Каната бездумно брёл по коридорам академии, пытаясь найти кого-то, с кем он сможет провести время, пока не начнётся тренировка Рюсетай. Его шаги сопровождались громким хлюпаньем промокших кроссовок, со школьной формы ручьями текла вода. Была бы его воля, он бы и дальше сидел в фонтане, но Шу очень настойчиво попросил его вылезти и "заняться нормальным делом".
В какой-то момент он подумал, что мог бы пойти на уроки, но идея была откинута почти моментально. Если бы он действительно хотел посещать занятия, он бы не пошёл искупаться. Взгляд зелёных глаз цепляется за доску с объявлениями, Каната без особого интереса разглядывает рекламы разных мероприятий и юнитов. В верхнем углу висит небольшое окошко для сегодняшней даты. Шестнадцатое мая. Юноша хмурится, чувствуя поднимающееся раздражение. День рождения Мадары.
После того как Микеджима бросил его одного, он был зол. Расстроен, обижен, разочарован. Он чувствовал столько всего, что в какой-то момент перестал быть уверен, что именно он ощущает. Слишком много разных эмоций поднимались, давили на грудь и сердце, стоило ему только подумать о нём.
Позже ко всему этому примешалось раздражение. Мало того, что он оставил его, ему хватает нервов появляться и из раза в раз убеждать Канату в том, что он никакое не божество, а самый обычный человек. И это не было бы проблемой, учитывая, как многие люди твердят ему об этом при любом удобном случае. Взять того же Чиаки, который с самого начала отрицал и легенду, и все слова парня о его божественном происхождении. Но Мадара, при всём своём огромном желании убедить Канату в том, что тот простой человек, глубоко внутри сам в это не верил.
Юноша чувствовал, знал, что даже если старший не считает его богом, он как минимум расценивает его кем-то похожим. Псевдобожеством, около-идолом. И это злило и раздражало его до ужаса. Его выводила из себя чужая жалкость, это непонятное и беспрекословное поклонение, при том, что на словах он не отделял сущность младшего от любого другого студента. Он неоднократно задавался вопросом, почему Мадара так цепляется за него, откуда мысль, что он не может воспротивиться его воле?
"Если я не бог, то почему ты продолжаешь мне поклоняться?"
Откуда-то слева слышится шум, и юноша выпадает из своей задумчивости, без промедления направляясь в сторону потенциального источника. Дверь аудитории слегка приоткрыта и он слышит, как двигаются парты, толкаемые по паркету. Каната без стука заглядывает внутрь, тут же хмурясь. Вспомнишь черта, вот и он.
Мадара увлечённо расчищает класс, сдвигая столы к стенам. На своём месте остаётся только одна парта, одиноко стоящая в самом центре кабинета. На ней стоит небольшой торт с кучкой незажженных свечей и воткнутым в сердцевину ножом. Старший садится на стул, чтобы перевести дух и юноша хочет уйти до того, как его заметят. К сожалению план проваливается почти моментально. Усталый и удивлённый Мадара смотрит на него широко раскрытыми глазами, ясно давая понять, что прекрасно видит его и сбежать не получится.
Парень со вздохом заходит в аудиторию, продолжая хмуриться. На какое-то мгновение ему кажется, что парень напротив рад его видеть. Возможно, всё дело в тёплой улыбке, которой он его встретил, Каната не уверен.
– Неужели ты пришёл отпраздновать мой день рождения? – Микеджима привычно смеётся, широко ухмыляясь. Шинкай смотрит прямо в зелёные глаза и кривится. Зачем он изображает радость, зачем пытается веселиться, если в его взгляде так отчётливо видна печаль? Противно.
– Если бы я знал, что ты в этом кабинете, я бы сюда ни за что не пришёл, – он говорит в своей естественной медленной манере, попутно прогуливаясь по аудитории, – что ты здесь делаешь?
– Я хотел устроить что-то вроде небольшой вечеринки для нескольких своих товарищей из академии. Кто же знал, что это так тяжело, – он похлопывает рукой по ближайшей парте, той самой, на которой расположился торт, – они достаточно лёгкие, но даже так это утомительно.
– Ты всегда можешь загадать желание.
– Разве этот спектакль не в прошлом? И я неоднократно говорил тебе: ты не бог, Каната. И никогда им не был, – Мадара вздыхает, словно разговаривает с непонятливым ребёнком. На секунду Канате кажется, что раздражение в нём стало в разы сильнее, подлетело на несколько пунктов и вот-вот вырвется наружу, разорвёт глотку парню напротив. Ему хочется, чтобы тот сказал что-то другое. Чтобы перестал говорить то, во что сам верит лишь отчасти.
Он не задумываясь садится на чужие бедра, сразу же хватая со стола торт и запихивая кусок в чужой рот. Он не ждёт протестов, даже если с его одежды всё ещё капает вода и от контакта с ним Мадара промокнет, даже если старший подавится десертом и начнёт задыхаться, он не скажет Канате ни слова. Поэтому он не останавливается, голыми руками отрывая новые порции и пихая их в послушно открытый рот.
Он смотрит, как Мадара кашляет, давясь сладостью, как на зеленых глазах появляются слезы. Он видит всё это, но он не слышит даже попытки помешать ему, сказать что-то. И это раздражает его. Складывается ощущение, что старший хочет этого, что он совсем не против, наоборот, он нуждается в этом. В ощущении чужого полного контроля над собой. В чувстве власти Канаты над ним.
Шинкай держит очередной кусок торта в руке, хмуро разглядывая лицо человека под собой. Он рыдает, задыхаясь и давясь тортом, сильные руки до белых костяшек цепляются за чужую мокрую форму, пока десерт вываливается из его рта и падает на бедра младшего. Ему противно, но не столько от вида парня, сколько от того, что даже находясь в таком состоянии, в шаге от возможной смерти, в столь жалком положении, он ничего не делает. Он просто продолжает сидеть и позволяет ему это, впиваясь в Канату взглядом, полным горьких слез и безмерной привязанности.
– Почему ты делаешь это? ГОВОРИ СО МНОЙ, – юноша кричит, хватаясь за чужую рубашку, – скажи мне правду, скажи мне, кем ты на самом деле меня считаешь. Воспротивься мне.
Но Мадара будто не слышит его. Он громко шмыгает носом, пока по скулам бегут горячие дорожки, мешаясь с крошками, кремом и глазурью на щеках, губах, подбородке. Он пытается жевать, глотать торт, пока младший не запихивает в него новые куски. Будто покорная овечка, безвольная кукла, он ест сладость сквозь кашель и икоту, почти выплевывая её на чужую рубашку.
– Мне кажется, что даже если бы я обмотал канат вокруг твоей шеи и тянул до тех пор, пока ты не задохнешься, ты бы меня не остановил, – Шинкай кривит губы, чувствуя, как же тошно ему находиться здесь, один на один с этим человеком. Когда они дошли до этого? Он понятия не имеет. Но он точно знает, что ещё минута в этом кабинете, и он точно сойдёт с ума, – просто умри.
Поэтому он встаёт с чужих бёдер, руки парня под ним всё ещё цепляются за его одежду, и идёт к выходу. Он чувствует, как Мадара тянется за ним, не отпуская, слышит, как тот падает со стула, пытаясь задержать его, заставить остаться. Каната трясёт ладонью, пытаясь скинуть остатки торта. Он изо всех сил старается дойти до выхода, волоча чужое тело за собой. Крепкие руки хвастаются за его ноги, обхватывают голени. Пальцы сжимают то лодыжки, то икры, в попытках ухватится получше, подобрать идеальную позицию. Всё что угодно, лишь бы не дать ему выйти за дверь.
Каната дёргается, пытаясь скинуть его, отцепить от себя, избавиться и сбежать. Куда-нибудь подальше, где не будет гулкого раздражения вперемешку с тупой обидой и злостью, где перед глазами не появится чужое залитое слезами и кремом лицо. Туда, где он не будет чувствовать что-то между отвращением и желанием сдавить шею Мадары руками, заставить его говорить, делать хоть что-то.
Поэтому как только ему удаётся вырваться, он не задумываясь выходит за дверь. Он не оглядывается назад, не бежит. Потому что он знает, что как бы сильно Микеджима не старался его удержать, стоит Канате освободиться, и тот больше не будет гнаться за ним. Он не будет мешать. Старший просто оставит его одного. Точно также, как делает каждый раз.