Кисаки холодно. Холодно на каком-то внутреннем, подкожном уровне, когда не спасают ни свитера, ни одеяла, ни обогреватель. Он не знает, в чем дело, как избежать этого холода. Кажется, будто он изнутри замерзает. Даже оттенок голубых глаз в зеркале кажется холоднее, чем был раньше.
А Ханма всегда слишком горячий и пиздец какой тактильный — то и дело норовит руку на плечо положить, приобнять, устроить голову на макушке Кисаки, взять за запястья, когда даже у этой, как пару раз Тетта назвал его в мыслях, ходячей батареи, подмерзают кончики пальцев, и удивительно, что только они, ведь по погоде Ханму одеваться явно никто не учил, раз он этой холодной осенью продолжает гонять в лёгкой одежде и жаловаться на холод, стоя в расстегнутой куртке.
Кисаки за тактильные поползновения ему каждый раз пиздюлей прописывает, бьёт по рукам открытой ладонью, которую Ханма на миг сжимает в своей и сразу выпускает, довольный, будто добился желаемого. А Тетта не привык, что его трогают — у него в семье так не принято, и друзей у Кисаки тоже нет, и вообще последний раз он трогал кого-то когда они за руку с Хинатой в начальной школе ходили, пока она не отдалилась.
А тут это... Это длинное нечто, которому вне драк руки, судя по всему, девать некуда, и что делать с ним — непонятно. Тетта себя убеждает, что Ханма для него — не более, чем полезный инструмент, та физическая сила, которой не достаёт самому Кисаки в силу комплекции, но...
Но в один из вечеров Ханма подвозит его на байке, и Кисаки, прижимаясь к его спине и обхватив руками худощавый, но крепкий торс, вдруг понимает, что несмотря на пронзительный ветер поздней осени и высокой скорости, ему не холодно. И это не только непривычно, но и в целом странно. Тепло тела Шуджи чувствуется сквозь его тонкую куртку и пальто Кисаки, но могло ли оно спасти от холода Тетту, которого давно не спасали ни тёплые вещи, ни обогреватели? Звучит как бред.
Кисаки прижимается крепче, радуясь, что рев мотора и шум ветра не дадут Ханме это как-либо прокомментировать — в последнее время в нескончаемом потоке слов Шуджи все больше гейских шуток, и это напрягает.
Они расходятся у дома Тетты, и он даже не уворачивается от потрепавшей его по голове на прощание огромной ладони с татуировкой, и Ханма уезжает в холодный осенний вечер, а Кисаки тихо идёт домой, чуть ли не крадучись пробирается к себе в комнату — с родителями лишний раз контактировать не хочется, тем более, комендантский час сегодня он пропустил на десять минут, а от одежды может все ещё пахнуть дешёвым куревом Ханмы.
Оказавшись в своей комнате, Кисаки переодевается в домашнюю одежду и сразу садится за учебники, решив, что остаться без ужина сегодня лучше, чем выяснять отношения, а утром всем им будет не до этого — пусть завтра и суббота, у родителей были дела, им будет не до выяснения отношений.
А чувство холода возвращается, несмотря на свитер и по инерции уже включённый обогреватель. И теперь, после короткого перерыва, холод ощущается гораздо острее. Из-за него уснуть Тетта не может долго, он мёрзнет даже под двумя одеялами, размышляя о том, почему же впервые за долгое время стало тепло, когда он прижимался к Ханме. И Кисаки вспоминает о понятии тактильного голода.
"Не, хуйня," — отбрасывает он этот вариант для себя. Его всю жизнь не трогали лишний раз, так с чего бы сейчас этому всплывать, тем более что мысли о физическом контакте с кем-то Кисаки противны. Ханма исключение только потому что держаться на байке больше не за что, а падение с него перспектива не самая приятная.
Но день спустя, снова прижимаясь к спине Ханмы по дороге уже к нему, ведь домой в такое время вернуться для Тетты прямой путь к скандалу, он думает, что, возможно, не такая уж и хуйня. Потому что ему снова становится тепло.
— Будь как дома, — пригласил его Шуджи, разуваясь в прихожей, скидывая куртку и потягиваясь. В обшарпанной квартире низкие потолки, и длинным рукам Ханмы не хватает всего нескольких сантиметров, чтобы в них упереться.
Кисаки понимает, что здесь быть как дома он не сможет.
Дома у него пространства больше, всё чисто и прилизано, словно интерьеры на картинках каталога Икеи, а у Ханмы трещины на потолке, старые обои, в единственной комнате небрежно застеленный узкий диван, низкий столик с банкой энергетика на нем и выпавшие из открытого шкафа шмотки.
Дома Кисаки бы весь мозг вынесли за возвращение домой после десяти вечера, поэтому он, узнав дату собрания Тосвы и рассчитав, что закончат они под ночь, предусмотрительно отпросился заранее якобы на ночёвку к другу. Друг ли ему Ханма? Кисаки не знает, он привык считать его инструментом, но может ли инструмент заставлять чувствовать то, что не заставляют чувствовать другие да и вообще что-то чувствовать?
Кисаки бросает взгляд на часы. Полночь.
— Дома мне бы точно башку оторвали, — хочется сказать Ханме "спасибо", но пешки от королей благодарности не получают, так что Кисаки лишь сглатывает и, оставив тоже пальто и ботинки, идёт вслед за Шуджи на маленькую тесную кухню, где на столе стоят кружка с недопитым кофе и ещё одна жестяная банка, но с отрезанным верхом, очевидно, приспособленная под пепельницу.
— Пиздец твои предки душные, — фыркает в ответ Ханма, кладя на стол пачку сигарет и зажигалку.
В помещении слегка пахнет табаком несмотря на открытую форточку, создающую сквозняк, от которого Кисаки ёжится.
— Холодно? — замечает его движение Шуджи.
— Пиздец.
— Ща, — он быстро убегает и возвращается с фиолетовым свитером, который Кисаки видел висящим на спинке дивана.
Тетта надевает протянутый ему свитер, плотный, растянутый и слегка колючий, натягивает воротник до самого носа и дышит так, согреваясь. Свитер пах тоже сигаретами и... Самим Ханмой? Тот стоял, облокотившись на холодильник, и наблюдал за тем, как Кисаки греется, с крайне довольным видом.
— У тебя все вещи куревом провоняли, — морщится Тетта. — Да и квартира тоже, — он прячет пальцы в длинных рукавах. Подол доходит ему до середины бедра, и в растянутый свитер при желании влез бы ещё один Кисаки.
— А спасибо? — тянет Шуджи, улыбаясь нахально, довольно и хитро, словно что-то задумал, и Кисаки стоит труда не отшатнуться, когда Ханма к нему наклоняется. Все же черт знает, что творится в его башке.
Тетта закатывает глаза.
— Нахуй иди, — а через пару секунд уже тише добавляет. — Спасибо. И что согласился пустить тоже.
Ханма посмеивается в ответ.
— Ну, знаешь, с тобой гораздо веселее, чем одному, — и отворачивается к холодильнику.
Тепло. Сидеть на стуле в углу тесной кухни и смотреть на Ханму, который чем-то шуршит в полупустом холодильнике, тепло.
— Ты голодный? — спрашивает он, доставая из холодильника сыр и контейнер с какой-то едой.
Кисаки кивнул, будучи скорее в своих мыслях. Он понимал, что впервые находится в гостях. А ещё ему не давал покоя один вопрос.
Ханма кинул лапшу с овощами и курицей из контейнера на зашипевшую сковородку и сел напротив Кисаки, закуривая.
Все в квартире было рассчитано явно на одного человека. Небольшой шкаф, мебель, еда в холодильнике, курение на кухне, в целом маленькая площадь, да и в прихожей не было ничего, кроме нескольких пар ботинок, рядом с которыми собственная обувь Кисаки показалась маленькой, и пары тёмных курток, тоже принадлежащих Ханме.
— Ты давно один живёшь?
Кисаки помнил, что Ханма старше него всего-то года на три, причём неполных, то есть, раз ему самому скоро четырнадцать, то Ханме недавно шестнадцать исполнилось.
— Довольно давно, — жмёт плечами Ханма, затягиваясь и выпуская дым в потолок.
Кисаки морщится.
— Пиздец, как можно курить в квартире?
— Охуенно, — посмеивается Ханма, делая ещё затяжку.
— Я тебя к себе точно не пущу, — хмыкнул Кисаки, вспоминая, как Ханма, когда впервые его подвозил, в привычной смешливой манере спрашивал, не пригласит ли Тетта его на чай. Кисаки ответил тогда, что подумает об этом, если Шуджи перестанет быть ебланом.
— То есть, так пустил бы? — Шуджи играет бровями. — У тебя я курить бы не стал, а то тебя мать наругает, запретит тебе со мной общаться, скажет, что я плохая компания, — тянет слова насмешливо.
— Даже если бы ты мне сиги на хранение сдал, не пустил бы, ты же все ещё еблан, — фыркает Кисаки. — А твои предки где?
Он почему-то хочет знать, почему шестнадцатилетний Ханма, по сути подросток чуть старше самого Кисаки, живёт один, и ему это уже явно привычно.
— Умерли. Не парься, — он небрежно взмахивает рукой, стряхивая пепел от сигареты в банку, делает последнюю затяжку и, выбросив окурок, возвращается к плите, чтобы помешать лапшу и забросить к ней несколько кусочков сыра.
— Я и не парюсь, — притворно-холодно отвечает Кисаки.
Мозгами он понимает, что не должен волноваться за то, насколько Ханма тяжело пережил смерть родителей, потому что это признак привязанности, которой допускать нельзя, ведь тогда не получится избавиться от Шуджи, если тот станет бесполезным, ведь отпускать людей Кисаки не умеет, только избавляться от вышедших из строя инструментов. А Ханма выглядит расслабленно, помешивает на сковородке лапшу и что-то насвистывает. Тетта думает что, может, после смерти родителей он и стал таким ебанутым, находящим радость и смысл только в адреналине драк с сильными противниками и теперь по каким-то своим причинам ещё и в Кисаки. А потом одергивает себя. Неужто правда начал привязываться? Согревшиеся пальцы теребят длинные рукава свитера.
— Почти готово, — оповещает его Ханма. — Пить что будешь? Чай, кофе, пиво?
— Пиво? — переспрашивает Кисаки, дергая бровью. Перед ним сразу оказывается банка дешёвого пива, которое стоит в каждом супермаркете, то самое, которое пьют бунтующие подростки, которым не хватает денег или ассортимента в магазине, где не просят документы, на что-то получше.
— Да не буду я это пить, — морщится Тетта.
— Привереда, — смеётся Ханма, раскладывая лапшу из сковороды на две тарелки. — В следующий раз куплю для тебя что-то получше. Ммм, то девчачье фруктовое пиво? Или ты больше по винишку? — он подмигивает, играет бровями.
— Я не пью, — Кисаки качает головой. — Тебе вообще как всё продают?
Он, естественно, знает о существовании магазинов и продавцов, которых возраст покупателей алкогольной и табачной продукции не волнует, но это далеко не каждый, он понимает, что украсть товар с полки легко, но Ханма при нем не раз просто покупал сигареты в случайных табачках. Да хоть сегодня днём ту пачку, что сейчас лежит на столе открытая и полупустая. Однажды он сказал Ханме меньше курить, мотивируя это не заботой о здоровье Шуджи, а тем, что от самого Кисаки после целого дня с ним пахнет куревом.
— Ну, я выгляжу старше своих лет, взрослый и солидный, — посмеивается Ханма в ответ, ставя одну тарелку перед Кисаки, давая ему палочки и садясь со своей порцией напротив.
Взрослый и солидный, как же. Волосы с осветленной посередине чёлкой торчат вверх, фигура длинная, нескладная, угловатая, лицо подростковое, одевается Ханма обычно как черт знает кто в растянутой одежде, самое приличное, что Тетта на нем видел - униформы Вальхаллы и Тосвы да однажды школьная форма, и манера речи тоже выдаёт в нем подростка.
— Скорее потому что ты такая шпала, — хмыкнул Кисаки. — Вымахал, вот и лица твоего не видно.
— Не все же такие слепые, как ты, — с этими словами и заливистым смехом Ханма быстрым движением стягивает с носа Кисаки очки, вертит за дужку пальцами.
— А ну верни, долбаеб, — шипит Тетта сквозь зубы. Он знает, что Ханме это занятие кажется весёлым, но сам он, не видя чётких контуров, чувствует себя беспомощно, и это чувство самое отвратительное на свете.
— Попроси получше, — тянет Шуджи, которому правда весело.
— Завались нахуй и верни мои очки, — он тянется через стол, но не встаёт, потому что тогда Шуджи тоже подскочит, и шансы Кисаки исчезнут окончательно — Ханма мало того что выше, у него ещё и отличная координация и низкая чувствительность к боли, даже если треснуть хорошенько, он не нагнется.
Шуджи продолжает цирк и смотрит сквозь линзы очков Кисаки.
— Пиздец пятна живописные... Ты, Кисаки, самое живописное, яркое!
— Блять, Ханма, я тебя в асфальт закатаю!
— Явно не сейчас, ты же беспомощный слепой котёнок! — наигравшись, Шуджи возвращает очки на нос Кисаки, пальцами мягко погладив его по вискам, отчего Тетта вздрогнул.
— Ебанутый, — огрызнулся он, утыкаясь в тарелку с лапшой и беря палочками кусок курицы.
— Твой ебанутый.
— Завались.
Порой Кисаки казалось, что вся полезность Ханмы перекрывается его долбоебизмом. Ханма слишком гиперактивный, мельтешит, много говорит, влезает в драки, а ещё выводит Кисаки на реакции, чтобы повеселиться - он для Шуджи будто источник гормона радости, и это ужасно тупо. По-хорошему, оборвать бы все связи и поискать новые пешки, но Кисаки не может - пусть Ханма хоть сто раз долбаеб, он все ещё полезен, а ещё он самый верный союзник Кисаки, несмотря на то, что единственный, на кого у Тетты нет толком рычагов давления.
— Обиделся что ли? — фыркает Ханма.
— Нет, — качает головой Кисаки. — Ты просто меня заебал.
— Я тебя не ебал, - ржёт Ханма, а потом добавляет. — Пока что!
— Шутки свои гейские с кем-нибудь ещё шути, блять, — огрызается Тетта, пусть и ловит себя на мысли, что не хочет, чтобы Шуджи шутил их с другими, он шутит их только с ним наедине, и это будто только их, и это дерьмовый признак.
— Нееет, это скучно, — хмыкает Ханма и наконец затыкается хоть ненадолго, давая Кисаки и себе спокойно поесть без цирка с конями.
"Вкусно," — думает Тетта, жуя лапшу с сыром.
Кисаки ведь даже не задумывался, что Ханма может быть довольно хозяйственным, из-за поведения считая его распиздяем по отношению ко всему, кроме планов Тетты, непонятно почему так Ханме интересных. Хотя, судя по разбросанным вещам в прокуренной квартире, он был близок к истине.
"Он не распиздяй, когда ему интересно," — думает Кисаки, продолжая есть. — "Может, он и готовить любит? Или...?" — он с сомнением смотрит на Ханму, который снова что-то рассказывает. Он далеко не всегда слушает, что говорит Ханма, вот и сейчас только краем уха, потому что это явно что-то неважное, иначе тот бы заметил отвлеченность и привлёк бы внимание, а говорить монологом и о хуйне эта машина бесконечного пиздежа может долго. Будто в тишине не может находиться.
— Так, что-то я запизделся, — протянул Ханма, потягиваясь.
— Ты только заметил? — Кисаки поднимает бровь и уголок губ, в ответ смех.
Свою лапшу Ханма успел доесть, несмотря на то, что Кисаки ел молча и прикончил только половину порции, а сам Шуджи почти не затыкался.
— А ты мне не сказал, что будешь пить, если от пива отказываешься. Есть чай, кофе, вода, виноградный лимонад.
Кисаки глядит в сторону кухонных шкафчиков, на которые мимолётным движением указала ладонь с татуировкой "преступление" и, увидев стакан, в котором стояли пакетики кофе 3в1, решил, что вот это настоящее преступление. Дешёвый растворимый кофе — настоящее преступление против человечества.
— Надо же, ты такой заботливый, вину что ли заглаживаешь? — хмыкает Кисаки, пытается подъебать. — Давай чай.
— Ну что ты сразу начинаешь? — Ханма снова растягивает слова насмешливо, Тетта доедает лапшу. — Может, я просто проявляю свою заботу о тебе. Ты же все ради девчонки затеял?
— Она-то тут при чем? — Кисаки хмурится, а Ханма встаёт, забирает со стола пустые тарелки, ставит их в раковину, а на плиту чайник.
— А при том, что посмотри, какого прекрасного потенциального мужа ты упускаешь! — Шуджи ухмыляется, наклоняясь к нему.
— Заебали меня твои шутки гейские, — вздыхает Кисаки, пихая Ханму в плечо, чтобы не лип так близко, и чувствует, как щеки отчего-то слегка краснеют уже не впервые за вечер.
Закипел чайник. Для Тетты это спасительно, потому что он, не привычный к какой-либо близости, от тактильности Ханмы испытывал смешанные чувства. Ему было непривычно, но по-странному комфортно, и это чувство комфорта бесило, ведь было для него чем-то из ряда вон выходящим и незапланированным, не вписывающимся в его образ в собственных глазах. Чувствовать себя привязанным к другому человеку, чувствовать себя в безопасности, потому что долговязый подчинённый распускает свои руки, касаясь его плеч, ладоней или волос, или просто стоит слишком близко? Нет уж, этого Кисаки себе не мог позволить. Он и так Ханме многое позволяет по отношению к себе и кажется себе слишком мягким к нему.
Осознавать, что он правда начал привязываться, чертовски неприятно. К пешкам и инструментам не привязываются, особенно так, чтобы даже к идиотским шуткам. Остаётся только надеяться, что Ханма будет полезным до конца, потому что Кисаки правда начинает уже сомневаться, что сможет избавиться от него, выкинуть из жизни, если Шуджи станет не нужен.
Ханма разливает кипяток по двум чашкам и ставит на стол перед Кисаки картонную коробочку с разномастыми пакетиками чая и сахарницу. Сам вытягивает пакетик не глядя, а Тетта перебирает их долго, потому что зелёный пакетированный чай терпеть не может, ведь он гораздо хуже листового, и выбор останавливает на ягодно-травяном пакетике. По запаху совсем неплохо. По вкусу кислый ягодный ароматизатор и констрастно с горячим напитком холодящая горло и ноздри мята. Кисаки сначала по привычке берет чашку двумя руками, чтобы согреть ладони, а потом понимает, что ему все ещё совершенно не холодно, и даже руки в длинных рукавах фиолетового свитера уже отогрелись, так что одну ладонь Кисаки от чашки отнимает и кладёт на стол, а второй держит ручку и делает ещё глоток. Ханма тоже руки кладёт на стол, ладонью с "преступлением" хватает пачку, выуживает из неё сигарету, кладёт в рот, поджигает, затягивается, а вторая рука, с "наказанием", постепенно двигается по столешнице к руке Кисаки. Шуджи щурится хитро, по-лисьи ухмыляется, словно думает, заметит Тетта его маневр или нет. Кисаки вида не подаёт, что обратил на это внимание, почему-то поддаваясь Ханме и принимая правила его маленькой игры. Длинные пальцы лезут в рукав и хватают за кисть. С губ Ханмы вместе с дымом срывается смешок. Кисаки смотрит на него ни капли не удивлённо, но вопросительно. С немым вопросом, который заебался задавать вслух: "Зачем опять распустил свои конечности?" Любой другой давно бы получил по рукам, причём, возможно, но только от самого Тетты, но и от Шуджи — ещё со времен Мёбиуса тот часто вписывался за него в драках. Ханма делает вид, что не понимает, к чему тут вопросительный взгляд, будто для них обычное дело держаться за руки.
— Что-то не так? — улыбается, растягивает слова, весёлый-весёлый, Кисаки и в крупных битвах его таким не всегда видел. Улыбается так широко, что открывается только начавшая заживать ссадина на губе, полученная в недавнем месиве. Тонкая струйка крови сбегает вниз по острому подбородку. Свободной рукой — почему-то Кисаки даже в голову не приходит убрать свою руку из-под руки Ханмы — лезет себе под свитер, чтобы добраться до салфеток в кармане рубашки. Достаёт одну из упаковки и протягивает Ханме.
— У тебя губа треснула, чертила ты ебаный, вот что не так, — хмыкает Кисаки, все ещё делая вид что не замечает руки Ханмы на своей.
— Не чертила ебаный, а Бог Смерти, — посмеиваясь и этим самым снова беспокоя ранку, напоминает свое прозвище Ханма. Кисаки думает, что в бою он действительно похож на Бога Смерти, с бешеной улыбкой и безумным взглядом. Сейчас он тоже улыбается, так же широко или даже шире, но не бешено, и взгляд словно потеплел, и вообще выражение лица намного мягче, видно, что Ханма расслаблен, он выглядеть домашне, пусть и не переоделся ещё, и от этого у Кисаки странно щемит в груди.
— Это на забивах ты Бог Смерти, а сейчас только на чертилу ебаного тянешь, — он пытается не смотреть в эти невозможно тёплые глаза. Ханма в ответ фыркает. — Ты кровь вытирать собираешься? — в ответ на этот вопрос Шуджи проводит языком по нижней губе, и Кисаки со вздохом вытирает дорожку на его подбородке сам и прижимает салфетку к кровоточащей ссадине. Это смущает. Непонятно, почему, ведь после Кровавого Хэллоуина они уже обрабатывали раны друг друга, спрятались в одном из убежищ Вальхаллы, и тогда это не было так смущающе.
"Блять," — думает Кисаки, допивая свой чай. — "Правда привязался."
Ханма задевает своим коленом под столом его ногу, когда тянется к банке-пепельнице, посмеивается над тем, как задумавшийся Кисаки вздрогнул.
— Строишь новые гениальные планы?
— Нет... Я так, о своём, — фыркает он в ответ. Он думал о том, может ли назвать Ханму своим другом, но не говорить же ему об этом. Он явно сейчас устал, ведь обычно не провалился так в свои мысли, что терял связь с внешним миром.
— Что, сегодняшнее собрание было не только скучным, но и бесполезным? — хмыкает Ханма, чуть сжимая его ладонь. — Или опять о девчонке своей думаешь?
— Нет, — отмахнулся Тетта.
"О тебе, придурок. Для инструмента ты стал иметь слишком большое значение в моей жизни, чтобы продолжать звать тебя так."
— Надо смотреть, как дальше начнут развиваться события. Пока рано вносить коррективы.
— Отлично. Потому что мне нравится, что сейчас происходит, — он слегка сжимает ладонь Кисаки в своей перед тем как убрать руку и потянуться. — Ну что, идём спать? Или будем тут сидеть до утра? Я не против, я могу долго болтать, — посмеивается он.
— Да то, что ты можешь хоть вечность не затыкаться, я заметил, — усмехается в ответ Кисаки. — И иногда это бесит. Но сегодня я в хорошем настроении.
Это правда. Этот вечер ощущается непривычно, но хорошо. Комфортно. А главное — наконец тепло, несмотря на слабое отопление и все ещё открытую форточку — с учётом того, что Ханма курил прямо в квартире, если бы он решил её закрыть, Тетта бы его прибил. Кисаки зевает. Уже второй час ночи.
— Что, идём спать?
— Да, — Кисаки встал и вслед за Шуджи вышел из кухни. — Твой диван раскладывается?
— Нееет, — протянул Ханма, оглядываясь в узком коридоре через плечо, будто проверяя, следует ли Тетта за ним.
— Значит, пойдёшь спать на пол.
Ханма засмеялся.
— Я чё, на лоха похож? Но и тебя на пол отправлять было бы как минимум негостеприимно, тем более, ты мёрзнешь, и у меня нет даже футона или других одеял, только плед. Короче, как видишь, гостей у меня обычно не бывает, но с тобой гораздо веселее. Будем вместе спать, — Ханма дёрнул плечами, включая свет в комнате и показывая на диван.
Что ж, он был не таким узким, как Кисаки показалось в начале. Сам Тетта довольно миниатюрный, а Ханма хоть и длинный и сильный, все же довольно тощий. Должны поместиться, хоть и по наметкам Кисаки вплотную друг к другу. Хотя спать вместе с кем-то... Явно что-то новое в его жизни. Он привык спать один, закутавшись в два одеяла, а тут, как сказал Шуджи, одеяло одно, и есть разве что ещё плед.
— Я пойду переоденусь, — Кисаки вытащил сменную одежду и зубную щётку из сумки и быстро ушёл в ванную, пытаясь игнорировать слова Ханмы про то, что он якобы стесняется. Ничего он не стесняется. Непривычно просто.
В ванной висят два больших полотенца, одно из которых в выцветших пятнах от осветлителя, ещё одно валяется скомканным на высокой полке, до которой Тетта бы не достал, а вот для хозяина квартиры это бы проблем не составило.
— Если хочешь в душ, иди сейчас! — доносится из комнаты голос Ханмы. Стены в квартире будто картонные, изоляции никакой, Шуджи слышно так, словно он стоит за дверью, а не сидит в комнате. — Полотенце без краски чистое!
Кисаки не ответил, только снял аккуратно свою одежду, свитер Ханмы отложив к тому, что собирался надеть после душа, пару минут провозился, настраивал воду, и залез в ванну. Быстро помывшись и вытершись, вернулся в комнату, где Ханма в одних трусах искал что-то в шкафу. И Тетта на пару секунд залип на худощавое, но мускулистое тело, рельеф на спине и длинные ноги.
— Хья-ха, ты остался в моём свитере, — обернулся Шуджи, довольно улыбаясь. — А я тебе плед нашёл, — в руках он действительно держал свернутый в рулет слегка потертый клетчатый плед.
— Твою мать, Ханма, ты одеться не пробовал? — Кисаки с трудом перевёл взгляд с торчащих ключиц на лицо Ханмы и вырвал плед из его рук. Слишком довольная и наглая улыбка. Это заставляло испытывать неловкость. Явно не те эмоции, что стоило испытывать Кисаки. Он старался списывать все на новизну такого времяпрепровождения.
— Так я тоже в душ собираюсь, и обычно в трусах сплю, — пожал плечами Шуджи. — Но раз тебя это смущает, придётся одеваться, — он выудил из шкафа растянутые спортивные штаны и футболку, которые, впрочем, сразу полетели на диван.
— Ничего меня не смущает, просто у меня, в отличие от некоторых, есть понятие о личных границах, — единственное, что и правда смущает Кисаки, так это то, что вдруг такие ситуации нормальны между теми, кого хотя бы формально можно назвать друзьями, а он просто не знает этого и выглядит глупо. Потому что у него никогда не было друзей, кроме Тачибаны Хинаты, окружающие вечно его ненавидели. Те, кто следовал за Кисаки, подвергались манипуляциям с его стороны, он узнавал о них и применял эти знания, чтобы заставить следовать его плану. Ханма никогда не раскрывал ему, чего хочет, кроме веселья, но при этом был самым верным соратником. И с ним было комфортно. И тепло.
— Ладно-ладно, я ушёл, — певуче ответил Ханма, покидая комнату.
Из ванной послышался шум воды. Кисаки сел на скрипнувший диван, все ещё держа свёрток из пледа в руках, осмотрелся. Ничего особенного. Стало чуть больше разбросанных вещей, видимо, в процессе поисков пледа, в углу стоит школьная сумка, одежда, в которой был Ханма днем, висит на дверце шкафа, на столе все ещё банка из-под энергетика, рядом сигареты, на углу — недочитанная книга, заложенная карандашом на середине. Кисаки перевёл взгляд на окно. Снаружи тёмная осенняя ночь, на стекле редкие дождевые капли, только уличные фонари и неоновые огни более дальних зданий светятся, а на подоконнике лежит мобильный. Тетта подошёл и взглянул на экран. Ткнул пальцем в кнопку включения. Разряжен. Опять. Зарядное устройство лежит на полу, рядом с розеткой, и он ставит телефон на зарядку, потому что Шуджи часто об этом забывает, из-за чего до него не дозвониться.
Так что когда Ханма возвращается в комнату, Кисаки сразу бросает ему:
— Телефон на зарядку ставь, долбаёб.
— А зачем? — расслабленно спросил Ханма. — Мне только ты звонишь, а ты рядом сейчас.
Кисаки обернулся к нему. Шуджи прошёл к дивану, где оставил свои вещи. Вокруг бёдер полотенце, которое, видимо, лежало на высокой полке, через шею перекинуто пятнистое от краски для волос полотенце, а с волос, обычно уложенных наверх, а теперь наоборот прилипших к голове, капает вода, на губах ухмылка, взгляд расслабленный и слегка сонный. Ничего не стесняясь, Ханма в несколько быстрых движений переоделся, кинув полотенца на диван — Кисаки по инерции отвёл взгляд, игнорируя то, как вспыхнули его щеки — и хотел было лечь, но Тетта остановил его, схватив за полотенце на шее.
— Совсем еблан? Я тебя с такой мокрой башкой спать не пущу.
— Хаах, Кисаки, ты волнуешься, не заболею ли я? — ухмыляется, лукаво щурится, говорит почти вкрадчиво.
— Волнуюсь, что из-за тебя все подушки будут мокрые, — фыркнул Кисаки, беря полотенце и тщательно вытирая волосы Ханмы. — Как ребёнок, — прошипел он, сквозь пальцы пропуская пряди, чтобы проверить, насколько они мокрые, а Шуджи тянется на встречу прикосновениям, прикрывая глаза, как довольный кот, и Кисаки чувствует тепло на щеках и где-то в груди. Приятно. Настолько приятно, что он позволяет себе возиться с волосами Ханмы чуть дольше, чем это было нужно, но не настолько долго, как хотелось бы, потому что если Шуджи заметит, то факт главенства Кисаки над ним не остановит от подколов, в принципе, никогда и не останавливал. Но пусть Тетта и скрывает это за раздражением, но смешливость Ханмы ему нравится. Это почему-то всегда внушает уверенность и успокаивает.
— Ты обычно у стены спишь или скраю? — спрашивает Ханма, зевая и потягиваясь. Слегка сонный взгляд Кисаки от этого движения скользит снова с лица Шуджи на его ключицы, не скрытые растянутым воротником футболки.
— Я обычно сплю один, — хмыкает Кисаки, переводя взгляд в сторону, чтобы лицо не выдало случайно напряжения от того, что им придётся спать вдвоём на узком диване. Всё же позволить Ханме подержать себя за руку или кайфовать от его волос, которые, подсохнув, оказываются немного волнистыми, это одно, но провести всю ночь настолько близко... Уже другое. Он вообще не уверен даже, что сможет уснуть при таком раскладе, и дело не только в том, что Шуджи весь угловатый, но и в непривычке и... Наверное, действительно смущении.
Путем короткого обсуждения они все же пришли к выводу, что Кисаки лучше лечь к стене, "чтобы не ебнулся" и по логике того, что между Ханмой и спинкой дивана не будет сквозняка. Как только они определились, Ханма вырубает свет, за это время Тетта снимает очки, оставив их на столике, и ложится, прижавшись к спинке дивана и укутавшись в плед. Без очков в темноте ничего не видно, но он чувствует, как Ханма ложится рядом, набрасывает на них обоих одеяло и, повернувшись к Кисаки лицом, одной рукой обнимает.
— Ханма, твою мать... — шипит Тетта, попытавшись скинуть его руку или ткнуть под ребра, но не сработало — Шуджи либо мгновенно вырубился, либо виртуозно притворяется спящим, так что остаётся только найти плюсы в ситуации, например, то, что от сквозняка его закрывает персональная грелка больше него самого, которая во сне уже успела помимо руки закинуть на Кисаки ещё и ногу и лицом уткнуться в его волосы. Тетта пошевелился, устраиваясь поудобнее, и сразу оказался прижатым к Ханме ещё крепче.
"Пиздец. Ну ладно," — думает Кисаки, пытаясь просто расслабиться, и понимает, что его положение сейчас действительно неплохое, пусть он и дышит куда-то в шею Ханме, вдыхая запах его геля для душа и зубной пасты, это... Тоже приятно. Слишком много странных вещей сегодня кажутся приятными. С мыслями об этом Кисаки все же засыпает, наслаждаясь долгожданным теплом.
А наутро просыпается от того, что его гладят по голове, перебирая слегка отросшие волосы длинными пальцами, и по привычке сначала сжимает в объятиях подушку, а потом чувствует, что у "подушки" вместо мягкого пуха под тканью живое, горячее, твёрдое тело, сердце размеренно бьется, и Тетта слышит тихий хриплый смех Ханмы, который, видимо, решил, что Кисаки ещё спит, и это было к лучшему, потому что появилось время подумать, что же делать со всей этой ситуацией, погрешностью в его плане, не включавшим в себя привязанность к кому-то и борьбу с тактильным голодом путем совместного сна? Но после короткого анализа ситуации кажется, что в этом больше плюсов, чем минусов, так что можно оставить как есть и посмотреть, как дальше будут развиваться события.
Ханма все ещё перебирает его волосы, путает свои пальцы в отросших прядях на затылке.
— Блять, Ханма, что ты творишь?
— О, ты проснулся! Доброе утро, — весело и тихо сказал Шуджи ему на ухо. — Да у тебя корни отросли просто. Смешные, — и растрепал волосы Кисаки рукой, наводя ещё больший бардак на его голове.
— У меня зато нет хохолка, — выпутав одну руку из одеяла, Кисаки в ответ растрепал волосы Ханмы, но не заметил особой разницы — из-за сна с немного влажными волосами они завились и торчали в разные стороны. — Пиздец, они у тебя сейчас как будто в полоску.
— Хочешь, перекрашусь, и реально в полоску будут? — Шуджи ухмыляется, дёргает бровями, Кисаки щурится на него, пытаясь сфокусировать зрение. Надо добраться до очков, но для этого придётся выпутываться не только из одеяла, но и из объятий. Рука Ханмы приятным теплом и тяжестью все ещё лежит на его талии, и это ощущается как-то слишком правильно и уютно, как и то, что он не только успел обнять Ханму в ответ, пока спал, но и то, что все ещё обнимает. Нормально ли это для друзей? Друзья ли они?
— Да хоть налысо побрейся, с любой причёской на придурка будешь похож, — фыркает Кисаки и в следующий момент заливается смехом и давится им — Ханма руками забирается под свитер и сквозь тонкую футболку щекочет под рёбрами. И как только, зараза, угадал единственное слабое, поддающееся щекотке место? Острый локоть сразу врезается Ханме в живот, в твёрдый пресс, Шуджи едва морщится и хихикает, ему явно весело. Ну да. Конечно. У него слишком высокий болевой порог и большой опыт в драках, научивший принимать удары как следует, тем более такие, не серьёзные.
Они не знают, что однажды Шуджи сделает полосатое окрашивание. А пока он обнимает Кисаки, чистящего зубы в ванной, и прижимается щекой к его макушке, а Тетта думает, что если друзья так делают, то он может Ханме позволить. Потому что дружба — самое подходящее название их отношений сейчас, ведь к инструментам не привязываются, не греются в их свитерах, не позволяют им дурацкие шутки и излишнюю тактильность, не спят с ними в обнимку. А Кисаки сейчас для себя понимает, что Ханме готов такое позволять из раза в раз.