Шиповник в твоих волосах

Цветочный флёр отражался в небе жемчужными россыпями звёзд: от горизонта, где серебрилась линия океана, до яркого полумесяца, застывшего высоко над садом. Мозаика на каменном полу угасла с наступлением ночи, бледный камень стен слился с тенями, а фрески под потолком застыли причудливыми формами. Сквозь открытые двери балкона просочился дурман пыльцы, ветер едва вздыхал с прозрачными шторами, не тревожа огоньков свечей на тумбе. Духота добралась до широкой кровати: одеяла смялись, расползаясь беспорядочными складками, узоры на тканях потускнели, лишь край неба в окне казался ярким пятном. Утопая в сердце шёлка и горы подушек, аль-Хайтам прятался от холода, что следовал за ним по пятам последние несколько лет, и безвольно перебирал струны лиры.

Три ноты – горькие и фальшивые. Инструмент не покорялся: не играл ту мелодию, что раньше пел в унисон со звонким голосом! Музыка не ладилась, уступая трелям теней за окном, не угадывался верный тон, и – главное – вместо желанной сладости прошлого воспоминания врезались в душу острыми углами. Бесчувствие, что они несли, расползалось дальше сердца и сковывало разум, заставляя обдумывать одни и те же мысли бесчисленное количество раз.

Едва полночь овладела садом, укутывая фиолетовой вуалью цветы за окном, послышалось хлопанье крыльев: на перила балкона села птица. Аль-Хайтам не двинулся, лишь мельком глянул в ту сторону и вернулся к лире: нота получилась выше и печальнее. Чудилось ли, что птица замерла, прислушиваясь, и недовольно покачала головой на очередной стон струн? Спустя ещё четверть часа раздалась недовольная трель – мольба прекратить мучения инструмента? Оставшись без внимания, силуэт спрыгнул на пол – клацанье когтей о камень – и затерялся меж теней. Так казалось сперва, затем в неуловимой игре оттенков ночи бесформенность превратилась в точёные линии: тело обрело мужские очертания – острый угол плеч, тонкие руки и плавность движений. Из всех крыльев осталось лишь одно – за ухом.

Ступая тише ветра, он подошёл к проёму и застыл, не решаясь потревожить полумрак спальни. Пытливый взгляд ощущался покалыванием на коже, полуулыбка – волной мурашек. Незваному гостю не нужно было выходить из темноты, чтобы засиять: он светился изнутри. Медовые локоны обрамляли лицо, каскадом спускаясь ниже плеч, гранатовый оттенок глаз – запретный плод, манящий своей недосягаемостью, бледная, прозрачная кожа, сквозь которую виднелись сосуды – перламутр ракушек. Наряд очаровывал не меньше: ткань набедренной повязки струилась до пола, переливалась словно далёкий океан на солнце, серебряные стебли оплетали обручем голову, в самом же центре венца расцвёл скромный шиповник.

Аль-Хайтам отвернулся. Каждый раз попадал в ловушку: отвлекался на прелесть, забывая о том, что за ней таились шипы. В речах же – яд. Противясь чарам, он закрыл глаза, но даже это не помогло: образ оставался с ним в темноте. До боли знакомый голос начал первым:

— Мой дорогой сокол даже не встанет с постели, чтобы приветствовать?

— Кавех, повторю: тебе не рады в моём саду.

С губ сорвался усталый вздох: раз в несколько недель являлась райская птица и, сетуя на жизнь, старалась остаться меж цветов. В первые разы он надеялся, что прошлое возьмёт верх, но к рассвету оставался один в винном духе.

— Зачем он тогда тебе? — Кавех усмехнулся и было шагнул дальше, но замер, наткнувшись на холод.

— Нравится. — Пожал плечами Хайтам.

— Не верю, что ты, наконец, увлёкся растениями. — В голосе мелькнуло раздражение. — У тебя библиотека больше в три раза! Если бы не сад, могла быть в четыре. Значит, он тебе для чего-то нужен?

— Нужен для души, а не для тех, кто остался гол как сокол.

— Ах, ты..!

Кавех вспыхнул, но даже так не растерял очарования: с лёгким румянцем напоминал шиповник в волосах – такой же розовый. Справившись с волной негодования, он продолжил:

— Ты никогда ничего не делаешь просто так.

С каждым словом Кавех подступал ближе к кругу света у кровати, и расцветал золотом, от которого не отвести взгляд. Персик губ стал улыбкой, не той, что раньше разжигала внутри пламя, а коварной и лукавой. Нельзя ей верить.

— Хорошо, раскусил: я захотел сад для красоты. — Безразлично вздохнул аль-Хайтам.

— Для красоты? Что за вздор! Ты в ней не смыслишь! Это я бы так посту-... — Перехватило дыхание. На полном сладости лице на мгновение показалась тревога, – едва заметная морщинка меж бровей – затем наваждение растаяло. Вернулась уверенность: — Либо ты в самом деле стал романтиком, чему я в жизни не поверю, либо лелеешь его для кого-то особенного. Неужели твоё сердце впустило нового...

Договорить Кавех не смог. Поморщился и потупил глаза в пол, его пальцы покручивали кончик локона. И дышал часто.

— Меня не интересуют чувства, если речь о них. — Аль-Хайтам вскинул бровь, ощущая что-то неуловимое в груди. — Весьма практично иметь цветы под рукой.

— Практично? — Возмущённый вздох и разочарованный тон. — Теперь понимаю, почему говорят, что ты стал бесчувственным. Только когда успел?

Ответ напрашивался сам собой: «Ты знаешь с каких пор», – не было нужны его озвучивать. Пусть птица и являлась на балкон довольно часто в последнее время, разговор о размолвке, погубившей идиллию, не заводился.

— Если я бесчувственный, зачем продолжаешь прилетать, пташка? — С печалью спросил Хайтам.

— Чтобы тебя раздражать.

— Не получится, чувств же не осталось.

— Погоди... — Кавех недоверчиво прищурился и, не обращая внимания на хмурость, подобрался к краю постели. — Ты в самом деле ничего не чувствуешь?

Неопределенный кивок, в ответ в алых глазах мелькнул страх. В мгновение они приблизились, бархатные пальцы мягко коснулись подбородка, приподняли голову. Хайтам отстранился раньше, чем Кавех сумел бы отыскать намёк на истину. Незачем бередить старую рану, ведь боль едва утихла – холод до сих пор не покинул: даже в горячей ванне не удавалось растопить лёд на сердце. Кто бы мог подумать, что гордость и упрямство станут тяжким бременем. Простить неосторожные слова близкого человека – простить себя. Дело не из лёгких.

Незаметно Кавех сел рядом. Их разделяла подушка, и пересечь эту границу никто не решался. Вспомнив о лире, пальцы скользнули по струнам – сосед поморщился и закатил глаза, затем мягко оттеснил от неё и поставил себе на колени. В его руках инструмент засиял, всё встало на свои места: изгибы светлого дерева гармонировали с тонкой кожей, узор лавра на боку напоминал венец из шиповника, скромная гроздь шпинели на боку – томный взгляд былых дней.

— Если сумею вернуть твои чувства, — чуть слышимо произнёс Кавех, — позволишь жить в саду?

Аль-Хайтам прекрасно понимал, что за вопросом скрывалась мольба: «Дашь мне последний шанс?», – поэтому коротко выдохнул:

— Управься до рассвета.

И тогда лира запела.

Уголок неба в окне заискрился, вторя перезвоном звёзд, серебро месяца ступило на перила балкона, шаг за шагом закрадываясь вглубь спальни. Шторы впустили свет, мозаика на полу вспыхнула, фрески над головой запестрили сюжетами. Дальше постели лучи не осмеливались идти, лишь облизывали край одеяла. Мелодия затихла, оставаясь лёгкостью ветра на коже. Новое дуновение – свечи потухли. Аль-Хайтам вздрогнул, обнял колени – вернулось бесчувствие – и украдкой глянул на Кавеха, пытаясь разгадать, почему тот замолк. В его золоте едва теплился цвет, глаза померкли, смотрели в пустоту, но в следующее мгновение он встрепенулся и поспешно улыбнулся.

— Сыграй что-нибудь другое.

С новой песнью дышать стало легче: ароматы цветов усилились. Неспешно одинокий свет месяца сменили краски сада: чудилось, будто от окна до кровати выросла зелёная дорожка, а затем и покрывало подёрнулось пеленой пыльцы. Узоры превращались в соцветия, линии – в стебли с причудливыми листьями и почками. Охладевших пяток коснулось одеяло корней, мягко оплетая, оно двинулось к коленям, бережно забралось к талии и обняло за плечи. Кожу тронуло тепло: Кавех мерцал медовостью. Мелодия напоминала закат, баюкая под пологом запахов: подушки стали мягче, тело млело, лишь разум не спал – вот сердце мороза. Меж грёз послышался знакомый мотив, тот, что ещё недавно звучал тоской. Сейчас же в нём изредка проскакивали отголоски отчаяния. Голова склонилась на плечо соседа, локоны мягко щекотали щёку, жар скользнул по шее...

Непокорный ветер хлопнул шторами. Волшебство развеялось: цветы рассыпались, оставаясь приятными воспоминаниями, одеяло же превратилось в обычную ткань. Хайтам отстранился, не понимая, как оказался под боком Кавеха и потёр щёку в попытке забыть прикосновения. На смех он досадливо фыркнул и поспешил выбраться из постели. В пару шагов оказался на балконе и жадно втянул воздух. Чары ослабли.

— Совсем ничего не почувствовал? — Раздался голос за плечом.

Сказать: «Ничего», – кривить душой, да и внимательный взгляд сразу же разгадает. Как же описать щемящее чувство в груди? Пальцы вцепились перила, костяшки побелели. Льстивая песня пыталась заглянуть под кожу, а там, играя на воспоминаниях, забраться в сердце. Стараясь не обращать внимания на собеседника, аль-Хайтам запрокинул голову.

Когда небо стало лиловым?

— Нам стоило тогда поговорить. — Не унимался Кавех. — Я виноват, что улетел...

Виноват?..

— Разве вина лежит только на одних плечах? — Первый открытый взгляд на соседа.

— Не знаю, — он неуверенно двинул плечом.

После духоты спальни Кавех подрагивал, как и лепестки шиповника в его волосах. Без солнца его силуэт терялся, привычная уверенность исчезала, обнажая нутро: не клубок нервов, а сплетение корней. Аль-Хайтам поставил локти на перила и шепнул:

— Удалось воплотить в жизнь свои идеалы?

Последняя искра потухла. Плечи опустились, одна рука ухватилась за ткань повязки, другая за цветок в венце. Глаза подёрнула дымка.

— Возможно, не теми способами. — Такой же тихий ответ.

Блёклость красок – верный признак, что они ступили на опасную тропу, что вела в остывшую постель. После уютных объятий не хотелось утонуть в прежнем бессилии, песнь пробудила что-то внутри, но понять, что именно не получалось. Единственное желание – узнать суть собеседника. Теперь в нём растаял яд?

Увлёкшись размышлениями, аль-Хайтам приблизился и, не сдержавшись, коснулся светлого завитка у ключиц, прошёлся пальцем выше и очертил скулу – никакой реакции. Тогда невесомо продолжил путь к обручу с цветком. Нежные лепестки подались навстречу, затрепетали и раскрыли жёлтую сердцевину, стоило Кавеху опомниться, сразу же свернулись в пунцовый бутон. Язык цветов говорил больше, чем губы. Парой фраз, однако, удалось покачнуть бесконечную печаль. Возник интерес, – вот как описать чувство! – и, признаться, даже отголосок прошлого. Трещина во льду.

— Быть может, — нерешительно начал аль-Хайтам, — стоило отказаться от гордости во время того разговора?

— А тебе перестать упрямиться! — Фыркнул тот, но смягчился: — Возможно, ты и прав, но разве есть смысл возвращаться к тому, что уже не изменишь?

Голос Кавеха угас к последнему слову, а сам он увял. Это казалось неправильным, возлюбленный никогда не представал пред ним в таком свете: помрачневшим, боявшимся сказать лишнего. Не похоже на спесивую птицу, что прилетела чуть за полночь.

— Прав? Неужели, уступаешь? — Усмехнулся Хайтам.

— Уступлю только после тебя. — Без света было ясно, что Кавех в мгновение зарделся и нахохлился, будто птица на ветке в ненастье. Оживился и растил колючки, от этого невольно укололо удовольствие.

— Я уже уступил, позволив себя соблазнить до рассвета. — Напоминание с тенью озорства. — Не понимаю, почему ты медлишь.

Казалось, вспыхнула вторая луна. Шиповник раскрылся новыми бутонами в глазах напротив, повеяло жасмином и абрикосами. Горячее прикосновение – Кавех ухватился за ладонь и притянул к губам: пара поцелуев согрела кончики пальцев. Недоверие рассеялось во взгляде, стоило лишь неровно выдохнуть. Он всё понял. А ещё его лицо озарила новая идея: пламя нетерпения перекинулось через руку на плечо, вскружило голову дурманом пыльцы.

— Надеюсь, ты не забыл, как летать, — последнее, что шепнул Кавех перед тем, как обратиться птицей.

Мгновение – светлая точка мельтешила перед балконом, а затем понеслась в сад. Недолго думая, аль-Хайтам оттолкнулся от перил и расправил соколиные крылья. Райская птица, дразня хвостом, скрылась меж крон деревьев. Опьянев от свободы, сокол взмыл следом, однако догнать наглеца не получалось: несколько лет без полётов давали о себе знать. Стоило золотым перьям задержаться между крон деревьев, он спикировал и, предчувствуя победу, выставил когти вперёд, но ухватился за пустоту.

Кавех исчез, а его звонкий смех звучал отовсюду.

Круг над садом не помог поискам: слишком много теней и шорохов. К тому же угадывалась прежняя игра, где нужно было поддаться. Тогда аль-Хайтам ступил босыми пятками на траву. Человеческий взор не улавливал и половины прелестей среди венчиков цветов, и всё-таки присутствие возлюбленного ощущалось ярче.

Плеча невесомо коснулся шиповник, листья тянулись навстречу, заманивая вглубь кустов. Недоверчиво глянув на шипы, аль-Хайтам было шагнул навстречу, но за хитон ухватилась другая ветвь, за ней следующая – и в следующее мгновение он оказался в укромном уголке, оплетённым одними лишь цветами. Вдох – аромат заполнил грудь, вытесняя холод, выдох – тяготы отступили. Поднялся ветер, закружили бабочки, с каждым дуновением их пёстрый вальс ускорялся, сбивал пестротой... Заиграла лира: поляну озарило светом, появился знакомый силуэт с янтарными завитками, но стоило протянуть к нему руку – рассыпался лепестками. Их бережные поцелуи окутали шёлковым коконом, напоминали цветочное одеяло в спальне. Вкрадчивые, невесомые, дразнящие — персик знакомых губ.

— Кавех, — вновь фигура возлюбленного оказалась иллюзией, — Кавех, постой!

— Не нравится? — Неожиданно близкий голос.

— Не уходи...

Лепестки нахмурились, а в следующее мгновение рядом возник Кавех:

— Я не уйду, как тогда.

— Спасибо.

Аль-Хайтам ухватился за его ладонь, прижал к груди, надеясь, что это не новое наваждение. Сквозь тонкий хитон ощущалась горячая кожа, а сердце вспыхнуло, как и кончики ушей. Водоворот бабочек не стихал, как и песнь лиры. Чем больше чувств – тем быстрее их темп.

— Знаешь, я был не прав, — на одном дыхании выпалил Кавех, — и не хочу, чтобы мы...

Он замялся, пытаясь подобрать слова. Теперь аль-Хайтам отчётливо видел каждую струну его души: все переживания, терзающие с тех самых пор. Однако смятение отступило, а Кавех потянулся к бабочкам: из беспорядочного танца возник цветок шиповника. Лиловые лепестки, затихающие серебром к жёлтой середине – такой же, что и в венце напротив. Приподнявшись на носки, он осторожно заправил его за ухо любимому.

— Я тоже, — кивнул Хайтам, — без тебя я не умею чувствовать.

— А я без тебя – думать, — фыркнул Кавех, — как ты заметил.

— Не заметил, — короткое касание к пунцовой щеке, — твой хитрый план, чтобы принести извинения сработал, и, знаешь, мне он нравится.

— А мне нравится шиповник в твоих волосах.

Алые глаза напротив сияющих бирюзой – новый росток.

В тишине были слышны лишь удары сердца. Объятия растопили последнюю холодность ночи. Лепестки утихли, бабочки разлетелись по саду, а небо тронул абрикосовый цвет.

— Позволишь жить в твоём саду? — Наконец, шепнул Кавех.

— Теперь ты волен жить не только в нём. — Улыбнулся аль-Хайтам.

— Почему же?

— Уже занялся рассвет.