двуликий

сложно было сказать, кто кого больше ненавидел: уилл октавиана или октавиан его. наверное, все-таки второе.

тонкая золотистая прядка выпадает из перехваченных изящным крабиком волос, легко ложась на светлую шею. второе. точно второе.

октавиан даже не замечает тяжелого, полуголодного взгляда, которым солас сверлит его уже час, то сосредоточенно печатая что-то на ноутбуке, то отдавая легионерам приказы и кидаясь к вороху карт, разложенных на столе, заставляя свои торчащие из-под хромированных зубчиков волосы подскакивать в такт движениям, а уилла нервно сглатывать.

на свою миссию ему уже давно было насрать, как и полукровкам из его лагеря: сейчас целью сына аполлона стал один новоявленный римский претор, а главным интересом греческих полубогов — ставки на их отношения.

— джейкоб, — нежный высокий голос авгура раздается с другого конца комнаты, на что солас даже не обращает внимания, полностью поглощенный созерцанием его высокой худой фигуры.

— джейкоб! — он вздрагивает, отмирая: отзываться на чужое имя — так нелепо и непривычно, до кома отвращения в горле.

— что такое, претор? — вблизи октавиан кажется еще более хрупким и красивым, отчего уилла потряхивает.

претор указывает рукой на разложенную перед ними карту лонг-айленда — камень, висящий на шее соласа: тяжелый выбор между долгом и так некстати вспыхнувшими чувствами.

— мне нужна твоя помощь в размещении онагров, — его льдисто-голубые глаза, кажется, смотрят в самую душу; будто он знает о нем все, будто хочет заставить его сделать выбор. но это же не может быть правдой, верно?

сын аполлона замирает в нерешительности: он буквально на краю пропасти, и в какую бы сторону он ни сделал шаг, в любом случае провалится в бездну.

— но зачем? — все же давит, пытаясь выиграть еще несколько секунд на размышления, пока внутри все кричит и бьет тревогой, мол, посмотри, твой октавиан на деле еще то чудовище, как бы ты его не обелял, вот, он хочет уничтожить твой лагерь!

а претор продолжает смотреть прямо ему в глаза, будто хочет, чтобы уилл утонул в этих опаловых омутах.

— гею на земле не убить, — и сразу же сбивает уилла с толку, — и именно с ней нам придется столкнуться в греческом лагере. разделаться с богиней можно будет только в воздухе, и онагры подойдут для этого как нельзя лучше.

вместо уилла в пропасть летит тот камень, что висел у него на шее, а ему самому хочется закружить октавиана от своей глупой радости: не способен, ни на что ужасное тот не способен!

он шумно вдыхает, пряча улыбку, перед тем как склониться над картой. сын аполлона берет в руку карандаш, бросая взгляд на легионера:

— боюсь только, в стратегии я не силен, но, наверное, наиболее удобная позиция будет вокруг холма...

октавиан задумчиво кивает, кусая губу, а кончики волос щекочут его шею, заставляя уилла невольно любоваться им.

...они провозились с расстановкой войск и орудия до самого вечера, и солас уже своей спины не чувствовал. а ведь он куда более крепкий и выносливый, чем хрупкий октавиан, какого же сейчас ему?

и не раздумывая, он кладет руки на его худые плечи, начиная их массировать.

— что? — претор невольно вздрагивает, роняя карандаш, поворачивается к нему, и они оба замирают.

— ты весь день над этой картой сгорбившись просидел, — почему-то его голос упал до хриплого шепота, — расслабься.

по лицу октавиана ползет благодарная улыбка. он прикрывает глаза, отдаваясь в руки уилла.

и соласу самому себя хочется ударить за неправильность действий — он же не просто хочет помочь авгуру, он же жадно очерчивает каждый его позвонок и изгиб своими пальцами, он же клод фролло, одержимый эсмеральдой, он...

он наклоняется, оставляя невесомый поцелуй на шее, пока все в его голове слетает с тормозов и кричит об этой грязной неправильности. октавиан тихо выдыхает, но не оборачивается, и сумасшедший мозг уилла принимает это за "да", зная, что все-таки остановится по любому слову претора. лекарь покрывает его шею отпечатками подрагивающих от восторга губ, блаженно ловя каждый его вздох или дрожь.

— ты такой красивый... — не выдерживает он где-то рядом с чужим ухом, — как фея из сказки.

— ты правда так считаешь? — голос октавиана звенит как морозный воздух; он ловит руку уилла, переплетая их пальцы вместе, отчего тот чувствует себя самым счастливым человеком на свете.

— конечно, mon dieu, конечно, — в своем сумасшествии он переходит на французский, но так и не поворачивает римлянина к себе лицом.

и внутри что-то дрожит, заходясь уродливой горечью, потому что октавиан сейчас думает, что его ласкает джейкоб, а не уилл солас, и когда он узнает правду, то возненавидит его. чувства лепятся в какой-то огромный снежный ком, где не поймешь, где любовь, а где мерзкий страх.

сердце бьется о ребра с такой силой, что становится больно. уилл не выдерживает и разворачивает стул, на котором сидит октавиан, к себе.

он долго смотрит в его умные глаза, прежде чем задать один робкий вопрос: можно?

претор вздрагивает, будто испуганная лань, а потом кивает и даже сам подается вперед.

уилл сходит с ума и плавится от невозможной мягкости его тонких губ, от того, что он может обнять его, прижать к себе, от того, что октавиан так близко.

и хочется скулить и прыгать, будто бы он не человек, а жалкая собака, потому что он целует октавиана, потому что октавиан целует его ответ, потому что все моральные дилеммы и пропасти сейчас где-то далеко-далеко, а его любовь повсюду.

претор отрывается от него, тяжело дыша, и солас все-таки тонет в его лунных глазах. он аккуратно убирает прядку золотистых волос ему за ухо:

— боже мой, как же ты красив, это просто преступление, — шепчет, не помня себя.

сердце замирает, когда октавиан, зардевшись, смущенно отворачивается, а на языке крутятся комплименты, которыми он готов осыпать его с головы до ног.

а уилл кошкой льнется к открытой сейчас шее, аккуратно запускает пальцы в прическу, боясь разворошить ее; от октавиана пахнет ландышами — цветы, что так безбожно нежны, красивы и — ядовиты. уиллу ничуть не страшно отравится им.

руки предательски ложатся на изящную талию — боже мой, тонкая-то какая! — ведет носом по острой скуле, следом мажет нетвердыми поцелуями. хочется истерично рассмеяться от того, как он сейчас боится переступить эту черту, будто бы октавиан фарфоровый. но в это так легко поверить, когда его холодные руки ложатся на затылок, путаясь в солнечных кудрях.

очки уже давно запотели от его сумасшедшего дыхания, но сейчас не до них: в нем опять идет нешуточная борьба.

...и снова выигрывают чувства.

он тянет претора на себя, заставляя подняться со стула, а затем, развернув, осторожно прижимает к столу. переступив через себя, отрывается от распухших уже губ, впиваясь взглядом в глаза, чей зрачок сейчас влюбленно расширен.

— ты... ты готов? — выдыхает дрожащим шепотом, и от собственной, почти что детской наивности смеяться хочется, но с октавианом, он уверен, по-другому и нельзя, а почему — он и сам не знает.

глаза октавиана прикрыты, и длинные ресницы трепещут как вечерние тени на озерной воде, а его белые щеки разукрасил клубничный румянец. уилл смотрит на него, и в голове все звенит от нахлынувшей крови и чувств.

претор сглатывает; в руках соласа он трепещет как маленькая птичка:

— да... да, пожалуйста.

у сына аполлона, кажется, впервые за жизнь дрожат пальцы и перехватывает дыхание. они с октавианом так близко друг к другу, что это кажется сном. но он так отчетливо ощущает тепло его губ!

дрожащими руками он поддевает пурпурную футболку, чей цвет так идет октавиановой бледности. боится снять — сердце и так на грани, а что с ним станет, когда он увидит авгура обнаженным?

смотрит прямо в эти безумные глаза, оглаживая бока и живот; октавиан, будто проволочный, выгибается, громко дышит и закрывает глаза. ничего красивее он в жизни не видел.

его распаляет изнутри, дышать невообразимо сложно, и вместе с тем хочется сделать октавиану до безобразия хорошо, едва ли не задушить его своей чертовой любовью.

он целует выпирающие ребра, пугаясь столь болезненной худобы, сцепляет их пальцы вместе и тут же оказывается где-то рядом с шеей, шепча в нее влюбленные глупости.

сердце(и он вместе с ним) сходит с ума, когда подрагивающие руки добираются до пояса высоких джинс; уилл смотрит в хрустальные глаза, дожидаясь кивка октавиана, и лишь тогда начинает возиться с ремнем. его ведет и клинит, не в силах больше держать себя в руках. припадает к коже бедер горячим, почти драконовым языком.

октавиан тонко вскрикивает:

— уилл!..

и в ушах все еще звенит, пока он целует и кусает, когда отключенные нейроны обрабатывают его крик. он замирает ледяной статуей, чтобы в следующую секунду, разморозившись, нависнуть над зацелованным лицом:

— стой, как ты меня назвал?

дурманная страсть между ними испаряется как по щелчку пальцев. октавиан шокировано распахивает кукольные глаза, пойманный с поличным, но уилл — еще более сумасшедший, чем он, — только радуется своему раскрытию.

губы авгура дрожат, он глубоко вдыхает, словно принимая тяжелое решение, а потом решительно смотрит соласу в глаза:

— тебя зовут уилл солас, ты из лагеря полукровок, тебя послали сюда под прикрытием с диверсионной миссией, — четким, поставленным голосом шепчет авгур.

он замирает под ним, будто серна, пойманная на мушку: ожидая ответных действий без страха, но с осознанием возможных последствий.

у уилла на душе становится так легко, будто она взвилась под потолок вместе с бабочками из его живота. он нежно заправляет очередную выбившуюся прядь за ухо, наклоняясь еще ближе к претору, почти касаясь его губ своими:

— меня зовут уилл солас, я из лагеря полукровок, и я так, черт возьми, влюбился в тебя, что мне похуй на мою миссию.