Он сидел на крыше, согнув одну ногу и прижав к себе, другую опустив за край и безмятежно ей болтая. Некогда золотое солнце, склонившись к закату, теперь переливалось янтарём, окружая себя пурпуром, плавно переходящим в лазурь, что становится темнеющей сиренью. Цвета танцевали, смешиваясь и образуя новые и новые оттенки, которые он всё ещё не научился толком различать. Он смотрел и смотрел, как скрывается за горизонтом светило, забирая с собой цвета веселья и ярости, позволяя тревоге и тайне захватить небеса. Ему определённо нравились закаты.
Восходит гордая и холодная, как Ута, серебряная луна. Она уже не может так же прогнать царящий мрак, как огни ночного города. А он всё так же сидел на крыше, болтая ногой и не обращая внимания на холод, доставший его субтильное тело, закутанное в кожаную куртку. А он всё сидел и размышлял: «Почему я? Почему он вознёс именно меня?» Нет, не сказать, что бывший Брат не рад буквально подаренному ему Младшим Раю, он просто не понимал, почему этот подарок достался именно ему. Почему новорождённый не вознёс того же благосклонного к нему Монгольфьера? Или мудрого Патриарха? Да хотя бы Броненосца! И без него, Надзирателя, не питавшего особых чувств к этому странному призрачному Брату, хватало достойных. Но досталось именно ему. Нет, он не жалуется, ни в коем случае! Просто желает понять, как так вообще получилось.
Уже далеко за полночь он, возвращаясь в реальность, закутывается плотнее в куртку, поднимается, разминая затёкшие от долгого сидения конечности, и не спеша двигается домой. Улиц ночного города он не боится, потому что их обитатели боятся в основном его. Боятся его широко распахнутых безумных глаз и широкой улыбки на бледном лице с острыми чертами, что вкупе с его выцветшим светлым ирокезом, дырявыми джинсами, тяжёлыми сапогами и чёрной косухой, в кармане которой прячется нож-бабочка — просто на всякий случай — и чуть сгорбленная по привычке спина создавали вполне однозначный облик полного отморозка. Надзиратель, давно ходящий под другим именем, но так и не привыкший к нему, ничего не отрицал, наоборот, всячески подчёркивал свой жуткий образ. Так ему нравится.
Дома же, в своей скупо обставленной холостяцкой маленькой квартирке со светлыми обоями бледного желтоватого цвета он откроет окно, подожжёт сигарету и будет смотреть, как вспыхивает на её кончике пурпур, как гаснет через десяток минут, оставляя за собой лишь сизый мёртвый дым и пепел. Пожалуй, только ради этого зрелища вознесённый до сих пор их покупает — сам запах табака ему не нравится.
Его мысли будут по-прежнему заняты бессмысленными вопросами и уже наверняка мёртвым теперь… Раем? Промежутком. Теперь он имеет право называть так Спящего, ведь он свободен. Младший освободил Надзирателя от вечного голода, от табу, от Братьев и Кошмара. Освободил от Сестёр… от Яни.
Было тяжело, конечно, осознавать, что всё, во что он верил раньше, было ложью. Вся жизнь — сплошная ложь. Учение — обман, ересь — правда. Мир переворачивался с ног на голову и делал это довольно медленно и крайне болезненно, будто издеваясь. Трудно выстоять, когда всё естество ощущается маленькой песчинкой, уносимой с родного бархана стремительным ветром в неизвестность, щепкой в буйствующем в неистовом шторме море, хотя Надзиратель даже ещё и не знал толком значения этих слов. Трудно сохранить самого себя, когда необъятный верхний еретический Предел, будто наказывая неверующего, рушится на голову всем своим немалым весом и давит, давит, давит, желая расплющить, растереть в порошок, уничтожить до основания. Но кто, как не рождённый в Кошмаре привык к боли и мучениям?
Младший подарил ему новую жизнь. Новый Рай. Рай по определению не может быть Кошмаром. Рай не мучает, он испытывает вознесённого, желая проверить, достоин ли тот. Бывший Брат считал себя достойным, не зря же в Промежуток вознёсся, в конце концов. От такого не отказываются, тем более, точнее, особенно те, кто называют себя Праведниками. Праведники вообще, как оказалось, в этом плане довольно оптимистичный народ, готовый принять любое место, где страданий чуть меньше, чем в месте, откуда они прибыли, Раем.
Бывший член Фратрии пришёл в Верхний Предел чистым листом, ничего не знающим и не умеющим. Он до сих пор помнит, как, открыв впервые глаза, чуть было не ослеп от яркости красок нового мира, не оглох от его звуков, не задохнулся от запахов — больнично-стерильных и горьких. Помнит, как впервые в своей жизни по-настоящему испугался, как заново учился дышать, ходить, говорить, жить, словно малое дитя. Помнит, как впервые попробовал здешнюю пищу, ощутив, что такое вкус. Даже помнит первую услышанную им песню.
До сих пор иногда, снимая с себя одежду, он застывает перед зеркалом, не веря, что теперь вместо костяной клетки у него вполне живое, гибкое и чувствительное тело. Слишком бледное для этого яркого живого Предела, похожее на полотно, которое он позже раскрасит татуировками, правда дальше рук дело так и не зашло.
Ещё удивляло лицо. Оно было своим и в то же время совершенно чужим, незнакомым. Оно было намного моложе, чем то, своё, которое он помнил, и самую каплю мягче. Зубы больше не похожи на кривой деревянный забор, вполне обычные, ровные. Глаза будто выцвели, потеряв безумный лихорадочный желтоватый оттенок, став спокойными серо-стальными, яркая красная каёмка вокруг зрачка чуть побледнела, став светло-коричневой.
Надзирателю назвали его новое имя, поставили диагноз «амнезия» и помогали осваиваться. Он был несказанно удивлён таким тёплым приёмом и искал подвох, пока не был затянут в этот круговорот цветов, запахов, вкусов и звуков окончательно. Столько хотелось увидеть, столько хотелось познать. Жонглёра бы сюда, вот уж кому бы здесь точно понравилось. Надзиратель и сам был одурманен верхним еретическим Пределом, пережив его испытания и захлёбываясь в сладостной слепящей награде, Раем над Раем ещё долго.
Но потом спала пелена восхищения, пусть и не до конца, но этого уже хватило, чтобы рассмотреть некоторую подноготную нового мира, понять хоть немного его законы и двойственную природу всех его явлений и вещей. Начать более-менее ориентироваться не только по запутанным улицам города и вновь искать подвох, задаваясь вопросами, на которых никогда не получить ответ. Ведь, несмотря ни на что, Рай оставался Раем, куда более чистым и ярким, чем тот, из которого бывший Брат прибыл.
И всё же возвращаться к прежней жизни в тлеющий как та сигарета, подобный гибнущей осени Промежуток, а, тем более, в Кошмар, не хотелось. Совсем.
Осень. Да, Надзиратель был вознесён сюда именно осенью. Он помнит солнечную слепяще яркую погоду за окном больницы и горящие в Янтаре и Пурпуре деревья. Потом были дожди и холод, небо наливалось тяжёлыми свинцовыми тучами и теряло цвет. Бывший член Фратрии тогда с ужасом и мрачной обречённостью подумал, что его занесло на очередной Промежуток, который стремительно умирал.
Зима — бывший Брат, наконец, узнал, как это называется — казалась Смертью. По счастью Смертью Маленькой, но морозной, пробирающей до костей и тягучей, заставляющей нервничать всякий раз, когда из окна был виден потускневший, посеревший город, укутанный, словно в одеяло, не серебристым, но блестящим и хрустящим снегом.
Весна ознаменовалась слякотью, грязью, но возрождением. Потемневшие после зимы травинки, показавшиеся из-под снега, быстро напитываются силой золотого солнца и сияют изумрудом. Тяжёлое серое одеяло туч разрывается на серебристо-белоснежные облака, открывая взору приятное глазу лазурное небо. Казалось, не только природа, но и сам город начинал оживать, стряхивая с себя морок мертвенного зимнего сна, напитываясь Цветом. Надзирателю определённо понравилась весна.
А вот лето, жаркое, буйствующее, играющее, было наоборот слишком слепящим и горячим для не привыкшего к такому бывшего Брата. Он решительно не знал, куда себя деть и где спрятаться от удушающего жара небесного светила. Зато ближе к вечеру было хорошо, приятная прохлада и свежесть ласкающим ветром касались прикрывшего от удовольствия глаза Надзирателя, которого, наконец, выписали из бледных холодных и тесных стен больницы.
А потом снова осень. Подкралась, злодейка, как-то незаметно. Бывший член Фратрии тогда узнал, что он в этом мире находится уже целый год — цикл, состоящий из сменяющих друг друга времён года. Этот цикл самый большой из имеющихся в верхнем Пределе. Есть два праздника, связанные с ним: День Рождения — индивидуальная точка отсчёта циклов и Новый Год — общепринятый день, замыкающий предыдущий цикл и начинающий новый. Надзиратель не помнил, когда именно он вознёсся в этот мир, поэтому ткнул в календарь наугад и в назначенный день мысленно поздравил себя — нет, не с Днём Рождения — с Днём Вознесения, на крайний случай, Перерождения, и использовал тот день, как индивидуальную точку отсчёта времени в дальнейшем. Праздника, правда, не получилось: он банально не знал, как это было принято здесь, зато сама попытка принесла новые открытия.
Алкоголь дурманит разум, заглушает боль и даёт ощущение всесилия. И абсолютного счастья. Будто глоток Лимфы после долгого мучительного голода. Видов алкоголя много, у каждого свой вкус, цвет, аромат. Алкоголь — это райский нектар, подобный дикому, пьянящему, веселящему Янтарю и горящему яростью и неудержимой энергией Пурпуру. Алкоголь обжигает горло, но после поселяется внутри приятным теплом — Золотом и Надзиратель готов был любить весь мир. Алкоголь в голове шепчет Сиренью, вдохновляя и подсказывая самые невероятные идеи, отдающей Серебряным безумием и волшебством. Бывшему члену Фратрии определённо понравились эти ощущения.
А вот последствия… м-да. Он до сих пор думает, что последняя доза была явно лишней, тогда, возможно, его организм не выворачивало бы наизнанку так сильно, обжигая внутренности, а голова бы не раскалывалась от звука собственного хриплого голоса. А после какие-то незнакомые странноватые почти как он сам люди, встреченные им случайно на улице, не улыбались бы ему и не махали приветливо рукой. Впрочем, лучше об этом не вспоминать. Лично он вспомнил, да так, что до сих пор забыть не может.
И всё же Надзиратель был счастлив своей свободе, которая, подобно Прорыву, тянет его вверх, к лазурному небу, золотому солнцу и серебряным облакам. Ему было немного страшно, где-то глубоко в душе, так глубоко, что даже он самому себе не признается в этом, но под ним не было твёрдой опоры, потому он рисковал вновь дрейфовать беззащитной щепкой на неудержимых волнах Рая, лишь бессмысленные остатки оков из прошлой жизни, бесполезные и неуместные здесь. Хотя… например, заповедь «поглощать больше положенного — табу!» бывшему члену Фратрии бы в своё время очень пригодилась, если бы он в хмельном угаре про неё бы вспомнил. Но он сейчас учёный, больше в эту ловушку не попадётся.
А ещё всё-таки он скучает, уж в этом-то себя обманывать не стоит. Скучает по Братьям, по ощущению Лимфы, текущей по жилам (очень похоже на алкоголь, но без таких разрушительных последствий), по Сёстрам, коварным, вещающим не такую уж и ересь, как оказалось. Даже по молчаливому новорождённому Младшему, заварившему всю эту кашу, хотя Надзиратель не оставляет попытки найти Гостя, не веря, что тот остался в Промежутке. То тут, то там чудятся внимательные янтарные глаза и изогнутые в лукавой усмешке бледные губы, но их обладатель быстро ускользает всякий раз, растворяясь в толпе будто мираж.
Ещё бывший член Фратрии до сих пор надеется забыть хотя бы жизнь в Промежутке. Кошмар его вряд ли когда-нибудь отпустит из своих цепких когтистых лап.
Вознесённый усмехается своим мыслям, встречая буйствующий Цветами рассвет. Бывшему Брату кажется, что на рассвете солнце больше растекается Золотом и Янтарём, приветствуя новый день, а на закате взрывается яростным Пурпуром, отчаянной вспышкой, с большой неохотой покидая небосклон.
Такое хрупкое и странное тело тянет вниз, усталость наливает веки свинцом. Надзиратель, рождённый в Кошмаре, не знавший ничего иного, если не считать полный Цвета Рай, всё ещё не может привыкнуть к такому явлению, как сон, потому, периодически забываясь, он несколько удивлённо раньше и уже привычно сейчас стоит у окна и встречает рождение нового дня. Выходец из Промежутка вообще мало к чему привык, несмотря на то, что находится здесь уже полтора большого цикла-года.
Но ничего, сегодня ещё можно позволить себе дневной сон и последующую дезориентацию во времени, когда за окном вечереет, но ещё не до конца проснувшийся разум качается, будто на волнах неспокойного моря. И бывший член Фратрии, успевая подумать о том, что надо бы съездить, посмотреть на то самое море, зевая во весь рот, бредёт в мягкие объятия холодной постели.
Во снах мутными образами проскальзывают воспоминания. А порой кажется, что он всё ещё там, а жизнь здесь, в Рае над Раем, всего лишь сон. Чудной, странный, но прекрасный.
Снова всё та же крыша, закат и всё те же бессмысленные вопросы. Он сам не понимает, зачем возвращается сюда всякий раз, когда на то есть возможность, зачем вновь и вновь спрашивает, но с каким-то садистским удовольствием приходит снова и снова.
Пурпур-кровь, что течёт у всех в жилах и которого гоняет туда-сюда одно единственное сердце, чего-то от бывшего члена Фратрии хотел: то ли, подобно древнему божеству этого мира, жертвы, то ли свободы, то ли ещё чего. Кто ж его разберёт? Надзиратель и в Спящем не слышал, что говорили Цвета (несмотря на то, что каждый из Фратрии считал своим долгом советовать новорождённым слушать), но он знал, что не один такой, ведь имей Братья возможность слушать Лимфу Жизни сами, то Сёстры стали бы почти не нужны. А уж здесь, в мире, где Цвета имеют совсем иное значение и вовсе, кажется, безмолвны, так и подавно не ясно, что они хотят и хотят ли вообще.
Здешний Пурпур-кровь на вкус солёный и отдаёт металлом. А ещё он очень тёплый, пока жидкий. Его не нужно поглощать, но необходимо хранить (уж это-то бывший Брат может сделать). Покидая тело, он оставляет после себя слабость, боль и холод. Надзиратель успел это прочувствовать в полной мере, а ещё он видел, как на белой коже болезненными пятнами расцветают Золото, Лазурь и Сирень.
Он помнит, как держал в руках маленькое мягкое некогда живое и тёплое существо, чувствуя, как его жизнь утекает сквозь пальцы Надзирателя, как замедляется мятежно и быстро бьющееся сердечко, как холодеет тельце. Он всего лишь чуточку увлекся и потому был слегка растерян. Смерть здесь, оказывается, тоже есть, но не Маленькая, а самая настоящая Смерть-Навсегда. А, может быть, и нет, но проверять как-то не тянуло, возможно, потому, что бывший член Фратрии до того не жил никогда. Наверное, именно поэтому в этом мире убивать — табу, насколько он понял местные законы. Но это не всякого останавливает.
Он ведь прекрасно помнит, как чувствовал ледяное дыхание той самой Смерти, когда лежал на твёрдом и шершавом асфальте, захлёбываясь болью и кровью, не в силах не то, что подняться — пошевелиться, ему даже на миг показалось, будто он вновь в Кошмаре. Он чувствовал себя, как то существо, умиравшее у него на руках. Тогда он действительно испугался второй раз в этой жизни. Последнее, что он тогда увидел, были обеспокоенные, но до боли и зубовного скрежета знакомые янтарные глаза.
Был ли то Младший или привиделось просто, но Надзиратель выжил тогда, открыв глаза в той же больнице, где сделал свой первый вдох. Никто не приходил его навестить — да и некому, друзей он так и не завёл, здешние врачи были единственными, с кем он общался более-менее нормально, ибо необходимость — хотя бывший Брат всё-таки надеялся встретиться с Гостем. Доктора сказали, что выходца из Промежутка доставили на скорой помощи, которую кто-то вызвал, но когда приехали фельдшеры, то обнаружили только Надзирателя, раны которого кое-как, но перевязаны, что помешало тому истечь кровью и бесславно умереть от ножей каких-то недородков из тёмного переулка. Вот это было бы обидно!
С тех пор он решил чуть больше заботиться о своём поистине хрупком, не сравнимым с прочными костями и металлом клетки, теле. Все навыки и умения самозащиты из прошлого мира к этому совершенно неприменимы, бывший член Фратрии этот момент как-то упустил.
Надзиратель продолжал упорно постигать новый и совершенно необъятный мир, набивая шишки горького опыта или находя очередное развлечение, пробуя всё новое с большей осторожностью, чем в прошлый раз. Плотские утехи успокаивали кипящий вместо крови яростный и страстный Пурпур, дарили миг блаженства и приятную слабость. Наркотики были ещё более двойственны, чем весь верхний Предел, то вознося бывшего члена Фратрии ещё выше — хотя, куда уж дальше — и даря несравнимое ни с чем чувство абсолютного счастья, даже алкоголь так не мог, то низвергая в самые глубины страданий и ужасов, глубже, чем в Кошмар. И имели куда более разрушительные последствия, чем даже тот же алкоголь, чуть не затянув заглянувшего в бездну слишком глубоко бывшего Брата в свои прочные смертельные сети.
Ещё раньше, сразу же после освобождения из тесных стен, был дождь. Холодный и липкий, он сковал Надзирателя, ещё мало знакомого с ощущениями холода, почти сразу. Вода с неба лилась будто водопадом, освежая и будто смывая всё лишнее. Было странно, неприятно, но, когда нужно было срочно отвлечься и прийти в себя, помогало идеально. Правда, потом бывший Брат познакомился с куда более неприятной вещью — простудой со всеми вытекающими в виде слабости, кашля и соплей. К счастью, нашёлся альтернативный и куда более безопасный источник успокаивающего холодного потока воды — душ.
Вообще, здешние механизмы и устройства — технологии просто поражали воображение. И своим видом, и назначением. Выходец из Промежутка, правда, после того случая, как он по неосторожности чуть не спалил квартиру — к счастью, всё тогда закончилось хорошо и он, и квартира отделались ожогами и лёгким испугом — без инструкции к тем или иным детищам сумрачного гения учёных предпочитает не подходить и, тем более, не трогать.
Своим несколько диковатым поведением по отношению к технике он изрядно веселил врача, у которого наблюдался и который сопровождал вознесённого почти всё время с начала его пути в новом мире. Седой, повидавший виды морщинистый старик беззлобно усмехался в густые усы, бормоча, что всё должно быть наоборот и это юноша должен учить старого пня в лице доктора как пользоваться тем или иным устройством, но помогал, как мог. Этот человек с цепким, острым, но мудрым взглядом был единственным, кого Надзиратель мог назвать не просто знакомым, но даже другом, которого тот уважал даже чуть больше старейшего Патриарха. Хотя последний вряд ли смог бы выжить здесь, принять эту новую реальность.
Было в новом Пределе ещё кое-что, чему бывший член Фратрии ранее не придал особого значения — музыка. Первая песня, услышанная им, не особо понравилась, потому блеклым пятном быстро стёрлась из памяти, уступая место ослепляющим ярким краскам, насыщенным вкусам и разнообразным запахам. Но, как оказалось, музыка была даже куда разнообразнее, чем оттенки и сочетания цветов. Мерно и плавно текучая янтарная скрипка могла резко срываться на визг и вовсе пуститься в пляс, либо в плач; холодный серебряный голос рояля, то низкий тихий, то оглушающе громкий, то вовсе смеющийся; басовитые, горящие пурпурным огнём ноты электрогитары и мягкие золотые переливы обычной — всё это и не только создавало нечто. Нечто воистину прекрасное и удивительное. Завлекающий, манящий вглубь круговорот. Нет ничего удивительного в том, что Надзиратель смог найти в этом море звуков что-то по душе.
С мерной, успокаивающей, изумрудом тягучей мелодией в наушниках, ныне и всегда ставших верными спутниками, заглушающих привычный шум города, зрелище заходящего или восходящего солнца стало приносить ощущение нирваны. Голос, растягивающий рифмованные строки, заглушает навязчивые мысли, позволяя отдать всего себя этому мигу. Открыть истинный Рай над умирающим Раем.
И всё-таки чего-то не хватало, чего-то родного, привычного, но оставленного не просто в прошлом — в другой жизни, потому безнадёжно утраченного. Дважды вознёсшийся Праведник корил себя за эту неясную, но отдалённо знакомую глубинную, ничем не заглушаемую надолго тоску.
Промежуток тоже так и не отпустил. Всё ещё хотелось над кем-нибудь безобидно немного поиздеваться: попугать своим видом Сестру, поцапаться с Триумфатором и получить за это нагоняй от Патриарха или Богомола, пройтись по самой грани, отделяющей его от нарушения табу — зайти в Покои Авы и якобы угостить ту Сиренью, дабы распалить вспыльчивого Китобоя и вновь огрести. Да хотя бы тонко подколоть того же Броненосца, например, и оставить его размышлять, где того обманули.
Именно за эту черту характера, которую нельзя описать иначе, чем ядовитая приставучая и злая змея, его тихо — а кто и вслух — ненавидели. И даже пытались как-то перевоспитать, правда, иные методы воздействия кроме кнута Братья редко признают. Да и тут явно не тот случай. Нет, Надзиратель не мазохист и наказывать себя больше, чем следует, никому не позволял. Ему просто нравилось действовать окружающим на нервы. Чем только не займёшься со скуки и от голода, чтобы не сойти с ума. Но ведь, в конце концов, сами члены Фратрии признали — не вслух, конечно — что без таких вот тонких и не очень, издевательских, иногда болезненных шуточек действительно становится скучновато. Некоторые особо скучающие даже позволяли себе самим провоцировать Брата-клетку.
К сожалению, при всём своём великолепии, Рай над Раем был каким-то немного пустым и неполным без всего этого. В этом мире вознесённый пока не нашёл человека, с которым не нужно сдерживать себя и который был бы достаточно сильным, чтобы не дать Надзирателю увлечься и превратить относительно безобидные шалости в жестокие мучительные пытки. Как же тонка эта грань.
Тоска, ранее такая незаметная и незначительная, вновь возвращалась, с каждым разом становясь, казалось, всё сильнее и сильнее, приглушая цвета и звуки, превращая всё новое и удивительное в мучительную повседневность. Рай над Раем становится приторным, тошнотворно сладким. Бывшему члену Фратрии не нравятся сладости. Но Праведнику не пристало думать так о святом месте.
Всякий раз, вновь и вновь возвращаясь на облюбованную крышу, он сидел и ждал заката, безмолвно спрашивая: «Почему?» Иногда со злостью и раздражением, иногда с усталостью, но всякий раз напоминал себе, что жаловаться он, познавший Кошмар, не имеет права и вообще, он задаёт этот вопрос, чтобы понять, чем именно он заслужил право находиться здесь, не более, да. Он должен славить этот полный изобилия необъятный верхний Предел. Но иногда в запале хотелось послать всё это так далеко.
Свободное и гибкое тело вновь становилось слишком лёгким, будто чужим и непривычным. И решительно неправильным. В такие моменты приходилось закрывать глаза и просить у изумруда стойкости пережить этот странный период, пока что-нибудь решительно новое и яркое не затянет Надзирателя в свой водоворот, ненадолго отвлекая от тоски и заполняя мучительную пустоту. Иногда бывший Брат действительно чувствовал себя последним мазохистом, а Рай над Раем мигом обращался в нечто, похожее на Кошмар. И так же легко претерпевал обратную метаморфозу, будто издеваясь и мучая садиста так же, как он любит делать это сам. И так и оставляя неясность, было ли вознесение Надзирателя наградой за что-то и благом или же наказанием.
— И всё-таки, почему именно я? — тихо вопросил бывший Брат, даже не оборачиваясь в сторону неожиданного гостя, садящегося рядом и весело болтающего ногами, которые свесил с края крыши. Показался, наконец.
Младший не ответил, подставляя лицо августовскому ветру и тёплым лучам уходящего ласкового солнца, и довольно зажмурился. Вот ведь зараза! Даже здесь молчит!
Солнце медленно закатывалось за горизонт, в снятых наушниках на полной громкости яростно стучали барабаны и ревели гитарные струны.
— Как ты думаешь, что это за место? — вдруг спросил всё-таки не немой, внимательно глядя на хмурящегося интуитивно чувствующего подвох Надзирателя своими желтоватыми глазами. Раньше они казались ярче.
— Верхний Предел. Поверхность, — коротко отозвался тот.
— Я спросил не об этом.
— Ты спросил о том, о чём спросил, а я всего лишь ответил, — отозвался бывший Брат, пожав плечами. Младший вздохнул, но выразился конкретнее:
— Это место, оно похоже на Рай или Кошмар?
На этом моменте смолчал уже Надзиратель, скосив взгляд на вознёсшего. В самом начале своего пути он бы без колебаний ответил, что верхний Предел — это Рай над Раем, прекрасный и яркий, но сейчас его в этом уверенность пошатнулась, а после этого вопроса так и вовсе усилилось чувство подвоха.
— Все мы огни, — как-то невпопад произнёс Младший, доставая сигарету, зажигая её и глядя на яркий пурпурный кончик, медленно, но неумолимо движущийся всё ближе и ближе к фильтру, оставляя за собой лишь серый дым и светлый пепел. — А времени так мало.
Так и не ставший членом Фратрии поднялся, отряхнув запыленные джинсы и протянув удивлённому бывшему Брату догоревшую на треть сигарету. Он улыбнулся какой-то снисходительной отцовской улыбкой, глядя на собеседника сверху вниз.
— В этом мире, как в Промежутке, только без Братьев и Сестёр. Тут каждый сам себе Гость, только тут не возноситься надо, надеясь на что-то лучшее, и не только искать, но самому строить, сеять и пожинать. И защищать, чего уж там. Так что чему быть на этом холсте, и какой будет дорога, решаешь только ты сам. Но помни — времени не так уж и много, как кажется, так что не задавай глупых вопросов.
И был таков. А Надзиратель так и сидел, развернувшись в пол оборота и глядя вслед удаляющемуся Младшему. И вот что вот это вот только что было?
А вообще, всё оказалось на самом деле довольно просто. Теперь бывший Брат, наконец, всё понял. Он будет ещё не раз вспоминать этот разговор, любуясь игрой Цвета заходящего солнца. И хотя с реализацией могут — хотя, почему могут? — будут возникать проблемы, но Праведники вообще народ оптимистичный и упорный. И Надзиратель как истинный Праведник всё-таки сможет создать на этом поистине гигантском полотне, зовущимся верхним Пределом, свой пусть и не большой, но Рай. И не просто какой-то там Рай, а самый настоящий Рай над Раем.
Янтарные глаза взглянули на преображающийся под действием творящего духа мир в последний раз. Младший одобрительно покачал головой и покинул Поверхность. Что ж, один готов.