дробя кости

Восьмой не теряется в собственных конечностях, конечно же нет. Он не выпадает из ботинок, не завязывает в узлы рукава салопа, не роняет постоянно рюкзак. Восьмой в порядке, слышите? — для него в порядке вещей существовать отдельно от пальцев и ступней. Быть в разладе с телом — как не понимать древнефинейский. То есть, абсолютно нормально.

Ореол лишь улыбаются неловко, помогают каждый раз подняться, смеются иногда заливисто — им не смешно. Восьмой знает. Ореолу вообще мало что по-настоящему смешно.

Они как будто сами не странные — как будто в словах не путаются и не говорят околесицу, не видят какую-то муть вместо нормального мира. Каждый раз, когда они рот открывают, хочется их тут же заткнуть — Прекрати читать свой грёбаный тезаурус, мне не интересно, что значат слова вроде «икоса» или «сороковины». Там, откуда я пришел, поминать мертвых не принято.

В общем, Восьмой и Ореол друг друга прекрасно дополняют.

Может, поэтому их дороги и пересеклись. 

Точнее, поэтому Восьмой на их дорогу наткнулся.

Ореол ладонь себе вскрывают лёгким движением, и по их запястью стекает ихор сверкающий — Восьмому стыдно, что из его раны льется только мерзкая гниль. Побратимство хрупкое трещит тут же, в момент прикосновения: не сделаешь ты крепкой клятвы из двух несочетаемых материй. Восьмой их святость только порочит. 

Сейчас бы не помешали сигнальные огни со всех сторон, но огни есть только в глазах напротив: в них — отражение черепа и испуганного взгляда, которым Восьмой лишь подтверждает — им обоим, черт возьми, дорога только в небытие. Ореол немного не понимают, что для беженца из секты они — новый идол, и подобный жест — как плевок на алтарь. Они осклабятся, и в этот раз это будет настоящей улыбкой. Кричащая тревога: назад дороги нет. Падающее вниз по глотке осознание — дороги в принципе нет.

Внутри мокрицы шебуршат, скребутся об желудок — он не слушает, если, конечно, он вообще ещё может слышать. Волдыри фантомные на руках набухают, и их бы лечить, но он не знает, как, его ведь никогда этому не учили. Единственное доступное лечение — молитвы и пламень. Молиться больше некому. Гореть уже нечем.

Считай, он своим разложением постепенным стяжает святость. Если она, конечно, есть в этой новой вере. Если, конечно, ему вообще позволят хоть что-то ещё в этой жизни стяжать.

Ореол отбирают его имя — говорят, это ведь не имя никакое. Так, номер. Восьмому — теперь Ахтеру — вроде, разницы никакой нет, становится его фальшивая кличка настоящей или так и остаётся ложью на словах. Но неудобно. Непривычно. Оторвано.

Пока он сдирает пленочки с ссадин, размышляет: достоин ли он имени вообще?

Есть ли в Ахтере вообще что-то, что можно как-то назвать?

В бесконечном путешествии на юг Восьмой сбивает пятки в кровь. Ореол говорят: «Мы теперь ходим кругами как будто». Ахтер падает в траву: «Так ведь и до этого ходили». 

Этот круг надо бы разорвать, да получается только расколоть пару ежедневных ритуалов — Ореол впервые просыпаются после сна не счастливые, а у Ахтера по вечерам больше голос не прорезается. Связки болят. В зубах проступают дыры.

«Ты теперь мой поверенный, Ахтер» — нет, дорогие, никакой он не поверенный. И чем дальше они идут, тем понятнее — никакой, черт возьми, Ахтер не поверенный. Ахтер ведь даже не Ахтер. Так, набитый ватой труп.

Они ступают на базальт, и это последний шанс разобраться. Если сейчас не решить вопрос, если не убедиться, не показать наглядно, то всё. Им не то, что на дорогу больше нельзя будет надеяться, у них в принципе понятие надежды исчезнет.

Из Ахтера слова гнилые и пустые льются — стекают по проступающей челюсти и капают на шипящую землю. У Ореола застывшее на лице выражение резко трескается, и никакими святыми они больше не кажутся.

Они вообще больше ничем не кажутся. Ахтер видит их насквозь.

Закладывают новый ритуал. Устанавливают новое правило — нет, даже не правило. Новый закон.

Как клеймо по разрисованным рукам: не написанное и не произнесённое, оставленное прямо так. Клятва в венах узлами, выжжена теперь навсегда.

Восьмой давится выцветающим на дробленых костях золотом, красными бабочками в глотке. Горит, стоя на углях. Кричит беззвучно, зажмурившись. Подвергается новой огранке, какой не было в культе даже у самых жестоких священников.

Ореол улыбаются, и улыбка их кривая, не доходящая до глаз. Ореол тычут его под ребра, и они расползаются склизкой субстанцией — можно потрогать печень, неловко покрутить в руках сердце. Небьющееся. У Восьмого нет сил сопротивляться — Восьмой не умеет сопротивляться.

Ореолу мерзко, до рвоты и тошноты, до головокружения. Они сшивают грудную клетку обратно, не следят за тем, чтобы узоры сходились. Не сойдутся все равно. Швы лезут под пальцы и залезают друг на друга. Ореол дерут ногтями чужую кожу, и из под нее льется густой, черный гной.

Восьмой терпит, потому что всегда так было. Восьмой открывает глаза, и ничего не видит, потому что видеть нечего. Восьмой испорчен с самого начала, с самого рождения, с самой идеи — в этом нет никакого смысла. В этом никогда не было смысла.

У Восьмого ложное тело, ложное имя, ложные надежды и ложный бог. 

Восьмой — ложь, слетающая с языка, ложь на страницах книги, ложь из понятий и идеологий, ложь-ложь-ложь, до откровенной, девственной искренности.

Ореол тогда будут правдой. Заложенными чувствами матери, сквозящим сквозь зубы страхом, пророчеством в затылке шилом. Каждое слово, произнесённое ими, становится истиной. Бессмысленна эта истина.

Ореол правдивы до незнания, и незнание это невежество, и невежество это ложь.

Восьмой дышит, и он тянет за швы Ореола. И они распускаются атласными лентами, стягивают фигуры в одну большую композицию из ничего. 

Ореол внутри живые, но Восьмой знает — они никогда таковыми не будут.