Будто не было времени

Даже когда между нами море,

громадное, как мирозданье,

мне чудится, что мы рядом,

разделенные лишь водою,

водою, которая в вечном движенье,

только водой.

Хуан Рамон Хименес

Вышел из палатки Правдивого пророка то ли незрячим, то ли оглушенным, и только выбравшись за пределы ярмарки позволил себе шагнуть Тёмным путем на безлюдный каменистый берег. Дышал, размеренно и ровно, провёл, сосредоточившись на дыхательной гимнастике, двадцать четыре минуты, прежде чем зайти в воду. 

Долго лежал на дне, закрыв глаза, но всё равно оставаясь способным разглядеть тёмную толщу над головой. На берегу тяжесть так и не исчезла. На берегу, в Иафахе, в Шамхуме — куда шагнул почти случайно, совсем нелепо, по-детски потянувшись к месту, которое, кажется, и вовсе никакие беды не могли затронуть. Совсем нелогично, если учесть, что всякая реальность одно и то же по сути своей со своим же создателем. 

Более чем логично, если учесть, что рядом с этим самым создателем всякий чувствовал себя бессмертным. 

Сразу же вернулся, провёл там едва ли больше минуты. 

Осознание было схоже с ледяным душем. Или, что точнее, с резким ударом в корпус, какой можно почувствовать, врезавшись в магический колпак или слишком резко замедлив собственное падение. Обмен Ульвиарра. 

Шурф медленно вдохнул. Ещё медленнее выдохнул. 

До совещания, посвящённого согласованию поправок к подпунктам 3.4.2 и 3.4.4 оставалось полчаса. 

Он шагнул в библиотеку Тёмным путём. 

Нашёл свидетельство, недвусмысленно утверждающее, что его опасения совершенно точно беспочвенны. Осторожно свернул свиток, положил на отведённое тому место. Шагнул в кабинет. 

По крайней мере, второму участнику Обмена Ульвиарра проклятие никак навредить не могло. Хорошо. Это было бы… неприемлемо. В высшей степени. 

Отстраненно отметил ярость, продолжающую метаться внутри, смеяться, звонко, безжалостно и безжизненно, кого ты хочешь обмануть, ты всегда это знал, ты никогда не простишь себя за это. Скажи спасибо, что в этот раз не станешь причиной смерти ещё одного друга, ещё одного, с кем вы — одна стая, ещё одного, кто доверяет тебе больше, чем ты того стоишь, чем ты сам доверяешь себе. 

Шесть. 

Четырнадцать. 

Вдох. 

Отклонил все девятнадцать поправок, выразил надежду на устранение столь досадных логических ошибок к следующему совещанию, при этом, вопреки тайным надеждам уже членов Совета не обратился в пепел под тяжёлыми взглядами. 

Расписание помнил наизусть даже с учётом всех перестановок.

Оставалось ещё два совещания, остальное можно было перенести. 

Кроме занятий с Младшими Магистрами, но их, пожалуй, следовало переложить на плечи леди Тинны. 

Знал точно: если скоро умрёшь, нельзя оставлять кого-то чувствовать себя твоим должником. 

Знал точно — долго делать вид, что не может отлучиться ни на минуту, не получится, но долго и не нужно, только несколько дней

Потом сложно не было — и не было проблем с убедительностью, и врать или выкручиваться не пришлось, сухие факты, чистая логика, выдох на двадцать. Точно знал, что пережить свою Тень не придётся, и в сложившихся обстоятельствах это оказалось так хорошо, насколько вообще может быть, лучше, чем может быть.

— Расскажи ему, — требует Макс. 

Шурф садится и выдыхает на двенадцать. Он точно помнит, что ложился спать в Шамхуме, а не доверять собственной памяти в данном случае причин нет. Тем не менее, его комната в Иафахе остаётся на месте. 

Ложился спать. 

Ну разумеется. 

Макс сидит на краю постели, скрестив ноги и смотрит ему в лицо, пристально, незнакомо. 

— Сон, — говорит Макс, — конечно, это сон, причём даже более невозможный, чем ты можешь себе представить, дружище, но это неважно, я расскажу, потом, обязательно, а ты должен рассказать ему, то есть мне, сразу же, как выйдешь из палатки Правдивого пророка, я… 

— Макс, — говорит он. 

— Черт. Прости, — тот наконец-то начинает дышать правильно и прекращает тараторить, сбиваясь, — Завтра ты собираешься отправиться в Нунбану на ярмарку. Как только вернёшься в Ехо — расскажи мне всё, что Хонна тебе скажет. При личной встрече, не откладывая. Это чертовски важно, Шурф, просто… Просто расскажи. 

— Сколько тебе сейчас лет? — спрашивает Шурф. Глаза у Макса сейчас светло-серые, словно выцветшие,  усталые, как будто это он до полудня разбирал документацию, а после учил старших Магистров дыхательной гимнастике, и только потом шагнул в Хумгат, движимый желанием проспать хотя бы пару часов. 

— Сто трид… Нет, погоди, уже… Вот же, дырку надо мной в небе. Сто с неплохим таким хвостиком. Кажется. Я… 

Силуэт начинает мерцать, расплываться. 

— Сказал же: ещё минуту! — зло бросает Макс кому-то, кто, судя по всему, пытается его разбудить, практически исчезает, но так и не отводит взгляда. 

— Ты ведь расскажешь? — упрямо спрашивает. 

Ответить Шурф не успевает. 

Стены комнаты тоже начинают таять, сменяясь совсем другим пейзажем — красный, жёлтый и белый, осенний лес на меловой почве. 

«Надо будет показать Максу, когда нам в следующий раз доведется делить сон», — отстранённо отмечает Шурф, касаясь пальцами шершавого ствола. 

«Ты ведь расскажешь?» — продолжает звонко звучать в ушах. 

«Конечно», — хочет сказать Шурф, поскольку Максу наверняка будет интересно, а правда о себе — не то, что нужно утаивать от друзей. 

«Разумеется», — хочет сказать Шурф, поскольку в самом деле не собирается ничего скрывать. Точнее, не может. Иногда Шурфу кажется, что Макс знает про него абсолютно всё. 

Иногда это даже… Бесит? 

На самой глубине песок перемежается камнями, становится совсем холодным, а где-то ещё ниже, под песком, по цельной скале начинает змеиться трещина, несмотря на то, что лежащий в нескольких метрах прямо над трещиной человек и не собирается колдовать. По крайней мере, не для разрушения скалы. 

На таком расстоянии от поверхности толща воды кажется очень тёмной и ощутимо давит на всё тело. 

Рыбник ведёт себя так тихо, как никогда не вёл. 

Шурф знает — он боится смерти даже когда не помнит, что значит бояться. 

Возможно, они оба. 

Он знает, что если заснёт — тот, другой Макс, обязательно примется уговаривать. 

Конечно, он расскажет. Только не сейчас — ничего ведь от него не скрыть, и кто знает, чего наворотит Макс, если увидит его сейчас. 

«Прости, я занят»*, — говорит Шурф. Это ложь только наполовину — никаких срочных аудиенций на это время не назначено, а не срочные легко получилось отложить. 

Шурф дышит на счёт, как когда-то давно в Хумгате, и всё, кроме счета, отдаляется, становится ровным фоновым шумом. 

Он механически перебирает бумаги, заверяет печатью. Какая-то его часть — та же, наверное, та же, что не хотела отвечать во сне, внимательно вчитывается в текст.

Конечно, он знает, как снять проклятие. Судьба вообще любит подобные шутки — например, показать что-то по-настоящему невозможное тому, кто всегда утверждал, что невозможного не бывает. 

Макс спрыгивает с подоконника, осматривается, словно не был здесь по меньшей мере три дюжины лет, обходит кабинет по кругу, и только после этого садится. 

Похоже, действительно не был. 

— Я не сплю, — ровно сообщает Шурф, не отрываясь от бумаг. 

— Зато я сплю, и, смотри-ка, как удачно, что ты мне снишься, — отзывается Макс. Достаёт из кармана — Куртки? Рубашки? — мятую пачку, прикуривает сигарету от пальцев. 

— Самое время, — говорит он, стряхивая пепел — тот исчезает, не долетев до пола, — было примерно вчера. Но сейчас тоже подойдёт. 

Не дожидается ответа, вскакивает, злится. Говорит — словно приказывает — тихо и ровно:

— Расскажи. Сейчас. 

— Прости, Макс. Но я действительно занят*, — отвечает одновременно и вслух, и Безмолвной речью — другому Максу. 

— Не хочешь расстраивать, как же. И сколько тебе нужно времени, чтобы смириться и придумать утешительную байку, а, сэр Шурф? Можешь не отвечать, я как раз знаю — ещё пять дней. Считай, неделя.

Шурф не отвечает. 

Макс не говорит, что этот сон — сорок восьмой по счету. Ровно четыре дюжины, плохое число. Считается ли число, кратное плохому, плохим тоже? Суеверия мира, который он так и привык считать родным — который никогда таким не являлся — вспоминаются неохотно, с трудом. 

Порядковый номер каждой неверной вариации с точки зрения одной из мифологии, наверное, является плохим числом. Наверняка. 

Проблема заключается в том, что верных вариаций нет. То есть, конечно, пока нет. 

Макс так и не рассказывает, как неожиданно впору оказывается маска того, прежнего, Макса-из-Ехо. 

«А этот… Мост Времени? Что насчёт него?» — спросил несколько лет — сорок семь раз — назад Ирии, третий ненаследный принц Элстрины, мальчишка, проваливающийся в Хумгат от смеха. 

Макс всё ещё не знал, можно ли построить Мост Времени из одного мира в другой. 

Не знал, получится ли у него вообще этот грешный Мост. 

— Ты справишься, — сказала однажды леди Сотофа. — Понимаю, что прямо сейчас тебе непросто в это поверить, тем не менее, справишься. Рано или поздно, так или иначе. Вообще со всем. Удивительно, но факт.*

Проблема оказалась в том, что жизнь, дальнейшая жизнь, стала чертовски выносимой штукой — спасибо сэру Шурфу, Мастеру Пресекающему Ненужные Истерики. 

Сто лет истекли как раз за день до того, как Шурф попросил его о встрече, и невнятная пустота на месте второго сердца налилась свинцом при первых же словах Безмолвной речи. 

Макс тогда шагнул в Хумгат из центра гостиной, не ставя никакой цели — от одной лишь невозможности находиться в мире, где… 

Ему кажется, что появившись снова в Мире Стержня — появившись наяву — он окончательно осуществит эту реальность. 

Макс просыпается. Такого, чтобы проснуться посередине диалога, с ним не случалось уже лет тридцать. 

Хмурится, обходит по кругу чадящие свечи, сверяет с отпечатанной в памяти схемой линии на полу, находит пальцами вырезанные на ножках кровати руны. По всему выходит,  что ритуал исполнен правильно — как и в предыдущие несколько дюжин раз. 

По всему выходит, что прошлому не нравится его присутствие. Или настоящему не нравится — вот этой реальности, которой в итоге предстоит отмениться. 

Макс, наверное, тоже не хотел бы отменяться на её месте, но ничего не поделаешь. 

— Я. Так. Хочу, — отчётливо произносит он, почти ласково гладит камень стены, закрывает глаза. 

Позволяет себе забыть, что вернуться в этот сон невозможно, не начав нового ритуала. 

Проводит пальцами по поверхности самопишущих табличек, не чувствуя их наощупь, щурится — слишком много времени прошло вдали от Сердца Мира — темнота, успевшая наступить, кажется непреодолимой преградой. 

— Ты ведь жить с этим не сможешь, — говорит тихо Шурф, — как будто я тебя не знаю. 

Он, как нарочно, сидит в тени — выражения лица не разглядеть. 

— Знаешь. Конечно, знаешь, но… — договаривать приходится уже наяву. И не в Иафахе, и не в Мире Стержня вообще. 

Под тяжёлым взглядом Вершителя свечи рассыпаются серебристым пеплом — когда-то именно такой пепел оставляла от жертв Перчатка на левой руке высоченного парня в белом лоохи. 

Макс трёт виски, с недоумением рассматривает рукав собственной рубашки. Тени пляшут по каменным стенам. 

— Это я виноват, ясно? — сердито говорит он. 

Мир не вздрагивает, не осыпается пылью, даже рассвет не наступает ни минутой раньше, чем должен. 

«Куда уж яснее», — думает Макс. И улыбается. Со стороны, наверное, получается довольно неприятная улыбка. 

Если жизнь становится слишком выносимой для сложившихся обстоятельств — самое время устроить самому себе лютый ужас, такой, чтобы отступать было совсем некуда. Раз уж других кандидатов на то, чтобы этот самый лютый ужас устроить, нет. 

Макс думает, что на месте собственной Тени нашел бы способ пару раз дать себе по морде. Так, для профилактики всяких… проклятий, например.

А потом мир всё-таки начинает рушиться. 

То есть, конечно, не Мир, но сначала кажется именно так. 

«Нет, у тебя нет выбора. Ты даже не представляешь, до какой степени его у тебя нет. Где бы ты ни был и чем бы ни занимался, я всё равно свалюсь тебе на голову вот прямо сейчас, это решено».*

Это немного похоже на его первые упражнения в Истинной магии, когда он устраивал допрос всем подвернувшимся под руку предметам. 

Только вот сейчас он сам — и в роли ученика, и в роли предмета.

— Представляешь, этот гад меня укусил*, — говорит Макс.

Будь реальность человеком, она сейчас неловко переступила бы с ноги на ногу, а потом улыбнулась, пряча лицо в ладонях, потому что бывает такое огромное счастье, что не умещается не то что в человеке — в целой Вселенной. 

Макс улыбается за неё. 

— Ты мне голову оторвешь, — говорит Макс, как только за Франком и Тришей закрывается дверь. Причём говорит с таким видом, словно всю жизнь ждал момента, чтобы дать кому-нибудь оторвать себе голову, а тут как раз случай подвернулся. 

— Обязательно оторву. А за что на этот раз? 

— Жуткая история, если вдуматься. Прямо-таки леденящая душу. Поэтому я стараюсь не вдумываться, — сообщает Макс. 

— Тебе одолжить трубку? — интересуется Шурф. 

— Не надо, я просто пытаюсь собраться с мыслями. Кажется, я понял истинный смысл хохендрона.

Яснее, конечно, не становится, но утверждение касательно хохенгрона выглядит слишком уж смелым. Шурф приподнимает бровь. 

— Даже более невозможный, чем я могу себе представить? — спрашивает он. 

Макс поднимает голову, смотрит недоуменно сначала, а потом прячет в ладонях лицо и смеётся. Успокаивается, отпивает из чашки, выравнивает дыхание — до того Макса, конечно, далеко, но не отметить явные успехи нельзя.

— Я, понимаешь ли, стараюсь слова подобрать, чтобы это всё не звучало совсем жутко и, чего доброго, не отправило нас обоих в Приют Безумных — несмотря даже на то, что это, кажется, мой единственный шанс увидеть тебя выспавшимся в ближайшие несколько дюжин лет — а ты каким-то образом просто это всё помнишь. Поразительно, — сообщает Макс и начинает смеяться снова. 

Утыкается лбом в белую с голубым кантом ткань. 

— Не всё. Я ведь правильно понимаю, что здесь можно говорить о том варианте развития событий? 

Кивок Шурф скорее чувствует, чем видит. 

— Вообще везде уже можно, на самом деле. Но давай лучше здесь, — глухо отзывается Макс. 

Шурф мягко касается пальцами его затылка, забирая мелкую дрожь. 

— Спасибо, — говорит Макс, — ты не обращай внимания, я сейчас отлипну, просто… Пытаюсь поверить, что эта реальность точно настоящая. 

— Думаю, я должен извиниться, — сообщает Шурф, не успевает договорить, когда Макс перебивает его, вскидывается, едва не ударяется о чужой подбородок, смотрит — зло и беспомощно, темнея глазами:

— Не смей! 

Цепляется за орденскую мантию, дышит — рвано, неправильно, как всегда, когда чем-то взволнован. И это странным образом успокаивает. Возможно, Шурфу тоже нужно подтверждение тому, что эта реальность "точно настоящая". 

Тот Макс дышал правильно — когда не забывал, что нужно делать вид, что до сих пор этому не научился. 

— Только третьего проклятия нам здесь не хватало, — объясняет, упрямо глядя в сторону. 

Третьего? 

Шурф дышит на пятнадцать. Механически совершает один вдох и один выдох в минуту. 

Это не мешает ярости, слепящей и безжалостной, обманчиво медленно, движением ядовитой змеи, поднимать голову. 

Шурф меняет ритм дыхания. Медленнее. 

Ещё медленнее. 

Макс и не думает отстраняться. 

Третьего. 

— На самом деле, — говорит Макс, словно и не видит, какая тонкая грань сейчас отделяет нынешнего Шурфа от стихии, которой тот когда-то был, — ты действовал максимально эффективно, как будто почувствовал сквозь течение времени, какую дурь я делаю. Или правда почувствовал. Я вообще ничего не успел сделать, только сказал — вслух, чтобы точно не отступить, тот Мир очень хороший свидетель, я его тебе покажу примерно через сто лет, раньше нельзя, а вот потом мне в любом случае нужно будет туда смотаться, уже пообещал… И не думай, что я издеваюсь, ты не представляешь, как хорошо быть снова — мной, а не тем угрюмым придурком, впрочем, ты как раз представляешь… 

— Макс. 

Тот наконец смотрит в лицо, замечает, что до эта самая грань и вправду тоньше волоса — и всё равно не отстраняется. Даже придвигается ближе. Говорит куда-то в ключицу, щекоча дыханием кожу:

— Во-первых, сейчас никаких проклятий нет. Это сразу, чтобы ты перестал так кровожадно коситься на мою шею. Не уверен, что поможет, но надо же быть оптимистом. 

А во-вторых — да, я сообщил всему Миру, что виноват именно я, и повторил бы ещё несколько раз, если бы до него не дошло с первого. Уговорам ты не поддавался, у меня не так много способов оставалось в запасе. Если когда-нибудь ещё что-то посчитаешь невозможным — скажи об этом сразу, пожалуйста. Ты убедителен всегда, но становишься уже слишком убедительным, если дать тебе время на раздумья. 

Шурф дышит на счёт, заставляя ярость медленно таять, сменяться штилем — или хотя бы двигаться к этому. 

Потому что, да, он знает, как это, быть сэром Максом. 

А ещё знает, что чувствует человек, принявший "Последнюю силу" — и как остро ощущается бессилие, когда ничего не случается. У Макса, если рассуждать отвлеченно, получился куда более безопасный аналог зелья.

Отвлеченно, конечно, не получается. Потому что Макс рассказывает, как проклял себя — рассказывает как о забавном и интересном приключении. 

— Вот видишь, как опасно меня оставлять, — откликается Макс на мысли, — сразу начинаю делать глупости. А потом ещё большие глупости, чтобы исправить предыдущие. 

— Интересно всё-таки это работает, — говорит Макс, — ничерта не помню из тех ста лет, которые был в Ехо — понятно, потому что ещё не был, потому что, получается, это будущее, а помнить я его никак не могу, зато как пытался — там, в неслучившейся реальности — повернуть всё по-своему, рано или поздно — вот это отлично помню. Нет, вру, не отлично. Понятия не имею, что я делал такого, чтобы сниться в прошлое. Но вот как всё наконец-то стало исправляться — сразу после моего проклятия — такое, пожалуй, забудешь. Это как Мост Времени, но не когда ты идёшь на него, а словно он сам ложится под ноги, и, соответственно, отменяет не тебя, а всё вокруг. Чтобы потом создать заново, уже правильно. 

— Конечно, не представляешь. Я сам не представляю, — говорит Макс. Глаза у него сейчас отливают ровно тем же синеватым цветом, что и песок в стоящих на столе часах.