– Я их всех уничтожу, – спокойно произносит Локвуд. Он тонкий и прямой, как лезвие рапиры, и на его мертвенно-бледном лице читается странная, неподвижная безмятежность, какая бывает в грозовых облаках перед тем, как на землю обрушивается буря.
Он даже не повернул головы, когда Киппс, растрепанный и запыхавшийся, влетел в коридор, едва не путаясь в ногах в лихорадочной спешке, и только чудом не растянулся плашмя на кафеле, не вписавшись в крутой поворот. Не оборачивается и сейчас – так и стоит неподвижно, расправив плечи, засунув руки в карманы пальто, и смотрит в стену прямо перед собой.
– Тони, – говорит Киппс, едва отдышавшись, – Каббинс..?
– В тяжелом состоянии, – ровно отвечает Локвуд. – Эти ублюдки напали на него, когда он возвращался на Портленд-Роу. Его нашел Джейк, наш знакомый водитель. Если бы не он, Джордж бы...
Локвуд запинается и умолкает – резко и внезапно, будто у него разом кончился весь воздух. Киппс кладет ладонь ему на плечо и осторожно, но крепко сжимает.
– Гейл? Фиттис?
Энтони кивает, не отрывая пустого взгляда от стены.
– Где Люси и Холли?
– Они… они здесь, – отвечает Локвуд, справившись с собой, – они в порядке. Холли повела Люси умываться.
– Барнс уже в пути, – говорит Киппс потому, что нужно что-то сказать. В горле у него сухо. Ему кажется, что даже через плотную ткань пальто он может почувствовать исходящий от Локвуда жар. – Тони... что я могу сделать?
И Локвуд, наконец, поворачивается к нему. На его бледном осунувшемся лице блуждает призрачная улыбка, застывшая и какая-то неправильная, но глаза, похожие на темные озера, смотрят внимательно и строго.
– Очень и очень много, – отвечает он.
Сердце Киппса предательски пропускает удар.
Киппс на ногах уже тридцать шесть часов. Глаза горят, словно под веки насыпали соли и железных опилок; безжизненный зеленоватый свет люминесцентных больничных ламп придает происходящему странный налет нереальности. Так иногда светится эктоплазма, думает он. Не стоило им вешать такие лампы в больнице.
Всю предыдущую ночь он провел на крышах Сент-Джеймса, разведывая безопасный путь к штабу Общества Орфея; днем ему вновь пришлось притворяться рабочим, стоя с кисточкой у кованой изгороди через дорогу от нужного им особняка. В носу до сих пор стоит пронзительный запах краски; в глазах плывет, а руки мелко дрожат, когда он вновь направляется к реанимационной палате извилистыми больничными коридорами. Его уже ждут.
– Сколько ты уже не спишь? – спрашивает Киппс, тяжело опускаясь на неудобное пластиковое сиденье рядом с Локвудом. Тот только резко, по-птичьи, дергает худым плечом. Он еще бледнее, чем обычно; волосы у него растрепаны, под глазами залегли глубокие тени, скулы заострились.
– Сутки. Двое. Не помню. У меня нет на это времени, Квилл.
– Нет, Тони, – жестко отвечает Киппс, – не хочу ничего слышать. Прямо сейчас ты cъешь хотя бы один из этих дрянных сэндвичей, что они продают в местном кафетерии, и немного поспишь. Прямо здесь.
– Но Джордж... – вскидывается Локвуд и вскакивает было с места, но Киппс цепко хватает его за запястье и заставляет снова сесть рядом.
– Никуда не денется. С ним все будет в порядке. Я останусь здесь, с тобой, и разбужу, если появятся какие-то новости.
Локвуд опускает взгляд и смотрит на их сцепленные руки. Киппс сжал его запястье так сильно, что бледная кожа уже покраснела; под подушечками пальцев в бешеном, слегка неровном ритме колотится пульс. Квилл убирает ладонь.
– Прости, – говорит он. – Я не должен был.
– Нет, – отвечает Локвуд и медленно, будто во сне, тянется к пальцам Киппса своими, тонкими, бледными и очень, очень холодными. Руки у него дрожат.
Квилл впервые видит Энтони Локвуда настолько выбитым из колеи, и у него внутри в очередной раз надламывается что-то хрупкое.
– Боже, Локвуд, – бормочет он, перехватывая чужие тонкие ладони своими, грубыми и заскорузлыми от новых мозолей, – ты совсем как ледышка.
У Локвуда сбиты костяшки – уже подсохшие струпья в болезненном зеленоватом свете коридорных ламп кажутся бурыми, будто кладбищенская земля, и Киппс бездумно оглаживает их большим пальцем. Он разглядывает кровавую корочку пристально и не спеша, отмечает темные чешуйки, отслоившиеся от ранок, взглядом прослеживает белые росчерки старых царапин, усеявшие тыльные стороны этих тонких и узких ладоней. Локвуд рядом судорожно втягивает воздух сквозь стиснутые зубы.
– Квилл… – тихо говорит он странным, надломленным голосом, и Киппс поднимает глаза.
Зрачки у Локвуда – черные омуты; они расплылись по радужке так, что, кажется, вот-вот ее проглотят. Он близко, чересчур близко, но Киппс не может заставить себя отшатнуться. Словно во сне он наблюдает, как Локвуд вытягивает ладони из ослабевшей хватки, как медленно, осторожно тянется к его лицу, легко касается челюсти; пальцы скользят сквозь пробивающуюся редкую щетину и вверх, вверх, по выбритым вискам, до тех пор, пока не запутываются в волосах. Его дыхание обжигающе горячее и пахнет мятной жвачкой, а губы сухие и мягкие, когда он целует Киппса – неумело, жадно и отчаянно. Так умирающий в пустыне припадает к роднику. Так тонущий хватается за последнюю соломинку.
Киппсу кажется, что его сердце вот-вот проломит ребра.
Это восхитительно. Это ужасно. Это неправильно.
Он так этого хотел.
Киппс отстраняется первым. Губы покалывает, предательски горят уши, лицо, шея; он хочет податься вперед снова, прижать к себе, обнять, защитить. Нельзя. Не сейчас.
Локвуд сидит напротив, чуть сгорбившись, и внимательно наблюдает за ним. Его лицо нейтрально и непроницаемо, но в глазах нет ни капли сожаления. Киппс не может отвести взгляд от его алеющих губ, от следов бледного румянца, исчезающего с высоких скул. Тишина между ними густая и тянется, будто патока.
– Локвуд… Тони, – говорит наконец Киппс, чувствуя, как предательски спирает дыхание, – ты устал. Ты переживаешь за Джорджа. Не стоит… так. Не сейчас. Мы поговорим об этом позже, хорошо?
Локвуд замирает на мгновение, а потом горбится чуточку сильнее – будто что-то в нем сломалось. Будто Киппс своими руками лишил его последней надежды на что-то хорошее.
– Я тебя понял, – ровно говорит он, отстраняясь, – прости, Квилл. Забудь. Я был не в себе. Этого больше не повторится.
Киппс хватает его за запястье раньше, чем успевает подумать о том, что делает.
– Нет, – выдыхает он, – Тони. Мы поговорим об этом. Позже. Когда все закончится. Когда мы победим. Когда все будет хорошо. Обещаю. Ты понимаешь?
И подается вперед сам, целует Локвуда коротко, смазано, отчаянно – будто с головой ныряет в омут. Что он может дать? Всего лишь горячее прикосновение губ, хрупкое обещание скорого будущего, в котором все непременно будет так, как надо.
На этот раз поцелуй разрывает Локвуд. Он смотрит на Киппса так, будто тот пообещал ему целый мир, и отвечает:
– Да.