Всё началось с языка Коко. Но нет, не во рту у Сейшу.

«А жаль, — подумал Сейшу как-то фоново, случайно, совершенно нечаянно. Устыдился собственных мыслей. Подумал ещё. Вздохнул. Добавил: — Очень жаль».

Язык Коко всё ещё был у него же во рту. Но не полностью. Не до конца. И в этом вся суть. Вся суть она на кончике языка Коко, виднеющемся между его губ. И в том, что сам Коко спал. С немного высунутым языком.

Сейшу видел, как так спят коты. Это выглядит немного глупо, но мило. В случае Коко это выглядело кринжово. Тупо. Но мило.

Хотя проблема была не в этом. Проблема не в Коконое Хаджиме, спящим, высунув язык. В этом суть, но не проблема. Проблема в том, что, когда ты видишь кота, который так спит, хочешь одного — ткнуть в его язык пальцем.

Учёными до сих пор не установлено, зачем всем антропоморфным расам это нужно. Но доподлинно известно одно — тысячелетия эволюции схлопываются в одну точку, перестают существовать. Память предков берёт над тобой контроль и говорит: «Сын мой, плоть от плоти, кровь от крови, не воспротивься желанию сему». И ты не противишься. Ты тыкаешь пальцем в розовый кошачий язык.

Сейчас же Сейшу спорил с памятью предков, он разумно заметил: «Коко ведь не кот».

«Похер, — сказала ему память предков, — то есть, кхм, сын мой, видишь ли ты язык, высунувшийся изо рта спящего существа? Если видят его глаза твои, так не всё ли равно, кем является это существо, ведь все мы равны перед высшим законом».

«Просто «похер» было короче, но значило то же самое», — сказал ей (памяти предков то есть) Сейшу.

«Умный, да?» — раздражалась память предков.

«Вроде того», — ответил он.

«Мы тебе критическое мышление отключаем».

Сейшу просто вздохнул. Без критического мышления думать сложно. Зато жить легко.

Коко спал лёжа на спине, раскинув руки и ноги, так что они либо упирались в стену, либо свисали с кровати. Его хотелось уложить поровнее, одеялом накрыть. И в язык ткнуть пальцем. Ужасно хотелось.

Сейшу отвернулся и попытался не смотреть. Заняться какими-то делами. Но критическое мышление приостановило деятельность на территории его головного мозга. Поэтому все мысли возвращались к языку.

У Коко вообще ужасная привычка высовывать язык. Не только из-за того, что он хочет кого-то подразнить. Ещё он высовывает и прикусывает кончик языка, когда не может решить какую-то сложную задачу. Вряд ли сам Коко это замечает. Но Сейшу видел всё, и в этом его проклятье.

В целом он адаптировался. В девяти из десяти случаев Сейшу игнорировал это. В десятом случае Сейшу думал: «Да когда ты, блядь, засунешь свой язык мне в рот».

Сейчас Сейшу был где-то между десятым и одиннадцатым случаем. Одиннадцатый случай вообще не был предусмотрен этой системой. Но тут память предков, и она всё ещё говорила:

«Ну давай уже, а».

«В смысле: сын мой, не воспротивься зову, от сердца исходящему?» — уточнил Сейшу.

«Кто ему критическое мышление обратно включил?» — разозлилась память предков.

Сейшу завис, стоя над кроватью Коко. Над сами Коко. Но смотрел только на кончик языка. Думал: «Как вообще можно было уснуть с высунутым языком? Как?!»

Коко не отвечал. Он продолжал спать самым бессовестным образом. Сейшу в целом мог долго смотреть на спящее лицо Коко, особенно когда он во сне не говорил и не звал Акане. Но здесь всё не так. Здесь язык этот. Красно-розовый. Влажный. Мягкий на ощупь.

«На ощупь?» — подумал Сейшу.

«Ха! — сказала память предков. — Отвлёкся!»

Сейшу посмотрел на свою руку, на палец, прижавшийся к языку Коко, и подумал: «Бля».

Ткнуть, кстати, хотелось посильнее. Повести пальцем по губам. Но это, кстати, нарушение личного пространства. Кстати, плохо так делать. Правда Коко постоянно так делал. Например, когда забирался к Сейшу под одеяло, лез ледяными руками под кофту, потому что «ну мне холодно, Инупи, погрей».

Инуи грел. Они лежали в обнимку так, будто дороги друг другу, будто, может, даже друг друга любят. Но Сейшу как-то вычитал один факт про змей. Они ласково обвивают руку хозяина не потому, что привязываются к тому, кто о них заботится. Они лишь хотят прижаться к теплу. Им плевать, будь то рука человека или нагретый камень.

Сейшу или Акане. Пофиг. Руки бы погреть.

«Руку бы убрать», — подумал Сейшу, снова мысленно возвращаясь к тому, с чего начал. К языку Коко.

Подумал он это с миллисекундным опозданием. За 0,1 от мгновения до. До того, как Коко открыл глаз.

Следующее мгновение тянулось долго. Застыло стоп-кадром. Сейшу смотрел на это будто со стороны. Вот Коко всё ещё лежит на кровати, но уже с открытыми глазами, сонно-удивлёнными, не понимающими. Вот Сейшу всё ещё сидит на краю чужой кровати. Вот его палец всё ещё упирается в кончик языка Коко. И всё они мало представляют, как выйти из этой ситуации, потому что память предков тактично молчит.

— Бля? — спросил Коко. Ему буквально пришлось лизнуть Сейшу палец.

— Бля, — подтвердил Сейшу.

— Пояснишь?

— Вряд ли.

— Неудивительно, — сказал Коко, подразумевая «да никто бы такое не объяснил».

Потом зачем-то сам потрогал свой язык. Аккуратно, кончиками пальцев. Будто пытался понять, что там Сейшу такого интересного нашёл. А Сейшу подумал: «Нет, так ты не поймёшь. Попробуй потрогать мой язык. Своим языком. Говорят, тема. Говорят, прикольно».

На самом деле Сейшу бы, конечно, не дал Коко себя поцеловать. Потому что Коко целовал бы не его, а проекцию Акане, призрак Акане. Так говорила Сейшу логика.

Память предков говорила, что оба они придурки.

Сейшу думал, что Коко бросит на него один из взглядов, говорящих: «Я только что вычеркнул тебя из списка разумных существ», а потом ляжет спать обратно. Потому что, если у Коконоя Хаджиме есть возможность выспаться, он использует её на сто процентов. И Коко действительно посмотрел на него тем самым взглядом, но потом смягчился, отвернулся, вздохнув очень-очень устало и сел, подтянув колени к груди.

— Ты серьёзно собрался сидеть здесь со мной… сколько? Пока мы не умрём от голода, или пока нас не найдут? — спросил Коко, и это ощущалось логическим продолжением вчерашнего разговора. А Сейшу надеялся, что Коко всё забудет, и с утра его накроет похмельем. Он будет невыносимым, но хотя бы ненастроенным на выяснение отношений.

— На меня могут повесить исчезновение Доракена, — напомнил Сейшу. Спасибо валу сообщений от Изаны и Хайтани (на самом деле спасибо одному обстоятельному сообщению от Какучо), Сейшу был в курсе последних событий.

— Да брось, — усмехнулся Коко, — против тебя ничего нет.

— В отличие от тебя.

— Именно, — Коко рассеянно провёл рукой по волосам, убирая их назад. — Потому вопрос: какого демона ты торчишь рядом со мной, который теперь явно едва ли не номер один в личном расстрельном списке Майки? Только давай без херни, Сейшу.

Коко посмотрел на него. Этими своими глазами, холодными, как у змеи, умными, как у лисицы. Чёрными-чёрными. Беспросветными. И Сейшу стало понятно, что без херни не получится. Без херни у них ни разу ещё не получалось.

— Потому что я порву любого, кто придёт, чтобы навредить тебе.

Сейшу знал Коко настолько давно и хорошо, что в девяти из десяти случаев мог прогнозировать его реакции. Поэтому и сейчас, когда Коко залился смехом, это не было для Сейшу «вдруг» или «внезапно». Это было «ну да, смейся, сам знаю, что идиот, рад, что тебе весело». Хоть кому-то же должно. Но Коконой Хаджиме всё же был кицунэ, а от них всегда стоит ждать подвоха. Потому Сейшу предугадывал его реакции лишь в девяти из десяти случаев, а сейчас был десятый. Сейчас были те самые «вдруг» и «внезапно».

Сейшу не ожидал, что смех, пусть и несколько истеричный, перейдёт во всхлипы. Не ожидал, что Коко уткнётся лбом в колени и будет давиться смехом и всхлипами, пытаясь их сдержать.

— Тебе больно? Тебя ранили? — это были самые очевидные причины, по которым Коко мог плакать. Точнее так: это были самые очевидные причины, по которым мог плакать кто угодно. Только вот Коко не рыдал, даже когда на одной из блядских драк Тайджу ему сломали руку. У самого Сейшу тогда была сквозная рана в плече, потому он почти ничего не помнит, едва не отключался от кровопотери. В памяти только Коко, его злой и уверенный голос. Его обещания, что он Сейшу из этой банды обязательно вытащит, чего бы ему это ни стоило. Так чего же ему это стоило?..

— Какой же ты идиот, боги, какой же придурок, — то ли смеялся, то ли рыдал Коко. — Единственный раз умно поступил, когда прогнал меня нахер, но нет, откатить решил.

— Я не понимаю, — голос Сейшу прозвучал почти так же жалобно, как когда ещё в школьные годы Коко пытался вдалбливать в него что-то про логарифмы. Это было такое «не понимаю», сравнимое по обречённости с «пожалуйста, перестань, мне больно».

— Конечно, не понимаешь, — Коко резко повернулся к нему, посмотрел холодно и зло. — Но думаешь, что понял всё. Ищешь блядские глубинные смыслы вместо того, чтобы просто спросить и поверить. Ты не представляешь, как я от тебя устал.

Представляет. Сейшу сам от себя устал. Устал видеть двойное, тройное дно, придумывать скрытые смыслы, бродить в зеркальном лабиринте, где в отражении в каждой стене вместо себя он видит Акане. «Ты должен быть так же хорош в учёбе, как Акане», — говорили ему родители. «Смотри, вот Акане не доставляет проблем, будь как она», — говорили ему учителя. «Ты почти такой же хорошенький, как Акане», — говорили знакомые родителей. «Как мне понравится Акане?» — спрашивал у него Коко. Акане. Акане. Акане. Сейшу всегда был лишь приложением к ней. Потому что она была лучше, она была недостижимым идеалом. Никому не нужен был Сейшу. Даже ему самому. И уж конечно, он был не нужен Коко. Но он был согласен на заменитель.

Коконой Хаджиме, который всегда соглашался только на лучшее, почему-то здесь готов был довольствоваться подделкой.

— Ты не от меня устал, — сказал Сейшу. — Иначе спасать бы не пошёл.

Коко ничего не ответил, только отвернулся и снова уткнулся лбом в колени. Сейшу сел на пол рядом с его кроватью, прижавшись к ней спиной. По полу отчётливо тянуло влажным холодом заброшенного дома и не менее заброшенного, потерянного какого-то ноября.

— Я никогда не хотел, чтобы ты уходил. Никогда не хотел прогонять тебя. Но думал, что нам будет лучше по отдельности, чем вместе. Потому что…

— От меня одни проблемы, — неожиданно закончил Коко, проговорив эту фразу одновременно с Сейшу.

Они и обернулись одновременно. Одинаково удивлённо посмотрели друг на друга. С одной интонацией спросили:

— От тебя?

Уже почти с раздражением ответили:

— Конечно.

И замолчали, чтобы не повторяться, но даже в этом молчании повторились.

— Без меня ты бы не вступил ни в одну банду, — напомнил Сейшу.

— Без меня мы оба не оказались бы в рабстве у Тайджу, — ответил Коко.

— Вообще-то, это я хотел сколотить банду, взамен распавшейся.

— Но не ты Тайджу предложил, — Коко запустил руки в волосы таким безнадёжным жестом, что Сейшу захотелось его обнять.

— Как не я вытащил нас из его рабства.

— Это была просто удача. Он выгнал нас после проигрыша Майки.

— Ты сам-то в это веришь?

Сейшу удовлетворился этой версией тогда. Он был младше, радовался обретённой свободе, а потом возвращению Изаны. Он лишь мельком думал о том, что, возможно, Коко как-то способствовал поражению Тайджу. Но не думал о том, чем Коко пришлось за это заплатить. Он же кицунэ. Лисье племя всегда выходит из воды сухими, из огня необожжёнными. И всё же…

— Чем ты тогда заплатил за нашу свободу? — спросил Сейшу.

Коко промолчал. Он отвернулся, обнимая колени, посмотрел прямо перед собой, словно видел на стене что-то. Словно хотел сказать, но не мог. Всё же Коко был неправ. Сейшу не всегда ничего не понимал.

— Какой же ты идиот, Хаджиме, — выдохнул Сейшу. — Ты отдал кому-то своё имя.

Всё равно, что продаться кому-то в рабство. Защёлкнуть ошейник на своей шее и отдать кому-то поводок. Потому что ты подчинишься каждому слову того, кому отдал имя. И даже не сможешь никому об этом рассказать. Не сможешь попросить помощи. Какой же идиот.

— Зачем? — Сейшу потянулся к плечу Коко, но тут же получил хлёсткий удар по ладони.

— Зачем?! Серьёзно?! Ты, блядь, спрашиваешь, зачем?!

Сейшу едва не отшатнулся, когда Коко снова не посмотрел на него. В его глазах застыли боль и злость, а ещё слёзы. Воздух вокруг Коко едва ли не трещал от ярости. Будь он в лисьей форме, его хвост бы сейчас яростно метался из стороны в сторону.

— Я убью тебя, Инуи Сейшу, на месте убью!

Коко схватил его за ворот футболки так неожиданно быстро, что Сейшу не успел отпрянуть. Потянул на себя со всей оборотнической силой. Сейшу растерялся и упустил момент для сопротивления. В конце концов он был уже не против дать Коко себя придушить. Но для удушения он выбрал странный способ. Он прижался губами к губам Сейшу. И едва Сейшу осознал, что это поцелуй, как губу пронзило острой болью, заставившей болезненно застонать и дёрнуться. Коко его не удерживал. Наоборот, оттолкнул от себя, заставив повариться на пол. Прийти в себя Сейшу не успел, это был слишком долгий путь, чтобы проделать его за несколько секунд. За те несколько секунд, за которые Коко успел слезть с кровати и оказаться сидящим на его ногах.

Рот Сейшу наполнился привкусом железа. Коко слизнул его кровь со своих губ, неотрывно смотря на Сейшу сверху вниз. Путь Сейшу к себе резко удлиняется ещё на пару тысяч километров.

— Почему ты такой? — спросил Коко. Сейшу не ответил, потому что Коко склонился к нему, заняв весь его разум мыслями о том, что сделает дальше — поцелует? укусит? Но вместо этого Коко уткнулся лбом ему в плечо. — Почему считаешь, что я тебя использую, и всё равно собираешься за меня драться? Почему прогоняешь, думая, что проблема в тебе?

Руки Коко сжались у Инуи на плечах. Ногти точно удлинились и заострились, став когтями. Ещё чуть-чуть и прорвут кожу.

— Неважно, что ты любишь Акане, я…

Слова оборвались сдавленным скуляжом. Коко всё-таки его укусил. До крови вонзил зубы в плечо.

— Да прекрати, больно же! — разозлился Сейшу, он был не из тех, кто ловит от боли кайф, потому пытался столкнуть Коко, но это оказалось не так просто.

— Мне тоже, — сказал Коко совсем тихо. Безнадёжно как-то. — Потому что я не понимаю, почему ты не понимаешь. Единственное, в чём Акане реально лучше тебя — в определении чувств. Когда мне было одиннадцать, я попытался её поцеловать. Тогда она остановила меня и сказала, что целовать надо тех, кого по-настоящему любишь.

— Но ты сам у меня выспрашивал, как ей понравится! — попытался отбиться Сейшу.

Коко распрямился и посмотрел на него таким взглядом, что Сейшу понял: его правда скоро убьют. Коко всё же был как эпидемия испанки. Как испанская инквизиция. Сейшу сгорал в его огне. Снова.

— Мне было одиннадцать, Сейшу! И я думал, что нормально любить девочек, а не мальчиков.

Сейшу заморгал. Часто-часто.

— Но ты звал Акане во сне.

— Потому что мне до сих пор, блядь, снится, как я ищу её в пожаре. Кстати об этом. Как ты мог подумать, что я вытащил тебя вместо неё? Я знаю, где ваши комнаты, и она на голову выше тебя была, придурок, — это Коко уже едва ли не шипел, зло сузив глаза.

— Ты никогда мне об этом не говорил, — попытался оправдаться Сейшу.

— А ты спросил хоть раз? — Коко дёрнул его вверх за плечи, а потом приложил затылком об пол. Не так больно, как укус, но ощутимо. — Нет. Нихуя ты не спросил. Ты же всё прекрасно понял.

— Ты мог наорать на меня раньше, — так себе аргумент, но всё же.

Коко вздохнул. Отвёл взгляд.

— Сначала стрёмно было признаться. Ну, вдруг я тебе не нравлюсь в романтическом плане. А потом подумал, что ну и нахуй всё. Может, правда друг без друга будет лучше.

— Не было, — сказал Сейшу.

— Не было, — согласился Коко.

— Ты слишком классный, чтобы я тебе нравился, — сказал Сейшу так честно, как никогда ещё не говорил.

— Так бы сразу и сказал, — вздохнул Коко, вдруг разом успокаиваясь. Руки его теперь не впивались в плечи Сейшу, а глаза не метали молнии. Наоборот, смотрели с нежностью.

— И что бы ты мне на это ответил?

— Что ты идиот. И что упрям до отвратительного, как и все оками.

Ну конечно. Чего ещё ждать от лисицы? Но Коко был прав. Однажды решив, что Коко любил не его, а Акане, Сейшу не давал себе и шаса разубедиться. Он упрямо видел во всём лишь подтверждения своей теории. И скажи ему Коко всё то же самое раньше, ни за что не поверил бы. Но как теперь ему не верить? Как не верить тому, кто отдал за тебя свою свободу, а потом позволил себя оттолкнуть. Не появлялся рядом два года, думая, что тебе без него лучше. А пришёл лишь затем, чтобы вытащить из беды. Готов был прогнать теперь уже сам, лишь бы тебя опасности не подвергать. Против таких доказательств ни один суд ни человеческий, ни небесный ничего не сможет противопоставить. Тут один вердикт: виновен. Виновен ты, Инуи Сейшу, в том, что своими комплексами и загонами не только себе, но и другому жизнь портил.

— Простишь меня? — спросил Сейшу как-то совсем безнадёжно, понимая, что заслужил каждый удар и каждый укус, а то и во много раз больше.

— Мне столько раз тебя прибить хотелось, — сказал Коко, беря его лицо в ладони, проводя большими пальцами по щекам. — Но у тебя же глаза такие, знаешь, как у побитой собаки. Грустные-грустные. Так посмотришь и понимаешь, что внутри ты себе уже намного хуже сделал. Вот сейчас так же смотришь, — Коко уже почти прошептал это, склоняясь низко-низко.

«Укусит или поцелует?» — только и успел подумать Сейшу до того, как поцеловал его сам.

Куда мягче и легче, чем целовал Коко. Нежнее и медленнее. Позволяя своим рукам лечь ему на бёдра. Позволяя его рукам зарыться в свои волосы. Наконец вышло поцеловаться так, как им обоим хотелось — спокойно, без надрыва и боли, без истеричности и спешки. Они могли бы целоваться так бесконечно. Бесконечно долго. Бесконечно нежно. Но Коко вдруг вздрогнул, отстраняясь. Сначала Сейшу подумал, что сделал что-то не так, но быстро понял: дело не в нём.

— Только не сейчас, — обречённо простонал Коко, а потом зрачки его резко расширились, а взгляд стал пустым и невидящим. Так было каждый раз, когда приходило пророчество.

— Опасность исходит от трёх частей, — произнёс Коко таким странным голосом, каким не говорил обычно, — зима приходит по тигриным следам. Она погасит солнце.

Сказав это, Коко рухнул без чувств.

***

Чифую поцеловал Казутору снова. Жадно, несдержанно. Так приникаешь к источнику после почти смерти в пустыне, обжигаешь ледяной водой горло, но пьёшь и пьёшь. Так хватаешь ртом воздух, вынырнув из бушующих морских волн, задыхаясь, едва веря, что доплывёшь до берега. Чифую вот знал, что не доплывёт, утонет, не в море даже, на самом дне чёрной дыры, одной из тех, кто у Казуторы вместо зрачков. И вот Чифую уже в самой её середине, в точке сингулярности, где тебя сжимает и растягивает одновременно, ускоряет и замедляет, сжигает и замораживает, где тебя ровным слоем раскатывает по несуществующим пространству и времени, расщепляет на атомы, а потом ещё мельче, где ты всё, везде и сразу и одновременно полное ничто. Ты ничто, а Казутора нечто. Непознаваемое и опасное, как океан, как космос, как обратная сторона чёрной дыры, антипространство за золотым горизонтом событий.

И вот Чифую целовал его. Притягивал к себе, одну руку положив на шею, прямо поверх распахнутой пасти тигра, словно напрашивался: «Вцепись, ну же!», а другую запустив под футболку и почти царапая Казуторе спину. Три глубокие раны. Мгновенная смерть.

Мог ли Казутора незаметно выскользнуть из кровати, убить Такемичи и Эму, а потом вернуться и лечь рядом, даже не запачканный кровью, спокойный, и продолжить спать?

Чифую целовал его. Сминал губами губы, почти кусал. Хотелось больше. Злее. Глубже. Так глубоко, чтобы в душу Казуторе пролезть и понять, всё-таки жертва он тут или охотник. Хищник. Убийца.

Чудовище.

Чифую отстранился от него резко, почти отдёрнулся. Казутора на него смотрел. И, о боги, Чифую бы запретил Казуторе на кого-то смотреть, он бы выписал ему судебную запрет ходить без солнечных очков или гёбаной повязки. Потому что у Казуторы в глазах, возмутительно огромных, каким-то образом каждый раз разверзался целый космос из созвездий невысказанных чувств и туманностей неосознанных. Потому что Казутора смотрел на Чифую так, будто ему было слишком много всего и слишком мало одновременно. И Чифую начинал чувствовать то же самое. И Чифую выносило. И Чифую хотелось целовать его дальше, накричать на него, обнять его, закатить ему истерику. Или не ему. Всему блядскому мирозданию, наорать на Вселенную, потому что, какого — хрена, дьявола, чёрта, кого там ещё можно? — ты шлёшь ко мне самого невероятного на свете парня, такого, от которого мне сносит голову, словно прямым выстрелом, а потом заставляешь решать увлекательную головоломку — и так уже нахуй сломанной, пробитой головой решать — убийца он или нет? а если да, то скольких людей прикончить успел? Что за блядские извращения, а Вселенная?

Но вселенная молчала. Смотрела только чёрно-золотой многоголосой немотой через глаза Казуторы.

Чифую казалось, он с ума сходит. Его логическая и его же чувствующая стороны рвали его пополам. Ровнёхонько так. Словно по линии надреза. Словно она там с самого рождения на такой случай была сделана. С надписью: «В случае внезапного Казуторы отрывать здесь».

— Что-то плохое случилось, да? — спросил Казутора, бережно гладя Чифую по щекам.

«Да. Ты», — хотелось это сказать. Обиженно так. Типа зачем ты так со мной? За что?

И разрыдаться. Почти так же бессильно, как в день смерти отца. Когда мама сказала, что он не вернётся домой. Никогда-никогда. И ты ничего с этим не сделаешь. Никак не поправишь. Вот так разрыдаться хотелось, от всей души с полным осознанием своей беспомощности перед вечностью и произошедшим.

— Фую?

Казутора продолжал делать хуже. Говорить с ним мягким своим, мурчащим голосом. Таким безумно красивым, особенно когда выводит слова песни о том, что никогда больше… И Чифую понял, что если Казутора его сейчас крепче обнимет, совсем к себе прижмёт — это конец. Ему не нужно будет обращаться тигром, вскрывать Чифую когтями. Он сам умрёт. Аннигилирует. Разорвётся изнутри и сгорит в огне термоядерного синтеза. Поэтому Чифую заговорил, рассказывая про Такемичи и Эмму, хотя, Казутора и так, возможно, в курсе. От этой мысли захотелось смеяться. И снова плакать.

Пока Чифую говорил, ему ещё и удалось выпутаться из рук Казуторы — чудеса блядской эквилибристики — и упасть на стул, прижавшись спиной к стене. Казутора тоже сел на другой стул. Вид у главного подозреваемого, у потенциального убийцы, у Казуторы то есть, был ошарашенный и напуганный. Он смотрел в одну точку, словно пытаясь разглядеть крохотный зазор между полом и тумбой. И так, будто из этого зазора ему скалилась вся межпространственная хтонь.

— Это мог быть я, — сказал Казутора абсолютно бесцветно. Даже когда выясняют, кто свет в ванной не выключил, и то более эмоционально выходит. — Хочешь, я сдамся полиции? — спросил Казутора. И посмотрел.

Боги и правоохранительные органы, как-то плоховато вы работаете, ясно же вам было сказано, на такое запрет нужен, баннер на всё лицо: «Контент 800+, не предназначен для лиц, не достигших полного духовного вознесения. Заглядывая Казуторе в глаза, вы подтверждаете, что либо вознеслись, либо долбанулись. Приятного просмотра».

Потому что глаза Каузторы — всё ещё два окна в эмоциональный космос. Сначала видимое, показное спокойствие, выставленное, как заслоном, чтобы ты точно его не жалел, не проникался к нему сочувствием. Потому что за этим спокойствием — страх, почти удушливая паника, а ещё вина, уже не удушливая, душащая, и раскаяние за всё содеянное человечеством зло. И это всё хуже именно в сочетании. Потому что Казутора понял уже, как на Чифую действует его виноватый, кающийся взгляд, и начал его прятать. Чтобы с мыслей не сбивать. Но если заметить всё это сразу выйдет же в тысячу раз больнее, даже не сказать, что это он специально на сочувствие давит.

Если такое можно сыграть, то Казутора гений. Рыдала вся киноакадемия, и отменила премию Оскар, потому что всё остальное по сравнению с подобной игрой — дешевые кривляния. С таким взглядам ахейцам не понадобился бы никакой троянский конь, ворота Трои распахнулись бы настежь. Карфагеняне сдались бы римлянам без боя. Китайская стена рухнула. А потом бы, конечно, началась резня победителями побеждённых.

Чифую читал и смотрел слишком много журналистских расследований про маньяков, чтобы не верить в убийц с глазами грустных ангелов. И всё же, если Казутора спрашивает, хочет ли он…

— Честно? — спросил Чифую, и Казутора кивнул. — Хочу тебя поцеловать и миллиард долларов, чтобы арендовать на месяц остров где-нибудь на Мальдивах, лежать там целыми днями с тобой, купаться, в приставку играть и чтобы вообще никого больше, кроме доставки еды и уборки. И мессенджеры все удалены, а смартфоны в режиме полёта.

— Мощно тебя всё достало, конечно, — сочувственно выдохнул Казутора.

— В полицию тебе пока не надо, — сказал Чифую.

— А когда надо будет?

— Когда я скажу.

Чифую устало взъерошил волосы. Его чувствующая сторона ликовала. А логическая кривилась: «Хер ли ты радуешься, дура?» Потому что Чифую это не от большой любви. От большой любви он другое — прижал бы Казутору сейчас к стенке, не в фигуральном смысле, а в самом прямом, и продолжил бы с того места, где они остановились, пока сообщение не пришло. Чифую не сдавал Казутору в полицию только потому, что он ещё не успел в этом деле всё по полочкам уложить, объяснить всё себе самому. А полиции в таких запутанных случаях он не доверял. Им ведь удобнее всего будет повесить всё на Казутору и закрыть дело. И плевать, что их их баз почему-то пропадают сведения, а из моргов — тела. Но Чифую чуял, что тут всё как-то связано. И он эту связь распутает.

И если так выйдет, что виновен всё же Казутора, сам его в участок и притащит. Возможно, умрёт потом от разрыва сердца — чётко по той самой намеченной линии — но притащит. Потому что так правильно. Никакая любовь не может быть оправданием для того, чтобы покрывать убийцу невинных.