и даже демоны страшатся солнца

Когда внутри Поместья Бабочки становится невозможно дышать, чувство собственной ничтожности расползается по артериям, направляясь к сердцу. Особняк Кочо всегда пах травянистыми лекарствами, свободным ветром, скользящим по комнатам, когда открывали входные сёдзи. Здесь пахло лентами бинтов, чужой кровью, которую смывали белыми тряпками. Здесь был обычен запах пота, солёного, немного щекочущим нос.  

Но когда набеги демонов учащаются, когда в Поместье всё чаще попадают хаширы, когда прозрачная вода быстрее и быстрее окрашивается железной краской, внутри Канзаки что-то ломается. В груди от липкого страха сжимаются лёгкие, пальцы, перепачканные кровью раненых, ведёт дрожью. Она сжимает белый халат, оставляя кровавые разводы, которые вечером, спрятанная в стенах своей комнатки, будет застирывать, сдирая кожу в ледяной воде. Ткань её формы, пряди иссиня-чёрных волос пропитаны гнойным запахом чужих ран. И сердце громко, но быстро, лихорадочно стучит, отбивая тревожный марш. Аой кажется, что эта музыка сопровождает её всегда: днём, когда она бегает по Поместью от одного раненого к другому; вечером, когда от усталости перестают держать ноги и она опускается на нагретый солнцем пол; и ночью, когда в картинку лёгких снов встревает гулкое биение сердца, заходящегося в страхе. Красочные, словно лепестки цветов, приятно тянущие под сердцем воспоминания о старшей Кочо, о детстве, которое «синяя бабочка» провела среди тонких стен Поместья, во сне сменяются волнами демонов, исказившимися лицами людей, кусками порванных цветных хаори. 

Теперь Канзаки просыпается среди ночи, сбивая ногами ткань влажного от её собственного холодного пота футона. Она забивается в угол комнатки, вжимаясь мокрой спиной в ширму. Перед глазами ещё стоит кошмарное видение, преследующее её с самого детства. В ушах эхом рычат демоны, мелькают чужие крики боли. Из её липкого, вязкого сна в тихо дышащую ночь выползают потасканные созданиями тьмы тела родителей Канзаки. Она уже практически не помнит, какие лица были у старших Канзаки и Симидзу [1] — вместо близких омутов глаз, росчерков бровей и улыбок, которые дарили ей в детские годы родители, она лишь видит размытые пятна с подтёками крови. То, что притворяется во снах её родителями, рычит, выплёвывает красные сгустки, набрасываясь на людей из снов. Аой кажется, будь она храбрее, будь она сильнее, её бы и не было здесь, пытающейся слиться с раздвижной ширмой.

Ночи сменяются, принося новые кошмары. Девчушка видит, как Хашира Цветка, истекая кровью, закрывает свои глаза уже навсегда. Аой посчастливилось не увидеть смерть её покровительницы Канаэ, но болезненные рассказы Шинобу Кочо, оставшейся за главную в Поместье, навсегда врезались в память. Аой помнит, как бледная, словно смерть, Шинобу появилась у ворот особняка, окружённого глицинией, сжимая до побелевших костяшек чужие грязное хаори с узором и заколки-бабочки. Одна из этих заколок теперь бережно хранится младшей Кочо в её деревянном сундучке. Аой знает, как Шинобу в холодные пустые вечера вытаскивает украшение, трепетно касаясь подушечками пальцев крыльев искусственной бабочки. Её лицо теряет привычное выражение фальшивой, натянутой любезности и доброты, приобретая оттенки грусти, пятнами стелющиеся на коже. Аой знает — она видела, малодушно подглядывая за своей наставницей, не зная, какие слова подобрать для утешения, но оставалась рядом, наблюдая и молчаливо сопровождая. Канзаки думает, будь она сильнее, не будь она жалкой трусихой, возможно бы, сёстры Кочо никогда бы не разделились.

Она часами смотрит на ничирины охотников, терпеливо дожидающихся своих хозяинов, пока те пребывают в особняке Кочо. Смотрит на клинки Шинобу и своей сестры Канао — Аой хочет так думать, надеется, что та испытывает к ней хоть капельку светлых чувств, — и думает, каким был бы её ничирин, не откажись она от статуса охотницы. Она представляет, как обхватывала бы рукой, спрятанной под тканью синего, словно океанская глубина, хаори, рукоять меча, как атаковала бы летящих на неё демонов. Но как только в воображении появляются свирепые лица созданий Кибуцуджи, вся решительность испаряется, как выпрыгнувшие из миски капли травяного отвара, осевшие на пол. Как бы «синяя бабочка» себя ни уговаривала, как бы ни пыталась придержать за поводья свой страх, но «крылья» предательски дрожат.

Канзаки смотрит на себя, отражённую в маленьком зеркальце, гипнотизируя тёмные пятна под глазами. Усталость от своих обычных обязанностей её не беспокоит. Порой приятно чувствовать тянущую боль в мышцах после целого дня, проведённого на ногах. Ночные кошмары забирают больше сил, резким росчерком ложась на побледневшее лицо. Теперь её васильковые глаза выглядят глубже на фоне болезненной кожи. Аой касается пятен пальцами, скрывая следы своей слабости слоем косметики, присланной Шинобу-сан прямо в комнату Канзаки. 

«И даже демоны страшатся солнца», — выведено на хрустящей бумаге, приложенной к коробочке с подарком и высушенной веточкой распустившейся сливы [2], тонким почерком Кочо. 

Но ночные кошмары Аой не боятся солнца, их отголоски следят за ней и днём, когда та идёт по дворику, укрытому ветвями глицинии. Она лишь прячет внутренних демонов за слоем белил и чистым халатом, подпоясанном голубой лентой. Заливает их пляски отварами, пахнущими женьшенем, связывает узелками на обратной стороне вышивки.

Демоны Аой Канзаки вырываются, когда до ворот Поместья Бабочки добирается раненый охотник. Она бы хотела не знать его, никогда не видеть в особняке Кочо, но Иноске Хашибира подобен карпу кои [3]: такой же несносный и упрямый, раз борется с привычной жизнью Канзаки, рассекая сильное течение, и раздражает её. Он приходит на рассвете, покрытый уже запёкшейся кровью. Из-под кабаньей маски скатываются красные капли: видимо, в пути потревожили рану. Иноске заносит из стороны в сторону, он едва ли не падает, поднимаясь на веранду поместья. 

Шум снаружи с лёгкостью долетает до внутренних покоев обитательниц особняка, и Канзаки выпрыгивает из-за сёдзи в нижних одеждах, пока перепуганное сердце заходится в тревожном стуке. Аой бежит по тёмному коридору, чуть не поскальзываясь на дощатом полу. Из смотровой комнаты пахнет кровью, заваренными растворами трав. 

Тихо скрипят сёдзи, и Аой видит Иноске, лежащего на простыне, прямо на полу, видит склонившуюся к нему Шинобу. Её брови сосредоточено сходятся на переносице, собирая морщинки у лба, словно то, что видит Кочо, намного серьёзнее, чем та предполагала. Шинобу штопает раны на груди, бегло бросая взгляд на бледное лицо пострадавшего, пока девочка-помощница смывает подсохшую кровь.

— Немедленно уйди! — рявкает Кочо, замечая стоящую у раздвижной стены Аой, и грубо бросает, — Жить будет.

Оцепенение волной сходит с тела, и Аой вздрагивает. Шинобу-сан права: ей нечего делать здесь, когда страх за глупого кабана держит её связанной по рукам. Она покорно задвигает сёдзи, но не уходит, остаётся рядом, опускаясь на пол и вслушиваясь в звуки за стенкой.

И ведь это так странно — чувствовать, как дыхание перехватывает от одной мысли о раненом охотнике, таком далёком от тихой, спокойной жизни. Почему же Аой думает о том, что там за деревянной стенкой, покрытой тонкой бумагой? Почему же она беспокоится о том, какие раны покрывают тело Иноске?

Иноске — странный, чужой в этом мире, настолько отличный от привычного распорядка. Он расхаживает по поместью Кочо, сверкая голым торсом и пугая младших «бабочек». Он громкий и непокорный, как горный ветер, разрушительный, словно Сусаноо [4], изгнанный с небес на землю. Но что-то есть в этом глупом, заносчивом мальчишке, раз сердце трепетно бьётся и дрожит.

Когда Кочо наконец-то выходит из комнаты, плавно взмахивая рукавами своего хаори, Канзаки успевает задремать, балансируя между сном и реальностью. Снов она не видит, но слышит отголоски звуков извне. Аой кажется, будто с губ Шинобу срывается тихий вздох, когда та касается её плеча. Канзаки вырывает из зыбкой дрёмы, оставившей лишь резкую сухость в глазах, будто пронеслась песчаная буря.

— Пойдём, тебе стоит поспать, — шепчет Шинобу, подгоняя свою подопечную «крыльями»-рукавами. — Ты сможешь его увидеть после.

Аой послушно следует за Кочо, и той кажется, будто фиолетовая заколка в виде бабочки на волосах своей наставницы не сводит с неё взгляд. Шинобу доводит девчушку до комнаты, пристально следя за перемещениями Канзаки, и успокаивается, когда Аой укладывается на футон. 

— Доброй ночи, — бабочкой долетает до лежащей Канзаки, и в следующую секунду сёдзи задвигаются за Шинобу. 

Еле слышные шаги охотницы стихают, и Аой резко садится, вслушиваясь в звуки поместья. Она хоть и не имеет свой клинок, но полученные навыки с давних тренировок не потеряла. Особняк тихо дышит, словно спит, как многие его обитательницы, но Канзаки знает: последняя из рода Кочо где-то рядом. Ей кажется, будто наставница так же вслушивается в сонную мелодию поместья, будто в каждую следующую секунду Шинобу-сан резко раздвинет тонкие дверцы, сурово взирая на непослушную ученицу.

Проходят долгие минуты, и Аой накрывает абсолютная тишина: даже деревянные половицы не скрипят. Канзаки уважает свою наставницу, девушку, которая когда-то вместе со своей старшей сестрой нашла и воспитала потерянную Аой, лишившуюся родителей. Однако Канзаки Аой слишком своенравна и упряма, поэтому сёдзи за ней с едва уловимым шорохом закрываются, и она тихой бабочкой скользит по коридору прямо в смотровую комнату.

Сквозь тонкие бумажные стены поместья проникает сияние полной луны, слабо освещая пространство. Аой находит лежащего Иноске, ещё качающегося на волнах бессознания, и опускается рядом на колени. Её пальцы чуть дрожат, но она касается чужой щеки. Хашибира умыт, в ловушке белых бинтов, окружённый привычным для Канзаки запахом поместья Бабочки. И сердце снова тянет тревогой. Она обволакивает Аой изнутри, сжимая до удушья, до первых слёз, что незаметно собрались в уголках глаз. Солёная капля стекает по щеке и падает на не прикрытое одеялом плечо. 

Девчушка быстро стирает мокрую дорожку с щеки, с силой надавливая на нежную кожу. Нечего ей плакать из-за этого глупого мальчишки. Сам ведь виноват! Уж точно переоценил себя! Кичился своей силой, и вот допрыгался! И вовсе не стоит Иноске её слёз!

Сердце стучит быстро-быстро, будто лихорадочно шепчет. Аой знает: обманывает саму себя, лишь бы хоть на секунду забыть о собственных волнениях.

Аой застывает на месте, скользя взглядом по еле различимому в темноте силуэту спящего Хашибиры. Она слышит, как тяжело поднимается грудь парня, но чужое дыхание успокаивает. Иноске здесь, он будет жить, и такое осознание приносит необычайное облегчение. 

Наконец-то век мягко касаются тигриные лапы Баку [5], закрывая их, и девчушка медленно опускается на пол. И, видимо, ночной дух смилостивился над ней, но сегодняшней ночью Аой окружают добрые сны.

Из сна её вырывают шаги рядом с собой. Аой открывает глаза: над ней возвышается величественная Шинобу. И хоть Кочо улыбается, любезно тянет уголки губ, Канзаки видит в её фиолетовой радужке глаз сметающую всё живое волну раздражения.

— Здравствуйте, Кочо-сан, — шепчет Аой, поднимаясь на ноги и склоняясь в поклоне. И под этим колючим взглядом наставницы хочется обернуться мышью, быстро проскочить в раздвинутые сёдзи и никогда не появляться на глазах Кочо.

— Будь добра одеться, — бросает Шинобу, и Канзаки вспыхивает, как цветок камелии, торопливо уходит из комнаты.

«Дура! Какая же я дура! Кому скажи — в нижних одеждах находилась рядом с мужчиной!».

Аой быстрым движением руки плескает в лицо пригоршню воды, стирая подсохшие слёзы, неприятно стягивающие кожу. Ей хватает пару минут, и вот на ней привычная униформа поместья. Она собирает волосы и закрепляет хвостики двумя заколками-«бабочками» — подарком сестёр Кочо, ещё тех времён, когда Канзаки ребёнком привели в Особняк Бабочки.

— Заботу о нём поручаю тебе. А как встанет на ноги, Канао им займётся, — оповещает Шинобу, когда Аой вновь появляется в смотровой. — И, должно быть, он скоро проснётся.

«Поводов для беспокойства нет», считывает Канзаки по чужому спокойному лицу. Аой хочется растянуть губы в глупой улыбке, полной невыносимого облегчения, но сдерживается под внимательным взглядом Шинобу-сан. 

— Хорошо, Кочо-сан, — Аой почтительно кивает и смотрит на наставницу, провожая её до коридора. Та напоследок оборачивается, зорко смеряя Аой взглядом, чужая радужка переливается на свету и опасно, кажется девочке, блестит. Сёдзи за Кочо с тихим шорохом задвигаются.

Аой успевает достать бинты из скрытого от чужих глаз шкафчика и принести глубокую чашу с водой, когда со стороны Иноске раздаётся шум. Тот резко открывает глаза, скидывая тонкое одеяло, и сразу же пытается подняться, хмуря брови. 

— Да что ж ты так резко вскакиваешь! — взмахивает руками Канзаки. — Тебя только зашили, а ты уже куда-то бежишь!

— А чё мне тут валяться?! — Иноске вскидывается, напуская на себя грозный вид. Но Аой этого не замечает: видит лишь мальчишку, выросшего с кабанами — поди сейчас яростно завизжит, как раненый свин, и кинется куда подальше.

— А ну помолчи! Будешь перечить, Кочо-сан все швы прямо сейчас снимет, понял!?

Аой возводит глаза к небу — хочется кинуть в лоб этому грубому нахалу деревянную миску, может, мозги на место встанут. Но Хашибира замолкает, лишь злобно зыркает на девушку, стоит ей упомянуть имя собственной наставницы. 

— Воды хочешь?

— …Хочу.

Канзаки вздыхает — вот угораздило её связаться с этим неугомонным и глупым ребёнком — и подносит наполненную чашу к чужим губам. Иноске выхватывает её, едва ли не разливая воду по своему футону и по самому себе, но выпивает её и возвращает посудину девушке.

— Мне нужно поменять тебе бинты.

— Валяй.

— Будет больно.

— Ха! Ты недооцениваешь меня! — восклицает Иноске, пытаясь выставить грудь колесом, и резко сдувается, чувствуя поступающую боль.

Однако недооценивает Иноске лишь самого себя, когда Канзаки тянется к краю бинта, на пробу потянув его на себя. Он отскакивает от девушки, отлетая на футоне в сторону, ревёт белугой и едва ли не сучит ногами. И смотрит исподлобья на застывшую руку Аой, как на давнего врага.

Девушка замирает на месте, лишь хлопает ресницами и с секундной заминкой трясёт головой. В груди неожиданно разгорается пламя, и рука самостоятельно тянется к деревянной плошке, стоящей рядом с коленями. Злость охватывает всё тело, и вот чашка — благо, пустая — летит в сторону Иноске. Та метко ударяется о чужой лоб, и Аой вскакивает на ноги, ураганом налетая на поверженного мальчишку.

— Больно, да?! А я ничего ещё не сделала, дурак! Хвалишься, кичишься, словно воинский бог, а на деле что! Как же ты бесишь неимоверно! — выплёвывает Канзаки, стуча кулаком по здоровому плечу, распаляясь с каждым ударом сильнее.

— А ну хорош, дура! — Иноске ловит девушку за запястье и валит на пол, скривившись после резкого движения. 

Они вдвоём красные, растрёпанные, с яростным блеском в глазах. На лбу Иноске наливается синяк, и Аой смягчается: ему ведь и до неё досталось нехило. Она ведь должна это понимать. 

— Чё ты сразу дерёшься? Ну не ожидал я. И ведь сразу лупить стала.

Но Аой молчит, лишь неловко поднимается и отползает на несколько шагов. Она подбирает миску, набирает в неё воду и придвигает чистые бинты к себе поближе, отрывая кусок ткани от бинтовой ленты. Оторванный лоскут окунается в воду, и после Аой смачивает прилипшие бинты Иноске. Она так же молча снимает старую повязку, лишь Хашибира нарушает воцарившуюся тишину тихим шипением. 

Окровавленные бинты откидываются в сторону, открывая зашитую, но явно глубокую,  рану на груди охотника. Будь демон, напавший на Иноске, более удачен, чужие когти бы впились рядом с сердцем, проломив рёбра и разорвав лёгкое. Но удар пришёлся правее, вспоров кожу и мышцу, едва не задев паутину рёбер. 

Аой бегло осматривает рваную линию и поднимается с колен, направляясь к скрытым в стене шкафчикам. Она гремит скляночками, чем-то шуршит, но возвращается с наполненным какой-то жидкостью пузырьком.

— Я сначала обработаю рану, а потом наложу бинты. Может немного щипать, потерпи, — Канзаки пристраивается напротив Иноске и отрывает лоскут чистой ткани от приготовленных бинтов, смачивая его оранжевой жидкостью из склянки.

Аой робко подносит смоченную ткань к чужой груди и неожиданно поднимает глаза, натыкаясь на внимательный взгляд Хашибиры. Отчего-то чувствовать на себе взгляд зелёных глаз слишком неловко, и девушка не думая прижимает лоскут к краю раны, вырывая шипение из чужого рта.

— Тш-тш, потерпи, скоро перестанет болеть, — шепчет Аой и сдерживается, чтобы не подуть на потревоженное место.

— Ну вот допрыгался, да? Думал, что самый сильный, да? Беспросветный болван, — Канзаки не сдерживается, выпуская мучивших её демонов. Не только же ей страдать! Пусть этот глупый кабан, в конце концов, послушает о том, какой он проблемный и бестолковый!

— Да чё те опять не нравится!? Я охотник, мужчина! Я с демонами сражаюсь!

— А мне потом с тобой возиться. А ты постоянно приносишь проблемы! То тренировками пренебрегаешь, то девочек пугаешь, то опять бежишь в атаку! 

— И чё?

— И ничего, — продолжать разговор бессмысленно, понимает Аой. Вряд ли Иноске вообще осознаёт её беспокойство. Вряд ли он понимает… 

И что?! Разве это делает ему чести? Раз не понимает, то Аой ему растолкует. Пусть знает, сколько проблем он приносит ей! И ведь не ценит он, определённо не ценит её заботу!

— Да ты вообще знаешь, как я волновалась! А если бы ты не дошёл до Поместья? А если бы Кочо-сан здесь не было? А если бы ты умер! — девушка прикладывает отрез бинта к чужой груди и приподнимается с колен, просовывая ленту под руку. — У тебя мозги-то есть? Или демоны тебе их выжрали?

— Да чё ты так переживаешь за меня, не невеста вообще-то.

Все слова, вертящиеся на языке, как рой пчёл, пропадают, и Канзаки в отместку тянет за бинт, сдавливая грудную клетку Иноске. Она даже и не охотница, но тренировки не пропускала, и сил у неё хоть отбавляй! 

— Чё ты делаешь?! Да понял я, понял! 

— Понял он, тц. Да мозгов у тебя нет, что ты там понял. 

Настроение портится окончательно: с этим тупицей невозможно разговаривать! И что Аой вообще в нём нашла? Действительно дура, слепая дура. А ведь она могла и горя не знать! Проклятый Иноске, чтоб ему пусто было!

И всё-таки что-то иррациональное тянет спрятанные глубоко в душе слова на волю. Аой бы помолчать, заткнуться, молча делать свою работу и после тихо уйти, выбросив из головы несносного мальчишку. Но сил держаться больше нет — кошмары и пережитое волнение ломают стены, которые Канзаки так упорно воздвигала. Слова бурной рекой хлещут из неё, сметая всё на своём пути. 

— Тупая ты кабанина! Да что ты вообще понимаешь! А если бы тебе не повезло?! А если ты бы умер?! И что тогда?! Оставил бы меня, да!? И кому я тогда вообще нужна?! Слабая, жалкая трусиха!.. А ты вообще ничего не понимаешь! Я волновалась о тебе, я прибежала сюда сразу же, как узнала! А тебе всё равно, тебя лишь битвы волнуют! — она распаляется всё сильнее, в носу начинает щипать, губы подрагивают, и вот лицо Аой некрасиво изламывается.

Она без сил бросает конец бинтовой ленты, и та безвольно повисает. Аой утыкается носом в раскрытые ладони, волосы, собранные в хвосты, каскадом падают, закрывая лицо. Всё это изначально было плохой идеей: уж лучше бы она молчала, уж лучше бы просто затянула бинты и просто бы ушла. Нечего ей было раскрывать свою душу перед этим олухом. 

По щекам текут солёные слёзы, и на душе становится невыносимо горько. Хочется закричать журавлём, горестно и гулко. Аой порывается встать, сбежать из этой проклятой комнаты, спрятаться в своём углу и, как побитой собаке, зализать разбередившиеся раны. 

Но чужая крепкая ладонь останавливает, цепко держит за ткань рукава.

— Меня дураком называешь, а сама ведь не лучше, — хрипит Хашибира и тянет ткань униформы на себя. Аой шмыгает носом, открывает покрасневшее лицо. Силуэт Иноске размывает и ведёт рябью. — Глупая и безмозглая, как бабочка.

— Что?..

Договорить Канзаки не успевает: Иноске сгребает её широкой мозолистой ладонью, придерживая под лопатками, и Аой чувствует бьющий в нос запах лечебной настойки, чувствует чужое дыхание рядом с собой и слышит, как бьётся сердце напротив, и замирает в объятиях.

— Слабая, говоришь? Зато меня покалечила! Жалкая? Была б ты жалкой, давно б сожрали. В башке у тебя бабочки летают, дурында, — просто хмыкает Иноске и легко похлопывает девушку по спине. — Успокойся уже, а? Ты слишком много думаешь.

— Зато вот ты совсем не думаешь! Уж точно все мозги в боях вытряс.

— Зато победил.

И почему-то тревога, долгое время сковавшая сердце, отступает. Канзаки отстраняется от чужой груди, дёргая уголком губ, и впервые за время мучавших её кошмаров звонко и искренне смеётся.