Дверь в небольшую комнату отворилась.

- Ну вот и моя халупа, - торжественно заявил Гин, заходя внутрь и перешагивая два ряда своей обуви у входа. Онумари, который шел за ним, засмотрелся по сторонам и, не заметив порога и обувь, неловко споткнулся о них и чуть не упал. Гин не обратил внимания или сделал вид, что не обратил, чтоб Ону не было неудобно.

Комната была завалена вещами: они лежали на полу, на кровати, на столе, на всевозможных полочках и в шкафах, даже весели на стене, такие как, например, две гитары, укулеле и даже мандолина. Но при всем этом комната не выглядела неопрятной, а так, будто все эти вещи лежат на своих местах. Ону даже заметил, что не видит одежды - скорее всего, она вся в шкафах.

Гин обвел рукой комнату, говоря:

 - Садись куда хочешь или куда найдешь. Можешь все трогать, двигать, смотреть, даже стырить что-нибудь, я скорее всего не замечу или буду не против, - он улыбнулся Ону, в ответ на что тот, немного удивленный, тоже улыбнулся.

Ону посмотрел на пробковую доску, целиком увешанную разными фотографиями, бумажками с какими-то надписями, длинными и короткими, чеками, рисунками, карточками и тому подобного. Он сначала робко, но со временем осмелев, стал рассматривать это всё. Он особо не вчитывался, хотя ему было интересно, но уж очень он уважал личные границы друга, если он уже мог его так назвать, тем более что ему оказали честь, пригласив в гости. Одну он мельком прочитал. Она гласила: «Мы фотографируем людей, которых любим». Какие-то надписи были на другом языке, скорее всего, на родном Гину нихцинском. Чеки особо его не интересовали, хотя были старыми, судя по полустёршимся чернилам. Он рассмотрел один - чек на покупку баллончиков с краской семилетней давности. Ону невольно вскинул брови от удивления. Видимо, это были какие-то значительные для Гина дни. Далее взгляд переместился на фотографии. На них был Гин и какие-то люди. Ничего интересного, просто его близкие люди. Но одна фотография приковала его внимание. Было непонятно, что или кто на ней, как будто человека сфотографировали на падающий вниз полароид, либо человек куда-то прыгнул в момент сьемки: она была вся смазанная, были видны только синее пятно и какое-то рыжее, похожее на волосы.

Именно в этот момент Гин незаметно подошел к Ону со спины и, усмехнувшись, сказал:

 - Гадаешь, что это?

Ону дернулся и отпрянул от неожиданности. Гин хрипло засмеялся.

 - Тише, тише, это просто я.

Ону засмущался, что его застали за бесстыдным рассматриванием чужого прошлого.

 - Извини, я просто… - начал он.

Но Гин нисколько не был оскорблен.

 - Все в порядке, я бы убрал её, если бы не хотел, чтоб ты её видел. Или не стал бы тебя звать, - он снова захрипел. Он вообще хрипло разговаривал, но Ону не понимал, специально или нарочно, но это в любом случае ему нравилось.

 - Это - единственное доказательство существование девушки-видения, в которое никто не верит, даже моя лучшая подруга, - Гин осторожно открепил фотографию - она была проткнута небольшой кнопкой отдельно от других - и стал сам ее рассматривать, будто видит впервые. Через несколько секунд передал её Онумари. - Это её рыжие волосы. Она терпеть не могла фотографироваться, так что, знай она, что я храню это, она бы порвала сначала фотографию, а потом меня.

Ону молча рассматривал фото. Теперь он видел, что это волосы, просто в движении. Гин сначала тоже смотрел на фотографию, а потом украдкой, не меняя положения головы, стал рассматривать Онумари, его горбатый тонкий нос, широкие тёмные брови, янтарные глаза, но тот видимо почувствовал на себе взгляд и поднял на Гина взгляд. Гин тут же сделал вид, будто смотрел в окно, получилось довольно естественно. Ону, немного смущенный тем, что решил, будто Гин его рассматривает, передал ему фотографию.

 - А с ней что-то случилось? - пытаясь не звучать нетактично, спросил Ону.

 - Я не знаю, она просто… исчезла. Никто не знал куда. Думаю, просто переехала, но Хисе, моя лучшая подруга, меня уверяла, что она - плод моего воображения, - снова хриплый смешок, из-за которого глаза узкие Гина вытянулись в две щёлочки. Ону улыбнулся, глядя на его улыбку, почти пропустив мимо ушей его слова.

 - Почему она так говорит? - вдруг спохватился Ону.

 - Я был влюблён в неё, в девушку на фото, я имею в виду. И влюблён просто страшно, и этим замучил Хисе, а она никогда её не видела, поэтому шутила, что я просто выдумал себе недоступную даму сердца, чтоб пострадать по ней. Как будто мне без того проблем мало было.

И, как бы завершая разговор про рыжую девушку, Гин повесил фотографию обратно на доску и направился к кровати, на которой обычно спал, и стал расчищать место для гостя.

- У тебя так много вещей. Ты здесь давно живёшь? – наблюдая за Гином, спросил Ону.

Тот усмехнулся.

- Хисе называет меня помойным енотом, потому что я тащу всё в дом. Но да, я здесь живу с тех пор, как переехал от родителей. Мне тогда было едва ли двадцать лет.

- В двадцать и уже жил один? – Ону удивлённо поднял брови. Он был едва старше Гина, но по-прежнему жил с родителями, поэтому для него подобное было сюрпризом.

- Я что-то вроде разочарования для свой семьи.

- Почему?

- Ну смотри, - начал Гин, подойдя к подоконнику и взяв лежавшую там пачку сигарет, - у меня двое братьев. Старший закончил лучший медицинский институт в стране, работает в дорогой частной больнице, обручён с женщиной, с которой встречается со школы. Младший – подаёт большие надежды в физике, самостоятельно занимается астрономией, мечтает стать космонавтом. А что я? Едва закончил школу, оставался на второй год дважды, часто прогуливал, родители бывали в кабинете директора чаще, чем я в школе, так и не смог закончить университет, работают в каком-то паршивом месте и в ещё более паршивом живу, так ещё и по парням шляюсь. Ну разве тут есть, чем гордиться?

Он открыл окно и закурил.

- Но ведь учёба – это не единственное, что определяет тебя как человека.

- Ага, объясни это моей матери. Для неё я просто позор семьи. Когда я уезжал, она сказала мне не возвращаться, пока за ум не возьмусь. Она мне всё никак не может простить то, что я отказался жениться на Хи́се.

- Что, жениться? На Хисе?

- Я не рассказывал? Мы ведь с ней практически с пелёнок знакомы. Наши матери познакомились, когда сюда переехали из Нихцина. Они тогда крепко подружились, а когда родились дети разного пола, у них появилась идея нас свести. Это было ужасно, потому что каждый раз нас называли женихом и невестой, не давали покоя, пока мы играем, и всё ждали, пока мы подрастём и начнём встречаться. В какой-то момент мы не выдержали, и правда начали. Обоим было тяжело несмотря на то, что мы отлично ладили. Мы просто изображали влюблённых, устраивали представление на потеху нашим мамам, пока оба не поняли, как глупо себя ведём, и что у обоих нет романтических чувств друг к другу. Тогда спустя почти год отношений, когда моя мама уже чуть ли не покупала мне кольцо для Хисе, мы расстались. Мне было двадцать, чтоб ты понимал. Глядя на это сейчас, я понимаю, какое безумие было бы жениться в двадцать лет, не имея при это нормальной работы и отдельного жилья, когда мама хотела купить мне обручальное кольцо для моей «невесты». Потом бы она стала давить на нас с внуками, тут же бы пришёлся удар на Хисе. И я не знаю, во что бы превратилась наша жизнь, продолжи мы играть в эту мамину маленькую игру в куклы живыми людьми, один из которых её собственный сын. Она просто насмотрелась на своего первенца, который со школьной скамьи встречается с девушкой, красивой, умной, отличницей и любимицей всех учителей, просто идеальной во всех отношениях, что даже не верится, что она реальна. И мама просто хотела точно такую же жизнь у второго сына, но всё пошло не по её сценарию. И вот я здесь, не общавшийся ни с кем из членов семьи уже почти три года, одинокий, но очень свободный.

- Так ли всё хорошо у старшего брата? Слишком уж всё у него гладко, будто ты его только сейчас придумал.

- Точно сказать не могу, я не общался с ним, как ты помнишь, с тех пор как ушёл из дома. Нет, даже раньше. То, что он всегда хотел быть врачом – это правда, он очень много учился, чтоб попасть в тот институт. Он твердолобый и упёртый, так что получить должность в хорошем месте – очень на него похоже. Но что касается невесты – тут-то у меня есть сомнения. Как бы не оказалось, что он тоже непреднамеренно, а может быть и преднамеренно, играет в мамину игру в идеального сына, да так хорошо вжился в роль, что втянул туда и свою невесту, с которой не может расстаться, дабы не разрушить образ идеальной пары.

- Знаешь, я боюсь, младшего надо спасать от такой же судьбы. У него случайно нет таких же свободолюбивых генов, как у тебя?

- Нет, малой, к несчастью, слишком падкий на мамкину похвалу, так что он из кожи вон вылезет, лишь бы ей угодить. Но со мной он тоже не общается, хотя я и пытался повлиять на него, боюсь, моё имя у них под запретом, а я, как говорила моя мать, «человек, с которым даже свиньи желудем не поделятся», так что, если она прознает, что он со мной общается, парню влетит, а он боится этого больше всего на свете. Боюсь, пока он не отрастит своё мнение, ничего не поменяется, а под таким куполом ему это не удастся. А когда-то я был его любимым братом, но мама скорее всего выставляет мой пример как жизнь несостоявшегося человека, у которого в никогда не будет счастья обычного человека. Он-то не понимает, что я, может быть, счастливее их всех взятых. А у тебя как с семьёй?

- Не лучше. Просто представь, что твой старший брат в год поступления завалил бы все экзамены просто потому, что не готовился к ним и почти не ходил в школу. Что он учился усердно все эти годы, мечтал о большой карьере, строил планы, но потом в одночасье всё это разрушил, потому что не выдержал давления со стороны семьи. А ещё вычти девушку – и ты получишь мою жизнь.

- Оу.

- Именно. От меня всегда ждали чего-то грандиозного, каких-то успехов, а я любил рисовать. Мне говорили, это несерьёзно, учись – и у тебя будет большое будущее. И я учился, много, очень много, слишком много, но им всегда было недостаточно. «Ты должен быть лучшим», - Ону попытался спародировать голос и интонацию матери. -  А потом я понял, что не могу, что сколько бы я ни старался, я никогда не услышу «я горжусь тобой». Достижения воспринимались как само собой разумеющееся, как моя обязанность, мой долг. «На тебя так много денег ушло». К моменту окончания школы, у меня не было никаких сил идти дальше, и я просто сдался. Я никуда не поступил и целый год сидел дома, стараясь не выходить из комнаты, чтобы избежать упрёков. Я старался делать вид, что меня не существует. Да что уж там, я хотел, чтоб меня больше не существовало. И я бы сделал это, если бы… Если бы не моя хаджа́на, моя младшая сестра. Она – единственная причина, почему ты сейчас можешь со мной разговаривать. Я просто не могу её оставить.

- Потому что боишься, что она повторит твою судьбу?

- Не совсем. Понимаешь… у неё, - Ону с трудом давались эти слова, он нервно мял край своей куртки, - аутизм. Родителям трудно принять это, даже спустя семь лет. Они говорят: «Нет, с нашей дочерью всё в порядке, она такая же, как и все», вот только она до сих пор не разговаривает, а ей уже семь, она должна была пойти в школу, но её просто не приняли, - голос Ону стал дрожать. Гин в растерянности положил ему руку на плечо, не понимая, как ему помочь.

- Послушай, тебе правда не обязательно продолжать. Я всё понимаю.

Ону не смог сдержать слёзы, но продолжал говорить:

- Не могу сказать, что всё в порядке, но мне просто надо выговориться.

Гин молча кивнул.

- Спасибо, - Ону вытер слёзы рукавом. – Это большое бремя для всей семьи. Я стараюсь относиться к ней, как к обычному ребёнку, но это ужасно тяжело, особенно когда ма́кхи, мама, срывается на неё. Она говорит, что у этого ребёнка нет будущего. Но я не понимаю, как такое можно говорить про свою дочь. Но я стараюсь быть для неё быть опорой и защитой, чтоб она знала, что, если что, я на её стороне, но с ней так тяжело иногда.

У Ону была привычка использовать некоторые слова из родного языка, особенно те, которые используются чаще всего, или название родственников. Гину очень нравилось слушать, как звучит этот язык, особенно когда произносит его человек с таким приятным голосом, как у Онумари. Сам же Гин не использовал нихцинские слова, и никто из его окружения не делал этого. О принадлежности к этому народу старались забывать, не выпячивать его, как будто стыдились. Мах’янави же будто гордились своим происхождением и старались как можно чаще показывать это.