Тусклый свет настольной лампы с усилием разрывает темень, так и норовящую проникнуть из приоткрытого окна в кабинет. Гул проезжающих вдалеке машин, шелест едва распустившейся весенней листвы, тикающие раздражающе монотонно часы на стене. Небольшое пространство с двумя столами, шкафом и закрытым сейфом для табельного и вещдоков в углу. Один из столов завален папками, фотографиями, отчетами и разложенными в строгом порядке листками с показаниями немногочисленных свидетелей. Над столом на неудобном старом стуле сидит, чуть ссутулившись, фигура. 

По опущенным плечам видно, что человек не просто устал, а вымотался. Синяки под глазами, резко очерченные похудевшие щеки, морщинки на лбу от того, как часто он хмурится. В отделе остались только молодой, недавно прибывший на службу младший лейтенант да спящий в своем кабинете дежурный следак. Даже Валера ушел, по своему врачебному пониманию осознавая, что от круглосуточной нагрузки быстрее работать он не станет. А этот человек продолжает сидеть. Упрямый, как и всегда. 

Подойдя медленно к столу впритык, Костя обходит его и мягко кладет ладони на чужие напряженные плечи. 

– Ваня, – сжав руки сильнее, чувствуя под пальцами твердые мышцы и тепло, – идём домой. 

Человек тяжело вздыхает, не оборачиваясь. Откладывает листок, что держал в руке, в сторону, чтобы тут же взять другой. Бормочет едва слышно: 

– Я что-то упускаю. 

– Да, – тихо фыркнув, – сон, например, и отдых. 

Атмосфера явно не та, чтобы шутить, но Константин не сдерживается. Поначалу он тоже был таким – вовлеченным настолько, что не думал ни о каких своих желаниях и потребностях в стремлении поймать быстрее. Но со временем пришло осознание – преступления будут всегда. Если они не будут давать себе передышек, то сгорят быстрее, чем спичка, поджигающая любимые Костины сигареты. В последние годы он пристрастился к ним сильнее. Особенно когда воспоминания частично вернулись. 

Он потихоньку начинает догадываться, что всех жизней уже не вспомнит – просто сойдет с ума. Но ту, первую, Константин различает всегда. А вот все остальные – бурная мешанина, разбираться в которой не особо тянет, и так проблем много. Какой смысл? Основную мысль он понял. И сейчас эта основная мысль упрямо вчитывается в листок покрасневшими от нагрузки глазами в пятый раз в попытке что-то там себе сопоставить. 

Ничего, Константин тоже упрямый. Сжав руки сильнее, он понижает голос:

– Ваня. Половина двенадцатого. Пошли домой. 

– Да, сейчас, – бормочет Канаров в ответ фразу, которую говорил и час, и два часа назад, – я тольк-...

– Нет, никаких пяти минут, – и добивает всегда срабатывающим, – я хочу спать, пошли. 

Костя прекрасно знает, что творится в этой голове. Мысли о том, что каждая минута, час, ночь промедления может стоить кому-то жизни. Да, может. Но от того, что Ваня сидит здесь и доводит себя до истощения (непонятно, больше нервного или физического) никому лучше не станет. 

– Да, прости, – выпрямившись, наконец, проговаривает напарник и встает, вынуждая Костю отступить на шаг и убрать ладони, – конечно, пойдем. 

И они действительно идут, предварительно убрав все материалы в сейф. Все-таки удобно жить в одной квартире. Живи они в разных, затащить Ваню домой было бы сложнее. 

Забавно, что съехались они еще до прихода воспоминаний. Просто развод с Наташей приобрел совсем уж неприятные нотки и Ваня как истинный напарник и друг предложил пожить у него. У самого Канарова в личной жизни всегда было пустовато, не считая коротких свиданий с несколькими девушками еще в Академии, которых Костя, впрочем вживую никогда не видел, так что выгонять друга Ваня не спешит уже который год. Свыклись, обжились. Получили кувалдой воспоминаний по голове, да, Кость?

Он уверен, что, если бы не проклятие, то свалил бы от напарника уже на второй месяц, сумев найти новый способ сбросить напряжение. Желательно красивый такой способ и не требующий от него многого. Но теперь уже все. Не хочется. 

Здесь Ваня рядом, без жены, детей и надуманных правил в голове. Бери да и делай своим медленно и аккуратно. Эти условия гораздо лучше, чем во многих других вселенных, где у них даже не было шансов, но вот только Канаров в последние полтора года в настолько взведенном состоянии, что, скорее всего, даже не осознает подаваемых ему постоянно намеков и сигналов. На работе он весь в текущем деле, дома – только успевает сходить в душ да упасть в кровать, засыпая моментально. 

До одури тактильному Константину, для которого касание самый лучший способ расслабиться и выдохнуть, от невозможности сейчас лечь рядом и обхватить сзади, уткнувшись щекой в мерно поднимающееся от дыхания плечо, сводит челюсть. Он никак не сможет объяснить, почему полез к напарнику в постель, когда в квартире есть его собственная комната и осточертевший уже диван. 

Стоя у двери, Константин всматривается какое-то время на заснувшего моментально Ваню и думает о деле, которое занимает все их рабочие дни в последние месяцы. Больной ублюдок, нападающий на девушек и детей. Больше двадцати жертв, выживших только три. Он понимает Ваню и его желание найти отморозка как можно скорее. 

Выдохнув, Костя тихо шаркает на балкон, чтобы покурить перед сном. Когда-то же это закончится, верно? 

Поймать маньяка удается только через двадцать шесть месяцев после обнаружения первой жертвы. Еще четыре следствие строит доказательную базу и пытается вывести убийцу на признание. Константин применяет все свои умения, приобретенные и в Академии, и в других жизнях, но что-то в нем отталкивает ублюдка, не дает идти на контакт. Тот только смотрит на него пристально дикими глазам бешеного животного и всегда молчит в ответ.

Ване же, напротив, удается. Прежде всего, человеческим отношением, которого от других людей преступник здесь не получает. Никто не может переступить через себя и испытать хоть толику сочувствия к убийце. Константин знает, что Ване его не жаль. Но здесь, в этой вселенной Канаров мастерски научился перенаправлять эмоции в нужное ему русло. 

Это странно не похоже на обычного Ваню. То, насколько виртуозно он может пользоваться эмпатией в собственных целях. Быть в состоянии понять, чего бы хотел такой человек, на что бы открылся. Если не думать о последствиях подобной методики, выражающейся в эмоциональных откатах позже, то вполне удобно и действенно. Люди все еще хотят, чтобы их жалели, какие бы ужасные поступки они ни совершили.

День, когда маньяк дает первые признательные показания, ничем не отличается от десятков предыдущих. Константин заполняет нужные документы, пока Ваня, уходящий на разговор к преступнику каждый день, снова торчит в допросной. За окном осень, листья почти опали, только маленькими желтыми кострами покачиваясь на ветвях. Холодно и промозгло, неприятно. Константин видел столько красивых мест за все жизни, что это вгоняет его в перманентную тоску. Слишком серо, тускло. Даже Ваня здесь будто бы напитался этой серостью. 

Приближающиеся шаги, открывшаяся и закрывшаяся дверь. Константин поднимает голову от документа, чтобы проговорить, что сегодня встреча вышла быстрой, но проглатывает все слова, едва натыкаясь на выражение чужого лица. 

Ваня бледный до серого оттенка кожи. Губы сжаты плотно, глаза отведены в сторону, но даже так видно выражение в них неподдельного ужаса, отвращения и ярости. Широкие плечи потряхивает даже слегка, и Константин быстро встает, подходит к напарнику, застывшему посреди кабинета. 

– Что? – чуть сипло от того, что сидел молча последний час, – Вань? Чт-...

– Он рассказал, – сквозь зубы и напряженно так, что слова с трудом выходят наружу, – в подробностях. Как делал это. И это… 

Он запинается, прикрыв глаза, и зарывается резкими движениями ладоней в свои волосы. От этого надетая старая кожанка на нем чуть задирается, показывается прикрепленная к плечу кобура с закрепленным в ней табельным. Константин представляет, как сильно и ему самому хотелось бы вытащить оружие и выстрелить промеж наглых бешеных глаз, и смягчается. Пробует сказать успокаивающе:

– Вань…

– Он был таким довольным, – хрипло продолжает Канаров, нахмурившись как от боли, – гордо говорил об этом и я не мог задушить его своими руками там же, понимаешь? Я сидел и слушал. И все эти дети... они стояли у меня перед глазами. 

Чужой голос срывается под конец фразы, смолкает, и наступает тишина. Встав из-за стола, Константин подходит к напарнику и касается ласково напряженных плеч, смотрит на зажмуренные веки. Кожанка, раньше бывшая впору, теперь на нем висит. Еще бы, после стольких месяцев поиска и подобных разговоров. 

– Ты многое сделал, слышишь? – мягким тоном, поглаживая чужие плечи, – теперь, когда он заговорил, мы сможем навалить на него сполна. Прижать крепко, не выкрутится. Он за все ответит.

Ваня кивает рвано, опустив голову, и шумно выдыхает в попытке успокоиться. Костя может себе представить, что напарнику пришлось услышать – он помнит фото с места преступления. Кошмарное проявление человеческой жестокости. 

Сделав шаг ближе, Константин медленно, боясь спугнуть, кладет ладонь на чужой затылок и чуть склоняет так, чтобы Ваня мог уткнуться лбом ему в плечо. Канаров податливо делает это, ссутулившись, и снова выдыхает, щекоча потоком воздуха шею. Бубнит невнятно:

– Дашь закурить?..

Принявшись поглаживать осторожно чужие волосы, Константин отвечает ровно:

– Ты уверен, что хочешь этого? 

Молчание на несколько секунд. 

– Не уверен. 

И снова тишина. Постояв какое-то время с опущенными руками, Ваня несмело поднимает их и кладет на чужую спину в объятии. Они обнимались и раньше – быстрые приятельские прикосновения. Так, чтобы успевать почувствовать чужое дыхание, еще никогда. Продолжая рассеянно поглаживать мягкие волосы, Константин решает рискнуть и, повернув лицо, мягко касается губами чужого виска. Движение на грани: чуть что, можно списать на попытку дружеского утешения. 

Ваня же, едва-едва расслабившийся, напрягается снова. Отстраняется, смотрит как-то странно подозрительно и спрашивает:

– Ты зачем это сделал? 

Чувствуя, как от тут же возникшего тяжелого напряжения в небольшом кабинете затрещал воздух, Константин сглатывает и отвечает вопросом на вопрос:

– Не понравилось? 

Ваня удивленно моргает. 

– Чт… Дело не в-... – с довольством где-то внутри Константин наблюдает, как по чужой шее принимается ползти румянец (боги, как он по нему скучал), – ладно, забей, эм, все нормально. Ничего. Мне пора. 

Канаров собирается было уйти и поворачивается, но Костя ловит его за запястье останавливая. 

– Тебе понравилось? – чужое запястье в хватке каменеет, – а хотел бы настоящий поцелуй? 

– Костя… 

– Что? Если нет, так и скажи. Я просто предлагаю, Вань. Прости, если тебя задевает такой интерес. 

– Задевает?.. – тихо повторяет Канаров и вдруг оборачивается с странным выражением в глазах, – Костя, из нас двоих ты был женат.

Константин моргает от неожиданности этого заявления. Это-то тут причем? Ощущение, что в чем-то он конкретно облажался, начинает загораться внутри подозрением. Нахмурившись, он спрашивает закономерно:

– Причем здесь это? 

– Прич-... – не закончив, Ваня фыркает невесело и отводит взгляд куда-то к потолку, – наверное, этот день был создан, чтобы добить меня. Мало этого психа, еще и ты сверху наваливаешь. 

– Да о чем ты? 

– Да о тебе! – чуть повысив тон явно от сдающих нервов, не иначе, что Костю, впрочем, не пугает, – сначала ты отпускаешь комментарии о больных, как ты выразился, пидорасах, отрубая во мне всякую надежду, а спустя годы говоришь о каком-то интересе? Костя, ты в своем уме вообще? 

В шоке от услышанного, Константин несколько мгновений может только закрывать и открывать рот, не зная, что ответить. Он не помнит, чтобы говорил подобное. 

– Но.. когда я такое говорил?..

Ваня устало проводит ладонями по лицу, стряхнув с себя чужую хватку. Голос его монотонный и глухой, словно чужие слова навсегда отпечатались в его памяти. 

– На третьем или четвертом курсе. Во время лекции про сексуальных маньяков с гомосексуальной направленностью. Ты сказал, что все пидорасы больные и их нужно изолировать от нормальных людей. 

Услышав в словах что-то отдаленно знакомое, Константин хмурится. Вообще многое, что сидело в нем до прихода воспоминаний, стерлось за ненадобностью. Возможно, по молодости Костя мог отпустить несколько гомофобных комментариев (неудивительно, в такой-то среде), но после спускового крючка сработавшего проклятия он не мог оставаться таким же. Неужели сказанные когда-то давно слова настолько засели в Ване? Боже, как тупо получилось. 

“... отрубая во мне всякую надежду…”

Зацепившись за фразу, Константин снова ловит его за запястье. Сжимает пальцами, массирует напряженные костяшки. 

– Надежду, Вань? – с улыбкой, которая сама натягивается на лицо, – прости, мне не стоило тогда говорить такое. Сейчас я так не считаю, хорошо? 

Канаров продолжает молчать, смотря куда-то в сторону, и, коротко поцеловав его в ладонь, Константин проходит к двери, чтобы защелкнуть замок. Возвращается обратно и раскрывает медленно объятия. 

Ваня, опасливо нахмурившись, бросает на него напряженный взгляд, явно не ожидая ничего хорошего из того, как внезапно их разговор ушел в другое русло. Он все еще немного сгорбленный, бледный и похудевший. Константину до дрожи во всем теле хочется, наконец, прижать его к себе не как друг. Чтобы тесно, крепко и очень тепло. Чтобы рукой в волосы, по щеке и к шее. Губами к губам, провести по напряженной спине пальцами, расслабляя. Он знает теперь, что и Ваня этого хочет. Просто настолько Канаров привык закапывать эту потребность в себе, что не может сразу же достать её обратно. 

Улыбнувшись ласково и нетерпеливо, Константин подбадривает коротким: 

– Ну? Иди ко мне. Все хорошо. 

Тяжело вздохнув, Ваня смотрит на него несколько секунд, будто проверяя, не шутка ли это. А потом в два широких шага оказывается рядом, тут же утыкаясь лицом в чужую теплую шею. Сильные руки крепко обхватывают спину, теплые губы резким движением замирают на тонкой коже поверх бьющегося пульса. Слышится облегченный выдох, чуть сорванное дыхание. 

Константин поглаживает его по спине, позволяя спрятаться вот так ненадолго от всего мира, и думает, что, возможно, эта вселенная еще имеет шанс стать чуточку менее серой и тусклой.