дорожить собой

Красивый архитектор выпивает рюмку за рюмкой — Кандакия уже не разбирает его пьяную речь, но беспокойно поглядывает на напряжённые черты, намекающие на приближение слезопада. Она помнит, что его зовут Кавех и он уже около месяца работает над проектом постройки библиотеки в Аару, иногда они пересекались и разговаривали по мелочам. Сегодня торговец привёз в деревню ящик вина, и Кавех скупил половину. Сначала он ночевал у старосты, но Кандакия испугалась оставлять старика без сна и наедине с пьяным выходцем из Академии и привела архитектора к себе домой.

Кавех правда пускается в слёзы: он склоняется к ней на колени и пачкает полы её юбки. Кандакия вздыхает о том, что надо сменить одежду и о том, что она не знает, как ему помочь. Она гладит его по светлым волосам, приговаривая, что всё будет хорошо. Сама себе верит с трудом: в пустыне ничего хорошо не кончается.

Скоро Кавех засыпает. Во сне его черты наконец расслабляются — Кандакии тоже спокойней. Боль, которую не может забрать она, облегчит сон. Она подхватывает его под руки и несёт уложить на курпачу и накрыть пододеяльником — ночи в пустыне холодные. Учёных Кандакия повидала много, но таких, как Кавех, впервые. И раз он неравнодушен к Аару, она не может оставаться к нему равнодушной.

Утром она уходит на пост стражницы раньше, чем Кавех просыпается, поэтому видятся они снова только под вечер. Кавех стоит на пороге её дома, серьёзный и немного смущённый, долго подбирает слова.

— Мне очень неловко за то, что было ночью, — объясняет он, всё гуще краснея с каждой секундой. — Я не хотел ставить тебя в неудобное положение, — он так очаровательно извиняется, что Кандакия вынуждена сдерживать смех. — Надеюсь, ты не держишь на меня зла.

— Всё хорошо, не переживай об этом, — она улыбается как можно мягче, не озвучивая упёршееся в мысли «много пить вредно для здоровья». — Ты, должно быть, устал. Заходи, я принесу чай.

— Чай..? Да, чай был бы кстати.

И Кавех снова пьёт — благо, на этот раз не разливается в исповедь. Он сообщает о том, как протекает стройка, и Кандакия может почувствовать тепло его голоса кожей, когда он упоминает детей, бегающих мимо туда-сюда, любопытно поглядывающих на незаконченную библиотеку и восторженно переговаривающихся.

— Карима подарила мне эту красоту, — Кавех вытаскивает из кармана розовый бантик от соседской девочки и цепляет нелепо на волосы. — Как я выгляжу?

— Прелестно, — без шуток отзывается Кандакия. Сегодня Кавех выглядит в разы бодрее, чем когда бормотал что-то об искусстве над рюмкой ночью. И ей в разы легче: она принимает каждого, кто заботится об Аару, как родного, и заботится о них в ответ. — Ты так добр к нам, спасибо тебе.

— Перестань, мы все люди и должны делать добро друг другу, — Кавех досадно вздыхает. — Если мир будет наполнен только такими людьми, как аль-Хайтам, какой смысл в нём жить.

— Аль-Хайтам... Припоминаю его. Он мыслит довольно... нестандартно.

— Нестандартно! — Кавех закатывает глаза. — Да он... Да он!

И Кандакия слушает, какой он. Грубый, резкий, беспринципный, твердолобый, бесчувственный и так далее и тому подобное. Кавех рассказывает о знакомом долго, страстно и пылко, как о злейшем враге, как о центре мироздания — Кандакия заключает, что между ними что-то непростое. Она сдерживает зёв, тянущийся под конец речи, и участливо кивает.

— Надеюсь, вы всё уладите.

— Уладим? В другой жизни. Аль-Хайтаму не важно, что говорят другие, он слушает только себя.

— Всё же было бы здорово, если бы вы нашли общий язык. Тяжело соседствовать с тем, кого не выносишь.

— Стой, откуда ты знаешь, что мы соседи?

— Ты сказал, — Кандакия проверяет воспоминания: не послышалось ли ей — но Кавех именно это и говорил, что «аль-Хайтам худший сосед в мире, какой может быть». Кавех прикрывает покрасневшее лицо рукой, вздыхает:

— Да...? Ладно, не важно.

Кандакия думает, что важно: аль-Хайтам Кавеху важен и их взаимоотношения важны, но к этому он должен прийти сам — и не возражает. Остаток чаепития рассказывает ему местные легенды о павших ныне королевствах и укладывает спать.

Они встречаются теперь чаще и разговаривают тоже чаще. Если раньше при виде архитектора Кандакия лишь здоровалась на расстоянии и уходила, то сейчас она подойдёт, и Кавех восторженно покажет краску, выбранную для стен, узоры, которыми выложат потолок, набор книг, что удалось выкупить у Академии — о боги, бюджет на книги выделил аль-Хайтам, «кто бы мог подумать, что ему не всё равно на будущее детей в Аару».

Так ночь сменяется днём, а день ночью, и скоро стройка подходит к концу. Ради открытия библиотеки готовят праздник, на котором будут восхвалять Кавеха, его имя и руки — он сияет, слушая медовые речи Кандакии. Они снова у неё дома и снова пьют вино, только в этот раз по поводу.

— Мой отец умер в пустыне, — говорит Кавех между строк. Это в его духе: вставлять в будничное кусочек трагедии, будто он весь соткан из боли и распадается иногда случайно, отдавая миру по нитке. Кандакия думает, что он, хоть и родом с земель по ту сторону стены Самиэль, сильно полюбился пустыне, и она вручила ему то, что дарует любимым детям: белокурость да печаль, пронизывающую всё существование.

— Терять дорогих нам людей безмерно тяжело, — сочувствует Кандакия. Она бы сказала, что понимает: её мать тоже умерла — но это случилось так рано, на первом дню жизни Кандакии, поэтому она не может сказать, что дорожила матерью, которою если и знала, то только по рассказам отца.

— Если бы не я, он мог бы быть жив.

Кандакия вопросительно смотрит. Кавех поясняет, что по его убеждению отец отправился на Турнир Даршанов. А оттуда вернулся другим человеком, ушёл за исследованиями в пустыню, а затем погиб в песках.

Кандакия не понимает. Её мать умерла при родах, но она никогда не винила себя в чужой смерти. Она не могла выбрать, появляться на свет или нет, так и Кавех, будучи несмышлёным мальчишкой, не мог знать, чем обернётся злосчастный турнир. Может, так ему проще было принять гибель любимого и близкого: если есть виноватый, то на него можно направить злость, а Кавех слишком добрый, чтобы винить кого-то кроме себя.

— Ты ни при чём, — Кандакия гладит его по колену. — Если чей-то срок подошёл к концу, того не спасти.

Кавех не отвечает: может, тоже верит в судьбу и не находит слов поспорить.

— Хотел бы я быть рядом в его последние дни.

— Как звали твоего отца? Может, я знаю о нём.

Кавех называет имя, и Кандакия знает. Это лучшее знание, что приносила ей страна мудрости, потому что лицо Кавеха проясняется и зажигаются пустые глаза. Он с упоением слушает об отце, который не был рядом с ним, зато был с Кандакией. И был очень кстати, потому что тогда её отец уехал в город Сумеру: единственной причиной, почему он, учёный, оставался до тех пор в Аару, была неокрепшая дочь, но она подросла и стала всё больше приобщаться к культуре, ему родной не ставшей. Тоска не проглотила Кандакию, благодаря тому что она усердно тренировалась для роли стражницы и на её стороне оставался дедушка. А загадочный мужчина из Академии относился к каждому ребёнку в Аару как к собственному, и Кандакия, собираясь с остальными, внимала его рассказам про небо и звёзды, и про загадочных лесных существ, — мало что понимая, но от того не менее увлечённая. Она помнит его очень добрым и очень заботливым, но будто всегда отягощённым чем-то, прямо как Кавех. Она говорит об этом осторожно, боясь задеть лишним словом — Кавех заливает в себя очередную рюмку.

— Он стал таким после Турнира. Я помню его просто добрым и просто заботливым, прямо как ты, — Кавех смотрит пронзительно, и Кандакии неуютно — то ли от красного цвета его глаз, то ли от красного, бурлящего в крови. Он касается её лица, поправляя синюю прядь за ухо. — Если бы красота носила имя, оно было бы твоим.

Он целует её холодными губами в щёку. Кандакия начинает считать, чтобы отогнать угрожающее предчувствие. Секунда за секундой — время отдаёт их с такой жадностью, что капле вина, упавшей с верха стакана, приходится ползти целую вечность, пока она не замрёт у края стола — а Кавех не отодвинется и не уронит себя на спину. Он прячет глаза за сгибом локтя.

— Тебя так просто любить.

Кандакия боится до конца, что не права, хотя знает:

— Но я не твоя любовь.

И в кои-то веки пустыня — её отголосок — не мучает, обрывая страхи:

— Не моя любовь.

Кандакия так рада, что Кавех, погрязший в ошибках, закрывающийся от истинных чувств, это понимает, и ей не придётся делать ему больнее, чем есть. Она не может всё исправить, и хорошо, наверное, не будет, но без надежды в пустыне не выживают, а она всё ещё хочет защитить дорогое ей.

Кавех на её коленях не плачет, дорожит её руками в своих волосах и говорит внятно: об искусстве, аль-Хайтаме и прочем сокровенном. Может, однажды научится говорить о себе.