Я тебе не верю

Сигма не знает, что именно ему думать. Или делать. Он вообще ничего не знает о подобных ситуациях, если честно. Безусловно, он смотрел множество романтических фильмов. Это было идеей Гоголя. Вероятно единственной хорошей мыслью, что вылетела из его рта за всё время, что Сигме непосчастливилось знать его.

В любом случае, Сигма видел много фильмов. Это было частью его социализации, учитывая, что в свои три года ему приходилось быть полноценным взрослым. По большей части фильмы отбирал Достоевский. Как пояснил Фёдор, это из числа его любимых и они помогут любому, даже Сигме, быстро стать частью социума. Гоголь тогда пошутил, что если бы эти фильмы действительно социализировали, то Достоевского бы здесь не было.

Но сейчас это всё было неважно. Сколько бы детских программ про использование столовых приборов и правила дорожного движения он не посмотрел, сколько бы фильмов ужасов не оставили ему психологическую травму и чёткое понимание об опасностях мира, ничто не готовило его к признанию.

Он видел это неоднократно: красивые мужчины в дорогих костюмах и неуверенные подростки приходили под двери своих избранниц и пылко признавались в самых тёплых и светлых чувствах. Но так в кино. А в жизни Сигма, ужасно усталый и немного растрепанный, сидит в горе бумаг за своим рабочим столом и шокировано, почти испуганно, смотрит на Гоголя, развалившегося на диване в другом конце кабинета. На Гоголя, который минуту назад сказал, что любит его.

— Извини? Повтори, что ты сказал, — Сигме точно послышалось. Это не может быть правдой. Нет и шанса, что это всё по настоящему, да?

— Не вопрос, мистер менеджер. Я люблю тебя, — Гоголь абсолютно не поменялся в лице. Наоборот, будто заулыбался ещё шире. А ещё произнёс это прямо Сигме в ухо, высунувшись из своего дурацкого плаща.

Невозможно. Уму непостижимо.

— Ты же шутишь, да? Ты не можешь, любить меня это… — «Неправильно». Проблема абсолютно не в том, что они оба парни. В программу социализации Сигмы вошли и такие моменты. «Пускай мы и террористы, но не полные кретины. Поэтому пока я жив, в нашей организации не будет ни одного гомофоба.». Так сказал Достоевский и все согласились. Потому что ну правда, всемирное зло всемирным злом, но гомофобия это уже совсем для отбитых.

Проблема заключалась в том, как Сигма видел любовь. Что-то тёплое, светлое и, вероятно, комфортное. Тяжелое тоже, очень болезненное местами, но по большей части всё то, что было выше. И он не считал Гоголя тем, кто способен на такое. Возможно, Николай любит себя, свободу, вполне возможно чужие страдания и абсолютно точно викторины. Но любит ли он Сигму хотя бы в половину также сильно, как что-то из этого? Сигма очень и очень сомневается.

— В этом нет буквально ничего такого. И не то, чтобы я требовал что-то в ответ, правда, — Гоголь немного слишком бодро пожал плечами. Казалось, что его абсолютно не беспокоит эта ситуация. Ну или он хотел создать эту видимость. Иллюзию того, что он не в любви признался, а печенье стащил.

— Тогда зачем ты сказал это? — Сигма тяжело вздохнул, откинувшись в кресле.

— Хотел удивить тебя, — Николай поднялся с дивана, поправляя плащ в попытках изобразить бурную деятельность.

— Врешь же.

— Тц, и когда ты только научился видеть меня насквозь. Я не знаю, зачем сказал это. Я просто… Не смог сдержать эти слова. Смотрел на тебя и подумал, вау, я похоже люблю его. И это вырвалось, — Гоголь очень активно жестикулировал и улыбался, из последних сил пытаясь удержать лёгкость в этом разговоре. К его сожалению, разговор стал тяжелым, стоило тем трём словам прозвучать в воздухе.

— Похоже? Всё равно. Я тебе не верю, — Сигма старался звучать строго. Потому что это то, что было ему сейчас необходимо. Быть жёстким и загубить чтобы это ни было со стороны Гоголя, в самом зачатке. Вероятно, краем сознания он понимал, что есть кое-что, чего ему бы на самом деле хотелось. Но Достоевский всегда говорил ему, «Между тем, что ты желаешь и тем, что тебе нужно, всегда нужно выбирать второе».

Поэтому прямо сейчас, он должен уничтожить это «похоже люблю его». Потому что Гоголь ветренный. Свободный, ничем и никем не сдерживаемые. Прямо сейчас он может говорить одно, а потом ночью приставить свой любимый нож к горлу Сигмы, чтобы избавиться от этой привязанности. Любовь Николая не принесёт ему ничего, кроме боли после его ухода. И это при условии, что он выживет. А больно точно будет, потому что к большому сожалению, его чувства гораздо сильнее, чем «похоже».

— Ты так непреклонен, Сигма-кун. Что, если я действительно испытываю что-то к тебе? Люблю тебя? Хочу быть с тобой, дарить любимое печенье, смотреть фильмы из списка «Для социализации» и стоять на руинах мира, держась за руки? — Гоголь широкими шагами пересекает комнату, опираясь на стол Сигмы и пытаясь заглянуть в его глаза.

— Мне всё равно. Ты можешь говорить, что угодно. Откуда мне знать, что это не ещё одна «очень весёлая» игра? — Сигма изображает кавычки в воздухе, после складывая руки на груди. Как же он устал.

— А если нет? Что тогда?

— Если, если и ещё десять раз если. Я тебе не верю. Зачем тебе всё это? Моя любовь, все эти чувства, лишняя привязанность? Не ограничивай свою же свободу и не мучай нас обоих.

— Потому что я чувствую, что моя свобода — это ты. Рядом с тобой, я чувствую, что могу дышать, могу делать что угодно и быть каким угодно, — Гоголь говорит это, глядя прямо в глаза Сигмы. И наверное впервые в жизни, но ему хочется поверить.

— Уходи. Я должен работать, — Сигма выпрямляется, берет первый попавшийся листок со стола и начинает очень сосредоточенно читать его. Ну или же делать вид.

— Знаешь, Сигма-кун, я действительно чертовски сильно тебя люблю. Поэтому, если ты не против, я буду рядом с тобой и однажды, когда я докажу это, надеюсь мы останемся в этом мире только вдвоём и я поцелую тебя на его руинах, пока мы будем держаться за руки, — Гоголь исчез между складок своего плаща, оставляя напоследок шелест ткани и быстрое касание губ на макушке Сигмы.

— Как я в это вляпался, — Сигма зарывается руками в волосы, роняя усталое лицо на стопку бумаг. Его красные уши предательски выглядывают между растрепанных прядей.