желание жить

Сонхва в клубе. Ему мешают вездесущие огни, мерзкий дымный и земляной запах подвала. Грязно, мокро — вокруг люди, хотя скорее мыльные образы без отличительных черт. Хочется блевать. Позвонить бывшему. Курить. Пить. Все сразу да побольше.

Он толкает возникшую перед ним дверь и вываливается на островок тёмного двора. Он готов упасть в чёрный пакет с мусором и заблевать кому-нибудь стоянку для велика.

Сонхва удивлён, что может держать в пальцах сигарету, а уж про вдыхать дым и речи не идёт. Восторг возможностей едва живого тела.

— Курить вредно.

Сонхва поднимает взгляд на очаровательно раздражённое лицо. 

— Мы знакомы? — Сонхва только своё имя и помнит и лепечет, едва собирая буквы в слова. 

— Нет.

Сонхва чуть не оступается в мусорный бак, заметив скользнувшую в свете огней родинку на вишнёвых блядских губах. Блядских? Сонхва думает, что такие губы только у блядей. У него тоже такие. Сухие от частых поцелуев и грубых укусов, пухлые и манящие — потому всеми и целованные.

— Давай-ка приходи в себя, — говорят эти блядские губы. Сонхва чувствует тяжесть на плечах, его тянет к земле: согнуться и раскататься органами по асфальту. Блядские губы ухмыляются: “Пакетик подать? В следующий раз не накидывайся”. Гогочет.

Сонхва не помнит, когда просыпается вдали от чёрного входа. Блядских губ вокруг не оказывается, и Сонхва тщетно ищет следы этого человека.

Музыка шумит фоном, напоминая обезвоживанием о продолжающейся вечеринке, но Сонхва не хочет туда возвращаться. Всё тело болит, ломит. На руках и ногах синяки, распознать происхождение которых Сонхва не в состоянии. Он поднимается с земли, одёргивает штаны и, пошатываясь, идёт в сторону фонарей. 

***

Сонхва ослеплён софитами. Свет настойчиво заполняет обзор, а Сонхва снова без памяти падает на стойку бара. Кто-то настойчиво, но тщетно вызванивает его, но пациент (и телефон, и Сонхва) уже скорее мёртв, чем жив. Рюмка в его руке снова полная, но бармена он слышит невнятно далеко. 

Бар смахивает на притон или очень бюджетную вписку, просто в большом помещении. Он тоже шумный и грязный. Сонхва душит распахнутая на груди рубашка, а лицо всё мокрое — от пота и слёз. В глазах рябит то ли от глухой неощутимой истерики, то ли от диско-шара. Может, просто мерещится всякое. 

По плечу хлопают: 

— Это тоже вредно.

Сонхва разворачивается неуклюже резко, а взгляд тёмных смеющихся глаз заставляет пожалеть о собственной невменяемости: контролируй он тело лучше — точно бы впечатался в эти блядские губы поцелуем.

— Ты за мной следишь?..

— Скорее это ты неугомонный, — щурится. Облизывает родинку на своих блядских губах. — Отложи-ка рюмку, тебе давно хватит.

— Не хватит! — вскрикивает Сонхва. Он не помнит, почему, но что-то под рёбрами крутит от попытки вспомнить. Мысли — в клубке, а потому — благо. Сонхва не может вспомнить зла и пустой голове рад. Он замахивается рукой, ударяется кистью о барную стойку, но не чувствует боли — весь поглощён чужими глазами. Они шоколадные, такие тёмные, незнакомые и  горячо сжимают за глотку взглядом точно удушающий сигаретный дым. Сонхва давно не видел таких добрых решительных глаз.

Добра, как такового, тоже. 

— Не хочу учить жизни, — говорит со смешком, — но тебе давно пора прекратить. Посмотри на себя: того и гляди, снова уронишь себя в мусорный бак, а мне за тобой убираться!

— Ты работаешь здесь? — загорается Сонхва и снова порывисто дёргает руками.

— Если тебя это успокоит, — ладони на ладонях. Горячо. Душно, —  то да.

Сонхва утыкается лбом в чужие руки. Они ничем не пахнут, а Сонхва хочется, чтобы от них знакомо шмонило каким-нибудь мерзким табаком — как от него самого.

Когда мозг вдруг решает очнуться, Сонхва находит себя на той же барной стойке. Одного. Оборачивается, но ни один из силуэтов не напоминает ему нужного. Сонхва спешит позвать человека за баром: “Сколько?”. Получает вкрадчивое: “Оплачено уже! Иди проспись”.

Сонхва выкатывает себя из клуба с мыслью, что если постарается, то встретит незнакомца снова.

***

— Как твоё имя? 

Сонхва ловит за локоть едва ускользнувшего парня. У него родинка на щеке под глазом и светлые волосы — теперь Сонхва видит чуть яснее, но всё равно недостаточно хорошо. Перед глазами — пелена, а сухое горло раздирает от бега. 

— Уён, — отвечает легко. Оценивающе разглядывает с ног до головы, выглядывает за спину. — Сегодня ты чуть более трезв, чем обычно. Даже странно. 

— На то есть причины, — Сонхва щемится мимо Уёна, — чтобы узнать тебя в толпе мне понадобилось чуть меньше, — Сонхва закрывает собой проход в подсобку. Его чуть ведёт, но на этот раз он стоит на ногах и земля не расплывается под ногам, как зыбучие пески. Уён очаровательно дует свои блядские губки и моргает глазами на манер дешёвого проститута. Говорит тихо, но этот шёпот звучит громче битов в колонках: “Но достаточно, да?” — и сразу  толкает за дверь, защёлкнув внутреннюю задвижку. 

От его снисходительной улыбки коленки наконец-то дрожат. 

Уён ловит Сонхва за руку — его руки холодные, прикосновения невесомые в противовес всему, что излучает Уён. У него такой горячий взгляд,  что Сонхва хотел бы испепелиться. Это что, подсознательное желание суицида, раз так хочется погибнуть от этого взгляда? 

Не дав сказать ни слова, Уён пихает Сонхва к стене. Тот готов быть распятым. Расстёгивает рубашку на груди, тянется к штанам, но останавливается, когда Уён убирает волосы от лица, чтобы продемонстрировать лучшую из своих улыбок: 

— Попробуй хоть раз встретиться со мной трезвым.

Предложение хорошее, думает Сонхва. 

Интересно, осуществимое ли, думает он об этом снова, оставшись лежать на чужом столике, вымазанный в еде и залитый пивом. 

Трезвым у него ничего не получается. 

***

Если у Сонхва и есть шанс встретить Уёна в трезвом сознании, то он мизерно мал.

Сонхва нервно бьёт коленом столик, затаившись зверем в ожидании жертвы. Официанты, шныряющие с терминалами от столику к столику, ни единой чертой не напоминают ему Уёна. Цвет волос не тот, глаза другие, губы, окей, вполне блядские, особенно у того подозрительного типчика с  расширенными зрачками, но всё не то. 

Сонхва ноет Хонджуну, что, кажется, влюбился. Хонджун же говорит ему найти перепихон на ночь и заполнить пустоту чем-нибудь буквальным, а не  фантазией о мужике. 

Сонхва снова рыщет взглядом по клубу, но не встречает никого с таким же горячим взглядом, как у Уёна. Хонджун протягивает коктейль — отказываться от него Сонхва не собирается. 

***

Сонхва плохо настолько, насколько это вообще возможно ощущать, будучи живым. Хонджун рядом хихикает. В этот раз под ногами не зыбучий песок, а натуральная лава, и конечности заживо плавятся. Он хочет потушить огонь, но обжигает руки и продолжает расщепляться на атомы в этой геенне. Он хватается за стул, но тело — пластилин, из него можно лепить, что угодно. Никто не пользуется, но Сонхва в этот раз рад — ему больно, а голова вся в мутном тумане. Ему мерещится и кажется всё подряд, особенно сильно ему видится осудительный взгляд человека с родинкой на щеке под глазом. Он садится рядом с лежащим на полу Сонхва и спрашивает: 

— Норм тебе? 

— Нет, — хнычет Сонхва, проклиная свою слабохарактерность. Хонджун давно велит сворачиваться, а Сонхва не слушается. Хонджун оставляет его в общаге, а Сонхва всё равно выползает следом. Хонджун просыпается по утрам на пары, а Сонхва следом засыпает после свидания. Хонджун протягивает, а Сонхва опять не отказывает. Раз, два, три — и вот уже лежит где-то на холодном полу полуподвального клуба не в силах поднять головы. 

Уён заботливо касается мокрых от пота волос, с силой тянет к себе на колени и поворачивает голову вбок. Кладет палец на губы — так властно, но аккуратно. Размазывает слюну, собирает пальцами её нити. Скидывает с себя, заставив склониться, клюнув носом пол, держит где-то под ключицами, пихает в рот пальцы — и Сонхва не мерзко, потому что привычно. Давит на язык, сначала на середину, а потом дальше, ещё и ещё, пока рвотный рефлекс не вспоминает о своём существовании.

Сонхва было бы стыдно, понимай он хоть крупицу происходящего, но заблевать человека, которого хочется трахнуть, сейчас кажется ему вполне нормальным занятием. 

Уён смотрит на него с жалостью и грустью. 

— И нравится тебе это? 

— Мне нравишься ты, — честно хрипит Сонхва. Печальную усмешку он помнит, а ответ — нет.

***

Опять клуб. Опять рюмка. Опять стакан.

Уёна вновь нет, а Сонхва хочется чего-то романтичнее, чем член на язык. Он без надежды трезв в клубе и даже под белой горячкой вряд ли увидит Уёна после представления прошлой встречи. Сонхва провалиться готов от стыда и надеется, что блевотню вытирал не Уён. 

Опять громкая музыка. Опять танцующие тела. Опять коктейли. 

Сонхва поднадоедает, но он привык глушить себя в этом бесформенном мире. Ему спокойнее, когда он не слышит тишины внешней жизни, а задыхается в духоте пагубных ощущений. Биться до синяков о столы и чужие локти лучше, чем глушиться в тревоге на пару с тараканами в общаге. 

Опять бармен. Опять рюмка. Опять коктейль. Опять Хонджун. 

Хонджун. 

— Кто в прошлый раз убирал после меня? — Сонхва осеняет впервые. Он тормозит нереально и надеется, что крыша у него не отъедет насовсем. 

Хонджун хмурится и затягивается косяком: “Эт в пятницу?”. Сонхва кивает и нетерпеливо перекатывает лёд в напитке, к которому даже не притронулся. Хонджун пожимает плечами и, выдохнув дым, говорит: “Ну хуй знает, уборщик? Я не ебу, я тебя сразу домой отправил, когда тебя рвать начало. Буэ, но с тобой и не такое бывало”.

— А парень?

— Какой парень? 

— Уён, — Сонхва прижимается к Хонджуну. Ещё ближе, когда тот вопросительно разводит руками. — На которого я наблевал. 

— Ты на меня наблевал, уёбок! — гогочет Хонджун и обжигается косяком. Он тушит его о металлический корпус двери. Ему забавно вообще от всего, особенно от забывчивости Сонхва. — Надеюсь, ты ищешь подработку, ты всё ещё торчишь мне штаны! 

— Но как же… Я ведь с ним!.. На его коленях…

— Ай виш быть на чьих-то коленях и блевать, канеш. 

— Он мне пальцы в рот засовывал, чтобы я проблевался! — Сонхва хватает Хонджуна за ворот. Хонджун смеряет его угрожающим взглядом, но ни слова не говорит и не действует. Сонхва в запале стоит с ним на расстоянии косяка, а говорят они громко, потому что голосов не слышно за битами колонок. 

— Уж не знаю, кто тебе там пальцы в рот засовывал, — Хонджун грубо отталкивает Сонхва от себя и громко хохочет, — но пусть он в следующий раз за тобой и следит! 

Сонхва смотрит в спину удаляющемуся Хонджуну и в смятении косится на стакан. Стакан косится на него в ответ блестящим вишнёвым цветом. Точно те блядские губы Уёна. Они шепчут Сонхва в ночи: “Так станет легче”, “Нужно чуть-чуть потерпеть”, “Всё будет хорошо”.

Бариста говорит, что никто с именем Уён у них не работает. 

***

— Сколько можно накидываться до состояния овоща? — разочарованно спрашивает Уён, упав на сиденье напротив Сонхва. В руках он держит стакан с прозрачной жидкостью, будто в негативе отражая сливово-тёмный коктейль Сонхва. 

Сонхва лениво отдирает тяжёлую голову от спинки дивана. Небрежно вытирает губы и трёт саднящую щёку, ноющий нос. Разбил? На руках остаётся развод от крови. 

Уён бодро наклоняется к нему через столик. Он улыбается, а Сонхва мрачно сжимает губы в тонкую линию, снова пробуя металлических вкус. 

— Какое у тебя настоящее имя?

— Тебе не нравится “Уён”? — спрашивает он ласково. Он смотрит на свои руки, придирчиво оглядывает чистую одежду, накручивает прядь тёмных волос на палец и интересом с преданным интересом: — Тебе нравится что-то другое? Я могу подобрать для наших встреч. 

— Твоё настоящее имя. 

Уён раздражает своей жизнерадостностью.

— Что ты понимаешь под “настоящим”?

— Кто ты? — рычит Сонхва, рухнув кулаками на стол. Уён молча ведёт пальцами по рукам Сонхва, подлезает под замотанные запястья, под местечко на сгибе локтя. У него холодные руки — как ватка со спиртом, которую Сонхва комкает в ладонях. 

— А кем я могу быть? 

Он сжимает ладони Сонхва в своих. Сонхва позволено нести бред, и он ляпает первое, что приходит в его голову: “Совесть”. Уён задыхается в хохоте и благодарит, покачав головой. Он поднимает свой тёмный взгляд: “Так каким мне быть?”.

Сонхва думает, что светлые волосы Уёну идут больше. 

— Я перестану, — обещает Сонхва, но почему-то знает, что ему не верят. 

Он сам себе не верит. 

***

Обещание он не держит. В очередной раз расплывается на диване. На столе. Ему хочется слиться с этим столом и ощутить себя деревянной ножкой на которую давит столешница. На него давит что-то другое, неприятное и мерзкое. Оно бьёт его головой об этот стол, превратиться в который так хочет Сонхва. Сонхва всегда больно и холодно, а мир не сияющий и совсем не романтичный. 

Его глушит, а к горлу подступает неприятный комок. Органы крутит. 

Его бьют крупные судороги, но Сонхва не осознаёт своего тела, чтобы понимать, что происходит. Удары отдаются головной болью, и едва шевелящимися конечностями он хватается за стакан. 

Обернувшись, он видит Уёна, который держит в руках осколки окровавленного стекла. У ног Сонхва тело, а всем вокруг плевать на потенциальный труп под обувью. 

Уён кидает Сонхва под ноги стекло, вытирает руки и рывком подхватывает за локоть. Сонхва находит в себе силы стоять, а Уён запахивает ему одежду, гладит по волосам и плечам, не согревая холодными руками, подтягивает Сонхва штаны. Застегивает ремень и в спешке толкает к выходу. Сонхва трясет уже иначе. Он задыхается в потоке людей и духоте клуба, где все кричат и смотрят будто только на него. Он дышит в панике, а Уён всё толкает его к выходу, пока не скидывает в руки Хонджуна. 

Хонджун трясёт Сонхва за плечи и спрашивает, что произошло и кто это сделал. Сонхва не понимает и не помнит. Он вымазывает руки Хонджуна в крови и рыдает. 

***

Он в общаге, где уже почти не воняет куревом или чьим-то перегаром. 

Хонджун запирает его здесь и просит не выходить. Небрежно зашторивает окно, из которого Сонхва всегда смотрел на рассветы. Его драгоценное окно на девятом этаже, из которого Хонджун настойчиво умоляет не прыгать. Сонхва давно хотел, но решительного желания умереть не было. Хотя откуда у него желание жить он не понимает. 

Сонхва осматривает свою худую комнатушку и ненавидит в ней каждый предмет. Они осуждающе смотрят на него проёбанным будущим и внушают скорое пустое существование. Хонджун выкинул все шприцы, все сигареты, нашёл заначки и давно выскреб с полок острые предметы. 

Он оставляет Сонхва бутылку пива, когда уходит. В клубы больше не берёт да и Сонхва не особо хочет. Он проводит дни, уставившись в жёлтые от старости обои, невнятно осознавая свою жизнь. Потолок, стены, кровать, бутылка пива. Сложенные в стопку конспекты и грязные документы. Скрипящая тумбочка и мигающая одинокая лампочка. Скучная бесформенная жизнь. 

В клубе было веселее. Там был алкоголь и друзья... Друг. И сомнительные знакомства. Да, сомнительные вещи, сомнительные условия, сомнительное согласие, но ещё в клубе был Уён, которого Сонхва преследовал, как ускользающую мечту. Он бежал за ним, пытаясь ухватиться за призрачный шлейф. Уён ускользал, убегал, исчезал, и Сонхва снова срывался, а каждое обещание остановиться нарушал, выбрасывая себя на помойку так же решительно, как закидывался до невнятного лепета. Уён был в клубе. Сонхва хотелось очутиться там снова. 

Сонхва скучает и его ломает до смерти.

Хочется увидеться вновь. 

***

Уён садится рядом, лениво потянувшись. Он поправляет светлые волосы и улыбается. Ветер бьёт Сонхва по лицу, а Уён смотрит на него, повернувшись вполоборота. 

— Давно не виделись, — говорит он с улыбкой. Ласково щурится и тихо продолжает: — Ты так сильно хотел меня увидеть? 

— Да, — не лукавит Сонхва. Он прячется в кофту, потому что телу в одной майке слишком холодно. Босые ноги ледяные, а пижамные штаны не согревают стёртые колени. — До смерти. 

— Иронично, — Сонхва наконец-то слышит смех Уёна без фонового шума музыки, без грохота. Ему кажется, что Уён может исцелять, просто хихикая. Сонхва запомнить его таким, смакует нотки, голос, нежный взгляд и любовную улыбку — всё, за что может ухватиться, прежде чем упадёт в пропасть. 

Уён протягивает ему ладонь: 

— Я столько раз спасал тебя от смерти, — он ждёт, когда Сонхва протянет ему руку в ответ. Аккуратно привстает, — неужели ты не хочешь увидеть меня снова?..

Сонхва смотрит на Уёна сверху вниз. Он сидит на подоконнике в затхлой комнате общаги, облезшая краска кусками остаётся на безупречно светлой одежде. Эта же краска колет Сонхва босые ноги, пока он хватается за раму окна.

Край подоконника холодный под ступнями. Уён тоже холодный, но иначе. Подоконник — реальный, а Уён — нет. Сонхва наконец-то это понимает. 

— Неужели я не хочу умирать? — спрашивает он в пустоту. 

Уён красивый; всё в нём прекраснее и жизнерадостнее, чем истоптанный  в подобии жизни Сонхва. Даже пятна на одежде его не портят. Он в мусорной яме из-за Сонхва и его слабых решений. Он — последнее, что осталось у Сонхва от жизни. Если единственная причина жить — это желание увидеть галлюцинацию с самой искренней улыбкой из всех, что он мечтал, разве так плохо быть на грани?

Уён тянет к нему руки, которые не смогут схватить и спасти, если того не пожелаешь. Сонхва видит Уёна, возможно, в последний раз. Желание жить теплится в груди светлым и счастливым образом с улыбкой на блядских губах.

Около бездны Сонхва стоит в последний раз.