щенком или котенком еще в первую неделю. 

Задумчиво хмыкнув, он проговаривает: 

– Ты можешь забрать его, если хочешь. 

Ваня опасливо поднимает взгляд на короткое мгновение. В последние дни он начал иногда смотреть на него вместо обычно опущенного вниз взгляда. Каждый раз в синих глазах видится странное опасение, будто Константин в любой момент может огреть его хорошенько и сказать, что все предыдущие слова и разрешения отменяются. 

– Если вы прикаж-...

– Нет, мои желания здесь не при чем, – строго проговаривает в ответ, – ты можешь взять его только если сам хочешь. Я позволю ему жить в доме, но на этом все. Дрессировка, имя, забота – все будет на тебе. Решай сам. 

Ваня молчит несколько мгновений, пристально рассматривая продолжающего крутиться у ног щенка. Руки, которые он медленно протягивает, чтобы поднять животное, крупно дрожат, когда он подбирает худенькое тельце и прижимает к груди. Щенок взволнованно вертится, лижет его подбородок и бешено виляет хвостом. Повернувшись к ним спиной, чтобы продолжить путь, Константин улыбается. 

*** 

В один из ярких солнечных дней позднего мая Константин обнаруживает на своем рабочем столе маленькую вазочку с небольшими веточками цветущего барбариса, что растет в саду, посаженном еще его пра-прадедом. Нахмурившись, он протягивает ладонь, чтобы коснуться кончиками пальцев нежных лепестков. Он не просил, не давал приказа. 

– Я подумал, что они могут вам понравиться, – раздается тихо и неуверенно из угла, – но я могу их убрать сейчас же, простит-...

– Нет, оставь, – с легкой улыбкой, – мне нравится. Спасибо. 

*** 

Жарким летним днем, подавая Константину полотенце после утреннего умывания, Ваня осторожно касается ладонью его влажных волос. Прикосновение легкое и едва ощутимое, но оно есть, и Костя поднимает взгляд. Чужая рука странно подрагивает, будто Ваня одновременно хочет убрать руку и оставить в том же положении. В синих глазах – странная смесь опасливой надежды и удовлетворения. 

Он рядом. Буквально в нескольких сантиметрах. Его лицо и дыхание, приятное тепло и присутствие. Не выдержав, Константин поднимает ладонь, чтобы положить её на чужую щеку и притянуть к себе для поцелуя.  

И это так приятно. Наконец, почувствовать его губы, забрать себе кусочек дыхания, погладить ласково щеку и зарыться в волосы. Это как вернуться домой после десятилетий скитаний. Как укутаться в теплый плед после дня на морозе. Что-то своё, настолько родное, что до ломоты в теле и слабой тянущей боли в груди. 

Ваня отвечает. Конечно, он отвечает. Но не потому ли, что его этому учили? 

Эта мысль отрезвляющей пощечиной хлопает по сознанию и Константин отстраняется. Делает шаг назад. Выдыхает. Проводит ладонью по своим волосам в попытке успокоиться. 

– Черт, – тихо, на выдохе, – прости, мне не стоило. 

В синих глазах - чистый и прямой вопрос.  

– Почему господин извиняется? 

Да уж. Извиняться перед слугой – его бы засмеял абсолютно каждый член семьи, если бы услышал сейчас. Косте плевать. Выдохнув повержено, он без особой надежды спрашивает: 

– Ты хотел бы этого? 

– Я хочу того же, что и вы, хозяин. 

Константин до боли прикусывает щеку изнутри. 

– Оставь меня ненадолго. 

Дверь тихо открывается и тут же закрывается. Он усаживается на кровать, обхватив голову ладонями, и медленно размеренно дышит.  

*** 

Подобранному когда-то на улице щенку, выросшему в огромную псину, идет второй год, когда Ваня впервые не исполняет прямой приказ. 

Это хорошо. Это должно было стать для Константина радостью. 

Вот только Ваня не исполняет не его приказ. 

Вернувшись домой после одной из семейных встреч, Константин обнаруживает на месте Вани другого слугу, молча ждущего его указаний. За все время, что Ваня здесь, еще никто не заменял его, потому что Константин ясно дал понять свои приоритеты. Нахмурившись, он спрашивает коротко: 

– Ваня где? 

– Его наказали, господин. 

Ровный безэмоциональный ответ посылает стайку нехорошего предчувствия по загривку. Потому что он знает, как могут наказывать слуг. И что сделать это может абсолютно любой, кто выше слуги по статусу. 

– Кто наказал? – едва сдерживаемым рыком, – и за что?

– Муж вашей кузины приходил по какому-то делу. Слуга отказался исполнить его приказ, за что был наказан незамедлительно. 

На дело, по которому ублюдок приходил к нему, Константину плевать с самой высокой башни их города. Выбившийся из нищеты уродец часто приходит полобызать перед ним, пытаясь казаться полезным. Ничтожество. Способ разобраться с ним Константин придумает как только убедится, что с Ваней все хотя бы в относительном порядке. 

Тревога бьется в висках громким набатом, пока он идет в направлении к чужой комнате, которую сам выделил Ване по соседству со своей пару лет назад. С одной стороны, это первый настоящий отказ от Вани за столько лет. Это прогресс, причем достаточно серьезный. А вот с другой – расплата за такой ответ оказалась моментальной. 

Ваня, почему в каждой вселенной ты всегда выбираешь худшие моменты, чтобы показать свой характер? 

На невысоком столике у кровати расставлены бутыльки и мази. Личный лекарь дома быстро кланяется ему, вставая у изголовья, и говорит, что закончил обрабатывать раны. Константин отпускает его взмахом руки, не отрывая взгляда от изувеченной тяжелыми ударами спины. Красные, багровые кое-где до черноты следы уходят на плечи и поясницу, наверняка найдется парочка и на животе. На левом виске виднеется не до конца стертая кровь, и Константин окунает тряпицу в наполненную отваром плошку, чтобы попытаться мягко оттереть кровавый росчерк с кожи и волос. Злость, первобытная ярость с желанием скорейшего возмездия бурлят внутри, но не вырываются наружу ни одним резким движением. 

Почувствовав касание Ваня выдыхает тяжело и приоткрывает глаза. Находит его взглядом и жмурится виновато. У него кожа горячая, наверняка температура, а мозг плохо, судя по всему, фильтрует речь, когда он произносит хрипло: 

– Прости… я не смог. 

Минуя типичное обращение слуги к хозяину. Без “вы” и осточертевшего “господин”. Константин ласково касается его макушки в попытке успокоить. 

– Не смог что? 

– Ударить её, – сглотнув, отвечает тихо, прикрывает веки, – она же еще маленькая, она не специально… поднос был тяжелым, а она маленькая… я не смог. Прости. 

– Тише, – склонившись, коснуться губами волос, погладить по уцелевшему участку плеча, – все хорошо. 

Не открывая глаз, Ваня тянется к нему горячей ладонью. Сжимает тут же подставленные пальцы, тянет их к своему лицу, утыкается в них с облегченным выдохом. Шепчет на грани обморока “ты хороший”, и Константин ощущает, как что-то большое и тяжелое застывает в районе глотки, не давая нормально сглотнуть.

*** 

Ваня впервые потянется за поцелуем сам за год до сорокалетия Константина. 

Еще через несколько месяцев – тихо попытается подшутить с неуверенной улыбкой на лице. 

Плюсы высокого сословия – можно подделывать документы о происхождении человека тихо, дорогостояще и бесшумно.