— Предъявите документы.
… всё с этого началось. Невысокая женщина, похожая на встрёпанного мальчишку, в форме по уставу и с погонами, попросила документы строго и при том так привычно, что у самой от зубов отскочило. Спрашивает в день у десятков таких же, как он, очевидно.
Самари предъявил. Въезд на территорию Восточного Союза, поглотившего Богемию, пока ещё был разрешён. Записи переворошили, перечитали и поцокали языками, но дурачка пропустили: назад когда поедет — вычитают так же; им слова как мухи, ползающие по страницам. Закостенелый колдунишка запишет свои глупости и уедет, если город выстоит. Он не вынесет ничего секретного — лишь то, что станет ненужно и потому исчезнет.
Аспирант и по совместительству дурачок с Девятого Круга приехал в Прехевиль, чтобы записать его, пока остатки уникальных оккультных техник не выгрызли во славу Логики. Секретный план был настолько секретен, что его вытащили на мировую арену. А теперь и он — больше агитация, чем смысл.
Самари не понимал ни одной борьбы — ни той, что за пространство на Востоке и недопустимость «столь опасного проекта в руках дикарей, не ведающих, что творят», ни остервенелой защиты каждого кусочка земли. Но Самари был не из Богемии родом и даже не с территорий Восточного Союза. Дома у него не было.
И ему нечего было защищать, кроме макулатуры в чемодане на колёсиках.
В женщине было что-то безупречно тревожное.
Что-то во взгляде. Что-то в лице.
Что-то в оружии.
Отвратительное оружие. Холодное. Не такое, как ритуальный кинжал — другое. Пахнет порохом.
Он не должен встретить её снова.
(Самари читает её мысли.
«А дальше, блядь, что — шапито приедет? Что вы тут забываете?»)
______
Вечер того же дня. Темнеет, кружится мелкий снег во мгле. Она запомнила, значится, его — о чём и заявляет:
— Самари Штейнер. Из Ватикана.
Марина К. — капитан госбезопасности представилась, между прочим — курит. Дым течёт сквозь зубы и пальцы. Марина К. проговаривает его имя-фамилию так выразительно, что ему остаётся, верно, только скагхтавить, надеть шляпку и сплясать что-нибудь навроде Хава Нагилы. Он хотя бы вспоминает, почему его отговаривали сюда переться.
Холодно; мороз сковывает зубы и дурь в голове. В шубе холодно, а эта в шинельке и голую руку вытащила из кармана, потому что курит.
— И как у вас, товарищ, с поиском местожительства? — спрашивает она.
Самари сам ничего, кроме руин, не нашёл. Близится комендантский час.
— Как видите, — бесцветно-ядовито лезет из простывшего горла в ответ.
— Пройдёмте.
Она кивает в сторону, Хочет, чтобы он пошёл вперёд.
— Сдайте оружие и пройдёмте.
В одном из низеньких зданий есть свет. Лампадки.
— Что, уже?.. — не отмахивается, но…
… но злободневно. Что, уже арестован?
— Очень смешно, мальчик.
«В бараке посмеюсь?»
— Распределим куда-нибудь.
На её бледных губах — усмешка, беззлобная и усталая.
— Но оружие сдать придётся.
Но вместо того, чтоб потянуться к ножу, рука сама собой тянется к документам. Самари не знает, куда именно она его поведёт и что подразумевается под «распределим куда-нибудь», но руку с ненужного на необходимое сбивает звук — в небе, как разверзнутом, раскатывается гул. Чьи-то крылатые чудовища из цинка и алюминия вгрызаются в тёмную безлунную гладь и раздирают облака; облака — до крови; Самари слышит, как летят истребители, и представляет, как железные когти рвут чью-то кожу и пускают из изуродованного сырого мяса кровь. Это единственное, что он воспринимает красочно.
Марина К. даже не вздрагивает.
— Это наши.
Ему разницы нет. Нож тянет рукояткой к ней. Она забирает, но совсем не как трофей. Бесстрастно и деловито. Кивает снова, едва ли не присвистнув:
— Пойдём.
Гул становится громче. Самари сдавливает виски.
— Туда, — уточняет.
Кончики её светлых кудрей заиндевевшие, задубели. Она в сбруе, как лошадь, и в металле, как чудовище; у неё в кобуре есть пистолет, а за спиной автомат, и на поясе болтается к автомату штык-нож — лезвие блестит, как мёртвая жирная рыба.
… когда он смотрит на Марину; когда он идёт с Мариной — потому что она позволяет ему оборачиваться, — что-то в нём оживает и вытягивает из глубин нутра, за якорь, вместе с сердцем, живописные образы. Разорванная сырая плоть, дохлые рыбы, порох — и всё как-то притягивается к ней.
Она идёт тихо, но шаг её ритмичен. Она не разглядывает отобранный у него кинжал. По разбитой оледенелой брусчатке стучат колёсики чемодана. Под форменными одеждами её тело истощавшее, но ещё красивое — насколько он способен оценить человека, не расценивая его как материал. Она немного качает бёдрами.
Самари читает её мысли.
«Знобит. Голова болит. Коленки и бёдра болят. Сто пятнадцать вроде — только печать проставить, на тридцати ещё моя подпись нужна и Н.В. надо передать. Этот ещё. Хорошенький. Возиться с ним. Такая работа.
Бля, знобит.
Подстрелил бы уже кто мудилу этого».
Она — повелительница мух.
______
— Чая нет, только кипяток.
Будь смиренным и радуйся и тому малому, чем богат (и тем не подавись, чем горд). Самари тянет растрескавшимися губами кипяток, пока Марина К. спрашивает у него вещи, которые ничего о нём не говорят: подумаешь — имя, подумаешь — фамилия, подумаешь — где родился, подумаешь — где учится, подумаешь… подумаешь… А она пишет очень аккуратно и очень быстро, и смотрит с душком: кто косячит, мол, того и ебут, а ты что хочешь? Самари можешь даже мысли не читать её, чтобы понять отношение к работе. Работа такая. Надо. И чтоб дрючили не очень-то хочется. И за сегодня он не первый далеко, а скорее уж последний; в приёмке темно, в кабинете Марины холодно. Она спрашивает и пишет. Кипяток медленно превращается в обычную воду.
Самари спрашивает вдруг:
— А куда например меня можно, как вы сказали, распределить?
С опасением.
Её сигареты пахнут душно и гаденько. Душный и гаденький дым она выпускает в воздух — за дымом тянется сияние лиловых глаз. Во взгляде её больше живого, чем во всём остальном лице, и чем в жестах, и чем во взглядах.
— Например, — она нарочито выделяет-продавливает слово, — приют эвакуировали уже полгода назад. Ты можешь быть там, если прошёл учёт.
— И сейчас я его прохожу, — зажёвывает Самари, едва ли не перебивая, очевидное. Слова идут всухомятку, стоит кончиться воде.
Она кивает. Хруст-стук — скрепляется бумага. Марина К. приподнимает соединённые листы ближе к лицу и перелистывает их, окидывает беглым взглядом.
— … то есть, кинжал у тебя не отобрали, потому что… почему?
Она всего лишь уточняет, а Самари уже чувствует, что назад не получит.
— Лезвие не длинее и не острее, чем у кухонного ножа.
— Для выживания, — фыркает она. И не поймёшь, подшучивает или признаёт маленькое поражение; неправильность несразу принятого решения.
Потому что в первую встречу нож она не забрала. Хотя не могла не заметить; глаз-то намётан, верно. Или дело, может, в этом месте?.. Но почему тогда теперь спрашивает?.. Самари наблюдает, как она вертит в тонких пальцах ритуальный кинжал и измеряет его взглядом.
— На их месте я бы подозрительным чертям, — «вроде тебя» проглатывает, — и таких игрушек не оставляла.
Кинжал ложится на стол. Самари до него дотянуться совсем не сложно — надо бы только захотеть. Марина продолжает:
— Гражданские оружия носить не должны. Максимум перочинные ножи для бытовых нужд, — приподнимаются уголки бледных и очень-очень мягких губ. — Что же ты им такого наплёл, что пропустили?
— Я…
— Только честно. Я потом сделаю вид, — тушит окурок об угол цветочной вазы; в вазе завяли мимозы, — что ничего не слышала.
(Самари читает мысли.
«Делать мне нехуй, как у тебя в жопе бесов вылавливать».)
— Это была профессиональная надобность. Я сказал, что…
— И они поверили, — чуть хрипло — от смешка. — Впрочем, могу их понять.
Самари с вопросом склоняет голову набок. Вспоминает, насколько тяжёлыми становятся волосы, когда снег, ещё пятнадцать минут назад вплетённый в пряди, начинает таять. Неприятно.
— Каким-то образом я тоже не обратила внимания на… то, что было у меня под носом.
Она ставит локти на стол и клонится чуть вперёд. Она очень красивая.
Но всё в ней жужжит и пахнет кровью, мертвечиной гнилой и порохом. Она всё еще повелительница мух.
Она отталкивает его
но он хочет схватить её за руку и погладить бледную кожу и быть может укусить и сделать это так чтобы кровь попала на зубы и её кровь будет наверное интересной на вкус раньше он не то чтобы часто думал попробовать чью то кровь или даже чьё то тело но вдруг
вззззззззз
озноб
Она притягивает его.
— Вот.
Отдирает кусок от бумажки, с росписью и печатью Комитета Госбезопасности Восточного Союза, кладёт перед ним.
— Временный пропуск; такие места, знаешь ли, немножко патрулируют — чтобы непроверенные черти с кинжалами не бегали.
Искорки в глазах. Стул скрипит, она встаёт. Тянет кружку по неровной поверхности стола; это шумно.
Самари остаётся на месте. Веки тяжелеют отчего-то. Будто считывая в нём что-то, Марина К. добавляет негромко:
— А если хочешь носить оружие — это нужно сотрудничать.
— Например?
— Ко всему тебе примеры нужны. Как маленькому, — смеётся так, что думает и говорит о нём: мальчик.
Лампадка коптит. Свет рыжеватый, мягкий.
— Думаю, ты бы понял намёк, если бы годился, — добавляет она уже чуть более отстранённо. — Впрочем, если надумаешь как-нибудь помогать городу… вдруг ты лечить умеешь или вроде того…
Лечить-то он умеет. Только вот совсем не так, как завещают методические указания союзной медицинской науки. И уж точно не так, как хотела бы быть вылечена товарищ Марина К., окажись она перед ним раненой. А сидеть и кипятить тряпки, чтобы перевязать чью-нибудь обречённую башку… нет, явно не к нему.
— Спасибо, откажусь.
(И найду способ иначе увидеть тебя снова, странная-)
Она пожимает плечами. Он встаёт. Она провожает его как бы невзначай до выхода из кабинета; на несколько секунд пропадают запахи и звуки и замедляется будто бы время: упругие светлые кудри, короткие, мешковатая на тонком теле форма, уставший и по-прежнему странный-странный-странный взгляд
и что-то такое безмерно тревожное.
Что-то знакомое.
Самари читает мысли.
«Когда-то я выглядела как он. Смешно даже».
Дверь захлопывается за его спиной.
______
В здании, ранее в приюте, оказывается теплее, чем Самари думал. Иные жильцы оказываются тише и спокойнее, чем можно было предположить. Увидев, что среди них наблюдаются и особо уязвимые звенья в виде стариков и матерей с детьми, он даже согласился с решением капитана КГВС Марины К. забрать его «игрушку» и заменить её перочинным ножом. Ножа у него не было иного, кроме ритуального, между прочим.
Это общая комната. Только тумбочка своя. Ему здесь не очень нравится — обои отклеиваются, пахнет плесенью и жжёным деревом. Но места расположиться ему хватает. Времени тоже: в первую ночь ему совершенно не спится.
В первую же ночь Самари бесшумной и немножечко гадкой тенью проходится по унылым коридорам, и ни одна доска не скрипит под его ногами. Впервые за последние дни он вспоминает, что вымокшие полы робы липнут к сапогам и мешают привычному темпу ходьбы. Немного иначе шелестят. Хлюпают. Но он тише этого.
Тише — и неизвестно к чему чрезмерно упорен; Самари ходит по зданию в поисках, не подразумевая поиска чего-то конкретного. Самари чувствует лишь что должен что-то найти.
Что-то узнать.
Что-то, что нельзя. Шурх-шурх-шурх: так звучат мокрые полы робы, так ползают поздней весной насекомые под корягами и так скрипит перо по бумаге. Так он добирается до самого подвала, в котором находит сваленным всё, чего и не слишком прячут, и убирают несколько дальше от глаз, чем хотелось бы.
Самари находит портрет мужчины, в честь которого назывался когда-то приют. Он находит ещё старое радио, уже от влаги нерабочее. Находит скомканные перевязки, коричневые и хрусткие от застывшей на них старой крови.
Находит поплывшую фотографию. Проводит пальцем, немного стирая печать.
С фотографии смотрит прекрасная девушка с длинными косами. На фотографии цветов не различишь, но это её глаза.
У повелительницы мух были длинные косы. Она носила розовую юбку в пол, шубку хорошенькую и в заплетала в волосы ленты, чтобы хорошо держалось. Белая рубашка; слишком острые и отчётливые контуры груди и исхудалых ключиц. Чувственное и хитрое округлое лицо. Напористая нежность.
Как будто что-то случилось.
Самари хочет читать мысли.
У фотографий нет мыслей.
______
И сохранять их ни к чему.
Никто не трогает Самари — ему дозволено заниматься исследованиями сколь угодно и как угодно, пока это не затрагивает чьих-либо политических интересов и не причиняет никому очевидного ущерба. Самари лишь потому, что у него есть условия, не трогает никого в ответ и достаточно быстро привыкает к тому, что полного уединения в общей комнате или общей зале можно не ждать. Самари научился опускать на голову воображаемый купол, который был бы непроницаем для звука и мелькающих цветных пятен.
Самари очень много писал, потому что в каждом укромном местечке разбитого города можно было найти что-то, что… намекало бы. Сигилы богов, что многим незнакомы — а он, мальчик с Девятого Круга, периферией сознания понимает, о ком речь, — сигилы богов знакомых, старых, новых и вознесённых. И как-то сами собой буквы начинают по страницам ползать. Как мухи.
И когда речь заходит о Гро-Гороте и Сильвиан, отчего-то в голову приходит Марина К. Странная такая — нечто среднее между своевременностью и забытьем с вымокшей насквозь фотокарточки.
Самари старается не думать о той, с кем он больше никогда не должен был встретиться.
______
Но Самари вспоминает, точно под приворотом: её лицо приходит к нему в чёрно-белых снах, мерещится в шуме заглохшего радио или телевизора и смотрит сквозь ползающие по рукописям буквы. Самари вспоминает её слова: но если надумаешь. Вдруг ты умеешь или…
… или ни к чему это. Самари недавно находил прекрасное место, где сохранились заметки некоего Хъюго; и там было много-много интересного для конспектирования и для сохранения. Повелительница мух, симпатичная государственная шавка, могла бы прийти в то место исключительно для того, чтобы уничтожить былое, глядя в полунеопределённое будущее. Зло будет повержено, а Логика протянет к совсем-не-религиозным-товарищам незримые руки.
И старые-новые-вознесшиеся боги будут изгнаны с каждого из мест, на которые Логика окажет влияние.
Логика — рукотворный и созданный ради людей, но всё-таки бог. Самари помечает это на полях.
И зачем-то хочет беспричинно наведаться к той самой, у которой штык похож на жирную мёртвую рыбу и которую совсем не пугает, когда мехнические чудовища раздирают небесную плоть.
Зачем-то он исполняет кратковременный порыв, беспричинное желание; зачем-то он, уложив всё от греха больше в чемоданчик на колёсиках и заткнув чемодан этот поглубже под постель, собирается и идёт в место, которое из окна видно. И из окна же видно, когда уставшая шавка выбирается из низкого здания в морозный воздух, и никогда не отличишь, где она выдыхает дым, а где изо рта валит пар. А ему всего-то шубу накинуть и ускорить бесшумный хищный шаг.
Всего-то сильнее захотеть наблюдать за чем-то, что он не понимает.
Притягивает и отталкивает.
Снова курит и морозит руки, взгляд ещё более уставше-больной и немного пошатывается.
Самари стоит в нескольких метрах от неё. Самари читает мысли.
«Вовремя заболела, мать твою. Как же устала.
Устала.
Устала.
Устала.
Ещё и этот».
Она поднимает взгляд. Самари — чёрный и резкий силуэт на сливающемся полотне из камней, снега и нагих деревьев с покрашенными в белый стволами. Самари инородный и потому за Самари так легко цепляется взгляд.
— Самари Штейнер, — легко бросает она — так же легко, как окурок в сугроб. Прячет руки в карманы и щёки в растянутый шарф. — Что-то забыл?
— Я за… к…
(Кхм.)
— Нет.
Он хотел пошутить про кинжал.
Откуда этот ступор?..
— Соскучился, выходит. — Марина улыбается. Щурится немного. В том, как она покачивается на месте, есть что-то… что-то оккультное.
— Нет.
(Соберись.)
— Просто мимо проходил?..
И он бы закивал, но она…
— Ну, обычно все, как мимо проходят, стараются выскочить в чём попало, как можно скорее и чтобы непременно попасться на глаза… всем.
Самари молчит. Колкости на языке не вертятся; ничего подобного не лезет в голову. Холод лезет под шубу.
— Или ты передумал?
Ага. За один день. Самари медленно мотает головой — он здесь исключительно по своим делам, и тут ему нечего защищать или спасать. И некого.
— Как скажешь.
Марина К. проверяет оружие. У Самари нечего проверить — и стоит ей развернуться ко входу в конторку, он… тоже разворачивается.
Рыхлый снег хрустит под сапогами.
«Смешной».
______
Тут даже кормят. Чем есть. Что подвозят. Столовая хилая, стены уже облезли. Наверное, сюда никогда не прилетало. Восстановленным не выглядит.
Вообще, если бы ему не сказали, сам он и не подумал бы спросить про еду. Самари здесь не нравится — Самари бесят люди и бесит этот скотский загон; бабка, выдававшая тарелки с жидкой кашей, была злобная, но казалось, что содержимое мисок выверено ей до грамма. Пару десятков одинаковых столов, одинаковые скамьи и одинаковые пожелтевшие тарелки, одинаковые покорёженные «какие нашли» приборы и одинаковые угрюмые лица. Не то чтобы он хотел чего-то потребовать.
Но и не то чтобы вопиющая унылая однообразность всего вокруг настраивала на работу. И без того каждое утро ему нужно было заставить себя начать и вытерпеть первые полчаса, прежде чем мысль потечёт рекой; эти полчаса он мог позволить себе быть в тишине, одиночестве и бардаке собственной маленькой каморки, а здесь он — у всех на виду. Ещё бы кто обращал на него внимание… это к лучшему. Не зрят, не видят, не следят. К лучшему.
— А вы… не будете?
Возраста сидящей рядом женщины он распознать не может ни по виду, ни по голосу. Рядом с ней — ребёнок.
Самари совершенно на них плевать, но он мотает головой и отодвигает кончиками пальцев тарелку. Волосы лезут в лицо. Женщина даже не благодарит, только передвигает тарелку по столу, пока та не оказывается перед её отродьем. Отродье оголодавшее и ест жадно. У отродья руки грязные.
Самари достаёт блокнот и располагает его на освободившемся от лишнего месте. Сухой язык не поворачивается во рту, а мозолистые пальцы не сразу правильно обхватывают карандаш. Он остановился на том, что здесь кто-то да помнит и Боге Серы. Он зарисовал, как в Прехевиле изображают его сигил, но не успел записать свои предположения о том, что могло бы значить найденное в культурном контексте.
Всё вокруг тонет в тумане, прячется под опустившимся на плечи куполом — и чавкающий ребёнок, и его хрипло покашливающая мать, и стук металла о стекло, ведь многие тоже едят, и то, как злобная бабка опять заставляет всех встать в ровную-ровную, как по струнке, очередь… Бог Серы — как попытка вернуться к истокам, в особенности к истокам забытым, о коих известно столь мало, что ничего уже и не отыщешь. Конспирологически интерпретировать малоизвестное много проще, чем базировать размышления и идеи на уже досконально описанных явлениях и концепциях. Под первооткрывателем порой скрывается не более чем фантазёр. Но разве Самари может судить о том, как местные понимают учение Бога Серы, если не видел ещё ни одного письменного труда, написанного здешним мессией?.. Сейчас у него есть только знак, срисованный в случайном подвале, и небольшая записка, содержание которой позволяет лишь подтвердить, что под сигилом имелся ввиду точно Бог Серы, а не кто-то иной.
Запишем исходные, запишем лишь то, что имеет смысл:
Первое: имелся ввиду именно Бог Серы, а не наделённый его сигилом по ошибке некто иной. Это подтверждает вложенная записка, содержание которой будет необходимо скопировать в чистовик монографии, а оригинал — добавить в приложение.
Второе: как минимум, сейчас у Бога Серы в Прехевиле есть последователи. Хотя бы ограниченный круг лиц. Здание, в подвале которого была найдена записка, принадлежала отнюдь не беднякам и, судя по всему, не последним лицам в городе. Нужно узнать точный адрес и уточнить у кого-нибудь, кто там жил. (Скорее всего, Марина К. знает — эта шавка проползла на брюхе полгорода и облазила все карманы, до которых дотянулась, не иначе).
Третье, ГИПОТЕТИЧЕСКИ (!): стоит понимать, что, скорее всего, Бог Серы — это исключение из правил, секта, движение истинно ограниченного круга лиц, поскольку подавляющее большинство уже осмотренных помещений свидетельствуют о наиболее выраженном культе Древних Богов, в первую очередь Сильвиан и Гро-Горота. В меньшей степени задействованы в дискурсе городских течений Рхер и Нинуш. Встречаются редкие случаи поклонения Новым Богам. Из полноценных церквей, находящихся на виду у всех и каждого, есть только одна, посвящена она Аллл’Меру. Но! Нужно проверять. Поспрашивать. Самому сходить и посмотреть; церковь пострадала при обстрелах, но попасть туда можно — о месте не заботятся, реставрации здания, судя по всему, особо не предусмотрено. Если логика именно такая, как кажется сейчас, потому что от столицы-глубинки Богемии можно ожидать практически чего уго
взззззззззззззззззззззззззззззз
взззззззззззззззззззззз
взззззззз
— К стене!!! — визжат за спиной.
… Самари поднимает голову. Он слышит знакомый гул. Гул раздирает небо.
Все срываются с мест. Бегут. Сбивают друг друга с ног.
Самари не может пошевелиться резче, чем обычно.
Он хочет сорваться тоже.
Он медленно закрывает блокнот и прячет за ухо карандаш.
взззззз
— Скорее! — звучит уже… тихо?..
… скорее?..
… всё кажется таким… бесшумным?.. Сейчас просто взять со стола что-то и отнести это туда, куда обычно относят грязную посуду, так легко. И у него, кажется, в комнате остались всего вещи.
Как будто времени бесконечно много и
бесшумно падает карандаш совсем не больно но очень крепко кто-то хватает за плечо и тащит куда-то и он так неуверенно пытается пойти в другую сторону что это даже не считается а что-то разлетается перед глазами и это как-то так похоже на то как разрывается от холодного мерзкого оружия от разрывных пуль гарпунов противопехотных мин дым от фугасных бомб он совсем во всём этом не разбирается и не понимает куда идёт куда ведут не слышит почти не видит
карандаш упал
по радио стучит метроном.
Самари читает мысли.
«Только не она».
«Блядь».
«Во имя отца, сына, святого духа; почему я не учил молитвы? Аминь. Вроде… вроде… мама».
«СУКИСУКИСУКИ!»
Как дурачок на верёвочке. Подвал сырой. Не то чтобы хорошее убежище, наверное. Он не знает. Все его записи остались наверху. Он не знает, кто держит его за плечо и чьи мысли вихрем пронеслись в его голове, но ему будет так дурно, если сгорят все записи… он пытается снова встать и пойти, но тело не движется. К холодной сырой стене жмётся затылок.
Всё вздрагивает и Самари вздрагивает тоже. Он ничего не слышит. Меркнет ненадолго перед глазами и в лёгкие оседает вроде-как-пыль. Это и называется воздушной тревогой?
(Нужно замереть.)
Нужно замереть, будто уже умер. И всё-всё будет хорошо. Самари умеет затихнуть так сильно, чтобы казаться мёртвым, потому что это ему спасение практически единственное.
Поэтому Самари закрывает глаза.
______
Бей-беги-замри. Не можешь бить — замри. Не можешь бежать — замри.
Когда Самари приходит в себя, вокруг него уже поднят шум и звучат вой и скулёж. Гул в небе ещё не прекратилися, и не прекратились ещё попытки других втиснуться в подвал здания, что когда-то было — так говорила Марина К. — детским приютом. Кто-то втаскивал на плече раненого, кто-то сам едва-едва приползал. Какой-то мужчина взял на себя руководство невесть чем и, крича про раненых, призвал подняться на оказание первейшей помощи всех, кто хоть что-то умеет.
В одну пару рук не справится. Тут, кричит, ребёнок. Тут, кричит, старики тоже раненые бывают. Тут, кричит, беременная. Самари знает лишь самое простое: наложить со жгутом повязку тут, ни в коем случае не извлекать до получения квалифицированной помощи здесь и только молиться на быстрый конец мучений вон там. И чем он может помочь, если его способности к исцелению годятся разве что в ритуал, а то и, если без сантиментов, курам на смех?.. Самари оккультист, а не врач. Самари может кого-нибудь поцеловать или пригладить так, чтобы развороченные плоть и кости срослись вновь, но… не на всех его хватит — это раз. Себе дороже — это два. Не его дело — это три.
Никого здесь он трогать не хочет — это четыре.
Бессмысленно даже думать о том, чтобы кому-нибудь помочь так. А значит, бессмысленно даже думать о том, чтобы помогать хоть как-нибудь в принципе, и…
… и почему он встаёт с места на шатающиеся-дрожащие ноги? Ступает, пошатываясь, аритмично, вперёд и немного с заносом влево; шаг-шаг-шаг — и падает на колени перед «тут беременная»; тот мужчина кричал, а Самари смотрит, склонившись над без минуты бессознательной женщиной с огромным брюхом и раздавленными до практически жидкого состояния ногами…
— Перетянуть и ноги ампутировать, — негромко роняет — и сам не знает, почему и кому говорит. — Пока ещё можно.
Рассудка не хватит и на что большее, чем на это. На Самари смотрят десятки пар глаз.
— Пока ещё можно, — повторяет он ещё тише, на колотом-битом, как оконные стёкла, хрипе. — Я сделаю. Дайте…
… Дайте художнику материал!
(Концепция изменилась: сейчас будет блевать.)
______
— Марина.
— … хм?
Женщина выжила. Без ног тоже жизнь, наверное. Ребёнок родился через несколько часов; кто-то принимал его, и Самари не знает, кто, потому что закончил ампутацию и обработку за полчаса до того, как начались первые схватки. Потом он занимался изъятием полутрупа из-под завала и удалением особенно тяжёлых осколков. Потом перерезал горло тому, чьё тело превратилось в сплошной страдающий ожог.
Самари не врач. И не то чтобы он кому-то по-настоящему сочувствовал — так, чтобы признаться в этом хотя бы себе самому. И не то чтобы у него хоть что-то писалось и хоть как-то работалось в этом изничтожающем любого человека месте.
… не то чтобы у Самари не было применения. Он хочет кинжал и не может отделаться от образа повелительницы мух — когда несколько тел кутали в простыни и перевязывали сверху, чтобы потом везти на кладбище, ему запахло гнилью, кровью и порохом; ему самой смертью запахло и что-то зажужжало в ушах и затрепетало меж закостеневших пальцев. Самари снова знал, в сторону чего — в сторону кого — тянется взгляд.
Вот и пришёл. Рукописи не сгорели, а он отчего-то ни с чем.
Нет у него ничего, кроме развернутых в оккультном жесте рук. Символически.
— Быстрее, пожалуйста. Мне некогда.
У Марины есть дела и люди поважнее. На него она и не смотрит почти, пока пишет что-то на жёлтой бумаге. В стакане у ней уже не кипяток и не чай. Мутная вода с жирной-жирной, как слизь с дохлой рыбы штык-ножа, накипью.
Самари сглатывает.
— Марина, я… — щёлкает в сдавленных висках, — я передумал, — и тут же отпускает, как слова удаётся выжать из глотки.
… звучало так отчаянно, будто он остался под искренним впечатлением от увиденного. Будто перевоспитала война за один день тепличного мальчика из тёплого приморского города, где из бед разве что дурная к зиме погода и, для хозяев мира сего, мафия. Только вот на Девятом Кругу Самари видел очень-очень много дерьма и даже в нём участвовал.
Дело было не во впечатлениях.
Его что-то тянуло в одну-единственную точку. Необъяснимо — туда, куда не хочется. А то, чего хочется… всеми путями жизнь перекрывает. Наверное, боги имеют на Самари немного другие планы. Если у богов вообще бывают планы на смертных, даже на их отголосками же избранных.
(Если у богов есть, ха-ха, хоть какие-то планы на мир — и если мир не рухнет.)
— А?..
Противься злу
как можешь.
— Мне не послышалось, мальчик?..
Противься злу
— Н-нет.
пока лжеевангелие не пустило корни
— Тебе не послышалось.
пока мир существует
— Я действительно…
пока повелительница мух со свитой-погибелью защищает от чего-то ещё худшего
— … я хочу предложить свои умения.
если бы тебе не было всё равно, Самари; если бы ты не пытался рационализировать впустую — но к чему рационализация человеку, что не боится ни смерти, ни истязаний? Аллл’Мер дарует награду за мученичество, а Гро-Горот признаёт пиршество разрушений над жизнью естественной частью цикла. Человечество обожает себя так сильно, что творит геноцид за геноцидом.
— Напомни-ка, что умеешь.
Товарищ Марина К., не ебите, пожалуйста, мозг. Самари щурится. Дрожащие пальцы сжимаются в кулаки. Бессильно как-то. Ногти чуть врезаются в кожу, от этого легче.
— Лечить. Вам лекари были нужны или нет? Если нет…
—… то бла-бла-бла, я прямощас развернусь и уйду, — быстро и вместе с тем буднично отчеканивает Марина, откладывает ручку и поднимает взгляд. — Оставь это, я знала, что ты придёшь.
Или просто говоришь так, чтобы выглядеть убедительнее, — про себя проговаривает Самари на удивление чётко, но её не перебивает. Интересно, что скажет дальше, после риторической паузы, в которую так удобно бы за сигаретами потянуться, а руки-то вот они, а руки-то на столе, поверх бумаг без единой кляксы и без единого зачёркивания.
— Но ты и так себя проявил. Мне передали.
Она откидывается на спинку стула. Склоняет набок голову.
— Три дня назад и… — смеётся немного подбито. — Без режущих предметов не справился б с ампутацией.
… подбито.
А у неё всегда был только один глаз?.. когда он заметил?.. она как будто пару секунд назад в оба на него смотрела или… чёрт?.. Он не прибежал к ней стремглав ведь. Всё обдумал. Решил. На холодную голову момент выбрал, а в кабинет влетел как в очередь за хлебом после двухмесячной голодовки.
И не заметил.
Нет-нет, у неё были оба глаза на месте. Вроде?.. Ха-ха…
— На. Держи.
Со звоном кинжал летит на стол.
— Надоел.
… ха-ха…
— Я всё равно его никуда не вписывала.
… ха-ха?..
— Товарищ Марина, — само по себе из нутра лезет, с ехидицей гнилой и больной, нездорово так, точно кашель или точно гной из чумной опухли, — а если я всё-таки кого-нибудь им прирежу?..
— Сам не порежься.
Рядом с кинжалом на стол что-то в серой обложке ложится. Это?..
— Твой постоянный пропуск.
— Ты не ответила. Что тебе будет, если я кого-нибудь зарежу?
Марина смотрит как на умалишённого. Не отвечает ничего. Зарезать можно и кухонным ножом, разве не он это же про себя проговаривал? Или это её слова были? Или он вслух сказал? Ха-ха. Ужас какой.
— Тогда меня за недосмотр упекут в заточение, и меня перестанут заёбывать глупые носатые мальчики.
Самари берёт нож и постоянный пропуск.
Самари читает мысли.
«Симпатичный. А я скоро сдохну. Зачем забирала, если отдаю? На пункте досмотра не забрали. К чёрту его. Пусть позлится. Пусть порадуется. Пусть посмотрит на меня. Погань, да? Простите, Николай, даже не внесла в списки. Знала, что верну. Знала, что вернётся. Вот ему предлог и вот я. Предложить чай? Пошлёт нахуй».
То есть, чай всё-таки есть.
«Какой чай. Нихуя не осталось. Коньяк не будет. Неженка».
… чая нет. Отбой.
Самари кривит губы. Он хочет остаться и… взглядом по пропуску — ни единого недочёта. И кинжал без новых царапин.
— А кто передал, что я… поработал? Из ваших или граждане?
И голова без умных мыслей.
______
Коньяк не понравился — с бременского склада, чужеродный, под солдафонов низшего ранга, лишь бы пёрли на красные флажки и союзные амбразуры. А ещё Самари не курит, а она то и дело за сигаретой тянулась.
Ничего не рассказала. Только глазком своим одним стреляла, встрёпывала пальцами светлые кудри и облизывала сухие губы. Она была красивой и очень неправильной.
Он сказал ей, что её глаз можно вернуть. Она корёжилась: нет. Я же знаю, как.
Это был единственный её прокол.
Она была оккультисткой, а потом что-то изменилось.
«Поцелуешь в веко, руками полезешь между ног, будешь притираться, как псина, раскроешь, влезешь. Нашепчешь. Зачем остался».
Холодок от этого какой-то был. Самари описал бы то, что он мог предложить, куда нежнее и теплее, но… ему ли принуждать. Ему ли не прекращать читать мысли при первом же отголоске осознания, что это не то, во что ему хотелось бы вгрызаться. Пусть причины её отвращения к самой идее искусства Сильвиан останутся при ней… ещё ненадолго. Совсем на чуть-чуть.
До трезвости — чтобы не становиться непрошеным слушателем вялого сумбура и чтоб не касаться чего-то склизкого и совсем не такого тёплого, как…
— До встречи.
Потому что его заносит тоже… куда-то совсем не туда. Он встаёт и старается не забыть ни кинжал, который никуда не был записан то ли по оплошности, то ли нарочно, ни постоянный пропуск в — теперь наполовину разрушенный — скотский загон. Туда ему и дорога. Там записи его уберегли Боги, а он с того получил что шерсти со стриженной овцы, потому что ритуальный кинжал в функционировании своём мало чем отличается от скальпеля, а учение божественного архитектора от революционной практической медицины.
… но и с этого ему каков толк?.. Что кинжал отдали, наверное? Или…
(Дверь она за ним закрывает не прощаясь. Он оборачивается лишь когда слышит, как ключ поворачивается в замочной скважине.)
… впрочем, ему и не нужно, чтобы она была согласна признать его прямо сейчас. Но раз уж начала — значит, чем-то зацепил. А раз он повёлся — значит, это взаимно.
Как странно всё это и как же холодно будет, когда он выйдет на улицу.
______
У Самари иногда очень хорошо работало чутьё. Как Марина знала, что он непременно вернётся к ней, так знал и Самари, что его любопытство и необъяснимая тяга к противопоказанному будут удовлетворены совсем скоро. Он пришёл к замёрзшему почти-кладбищу и его так ожидаемо встретило жужжание мушиного роя — только увидеть за ними внятный образ было отчего-то неожиданно. У вороха нашёлся эпицентр. У трупных насекомых нашлась повелительница, просящая исходных удостоверений и выдающая новые по воле не то навязанной, не то собственной.
И всё так быстро пошло своим чередом, что Самари и сам не различил, где в горло сухо, горячо и на вдохе вливается коньяк, а где заметки о Боге Серы покрываются в чемодане пылью; он их с того самого момента, как осознал, что всё-таки не сгорели, так и не доставал, хотя и помнил последние строчки и последние буквы, на которых карандаш соскользнул с бумаги, а кто-то закричал: к стене.
Сначала он думал, что у него будет достаточно между артобстрелами времени и сил, чтобы найти что-то ещё, что можно было бы записать. Потом оказалось, что за спасением всегда тянется небольшой должок в случае, когда рук не хватает, а первые попавшиеся отрывают от социума вместе с хозяином и говорят — посмотри, пожалуйста, и, пожалуйста, непременно проверь. Составь список для КГВС, они всё это учитывают, и если совсем уж тошно, так и быть, отнесём за тебя, если сами часам к четырём не найдут, кого к нам за документацией отправить.
Самари не ожидал практически каждодневных смертей с учётом того, что момент для прибытия в Прехевиль им был выбран далеко не самый худший. Кольцо блокады было разомкнуто ещё полгода назад, худое-бедное пропитание подвозили ничуть не хуже, чем к тому же Ольховцу, а помирали то и дело. Конечно, болезни. Конечно, ожесточённые налёты — Бремен чего-то хотел в Прехевиле так сильно, что вместо того, чтоб оставить его, как пресловутый Ольховец, снова напирал и стягивал войска, снова был готов положить армию ради второй попытки осады… если судить по тому, что обронила как бы невзначай Марина, попытка будет обречена на провал. Пока Бремен возвращается к Прехевилю, Восточный Союз прижимается ближе к защищаемой области. Ходят слухи, в Прехевиле и есть та самая Логика, которая секрет полишинеля для всего мирового сообщества. Но то слухи. Хоть и очень похожие на правду: иначе почему со столицей Богемии так упёрся Кайзер?..
Впрочем, из Самари политик и историк как из дерьма пуля, поэтому он старался особенно не вникать и особенно не думать. Его работа — отчитываться перед прекрасной повелительницей мух о том, сколько жизней сегодня было унесено в медкрыле по восточному сектору города, а скольких ему удалось вытянуть с того света; сколько подтащили раненых гражданских, а сколько оказалось раненых солдат. В медкрыло Самари являлся без особого расписания: как сможешь — так непременно забеги, главное чтоб каждый день успевалось и чтоб рук хватило на нуждающихся; и первая помощь по когда-то-детскому-приюту тоже всегда, мальчик, на тебе. И как тут пойдёшь искать что-то о Боге Серы, и как тут хоть что-то напишешь?
Размешивая жидкую кашу гнутой ложкой, Самари погружается в глубочайшее осознание, что Прехевиль он может спасать или лишь прошлый, или лишь будущий. Прошлому можно помочь, записав его. Будущему… будущий он по неведомой себе самому причине выбрал.
Наверное, ему просто понравилась Марина, а посему понравилось и делать то, чего она от него добивалась.
Марина К. не ошиблась, когда вернула ему кинжал, потому что он никого им не зарезал.
И чай она так и не предложила — у неё были только вода и помойная спиртяга.
И курить не перестала.
И носатым мальчиком назвала ещё много раз.
За пару недель всё как-то так естественно и непринуждённо превратилось в нечто среднее между унылой серостью и резким-кислотным сюром, что Самари и не заметил ничего, кроме нескольких новых шрамов Марины. Не считая глаза. К глазу он не привык до сих пор и до сих пор то и дело забывает о его отсутствиии. Даже лица её не может представить так, чтоб была повязка и чтоб лиловых тусклых огонька было не два.
Что-то такое.
______
«Скоро подохну. Ему не скажу. Обойдётся».
Редко он просыпался в пять утра и ещё реже приходил к Марине спустя полчаса после пробуждения. Было бы менее странно, к тому же, если бы она не пустила его в такую рань к себе, будучи не в полной мере при параде и далеко не при добром настрое. А тут пустила. Ага-заходи, и открыла дверь, и продолжила бегать по кабинету, по совместительству превратившемуся в её жилище. Там дверь есть, если присмотреться… наверное, там и есть каморка, где она спит. Она ведь из этого низенького здания совсем не выходит, если не считать исполнения должностных обязанностей.
Самари, задумчивый и заторможенный, смотрит, как она носится по кабинету, и не слышит, чтобы она ему привычно что-нибудь предложила.
«Суки».
Она не говорит вслух ни слова, пока последняя пряжка не оказывается застёгнута как надо и пока платок не оказывается сложен ниточка-в-ниточку, прежде чем лечь в карман форменной гимнастёрки.
«И эти, блядь, тоже».
Самари следит за ней остекленевшим безотрывным взглядом. Замирает в комнате, точно мёртвая рыба в безмолвии глубинных вод — такой здесь плотный воздух; такой-такой-такой плотный, что и не шевельнёшься, не перестав при том самому себе противоречить. Самари здесь — инородное тело.
А она спрашивает его:
— Ты что хотел?
Сразу же, как оказывается во всю собранной. Улыбка у ней дежурная, натянутая.
— Ничего. Просто так.
Просто пришёл — а что вы мне за это сделаете, товарищ К.?
Товарищ К. усмехается. Почему-то от неё сейчас намного меньше несёт мертвечиной, кровью и порохом. Не жужжит ничего на периферии сознания. Усмешка чуть живее, что ли.
— Ещё б ты просто так приходил, — и делает шаг вперёд. Поднимает руку. — Давай, говори.
Самари следит за поднятой рукой. Тонкие пальцы, шрамы, запах сигаретного дыма; хочется очень потянуться к ней и соприкоснуться, а он успевает выдавить:
— Волнительно.
… перед тем, как она на носочки встаёт (нарочно, специально, тоже не просто так, ведь «просто так» и без лишних телодвижений бы дотянулась) и мягко прижимает ладонь к его груди. Щупает сердцебиение и сама лезет под кожу: притёрлась, как щёнок, раскрыла, влезла. Навскидку повелительница мух не более чем подконтрольная силовому аппарату шавка.
Марина вдруг прячет взгляд.
Тоже успела сделать жест прежде, чем поймать чужой.
Что делать будем, Марина?
«Очень жаль».
______
И это смертельно, наверное.
Она имела ввиду, что подмога может не дойти вовремя и оказалась чертовски права. Если говорить в общих чертах, то в нём желания вылезти в эпицентр событий никто взрастить даже не пытался и, судя по всему, никто бы не одобрил, возникни оно — будет понужней в тылу глупый носатый мальчик, забывший про эти свои глупые-глупые-глупые бумажки, в коих никто ничего не понял.
Только вот днём остаться в тылу было нельзя, потому что эпицентром стал весь город. Чума чужеродной злобы захлестнула Прехевиль так быстро, что лишь едва-едва успел застучать в ускоренном темпе метроном по радио — и вот уже небо вновь разрывают, распахивают, и гудят в нём, и
вззззззззззззз
вззззззззззззззззззззззззззззззззззззззззззззззз
и бежит куда-то по осколкам камням по брусчатке и по взрытой земле и перескакивает через тут осколок там осколок здесь труп и знает что далеко бежать не надо чтобы и остаться в эпицентре и сбежать в его укромный закуточек как в пузырёк воздуха разросшийся в огромной опухоли и что где-то там где-то там будет кто-то кто подохнет скоро а не сдаётся всё равно
никак не связываются воедино найденная в подвале однажды фотография и вот эта расчерченная через худую грудную клетку злоба и написанное на лбу выжженное клеймом во взгляде прежде чем она ушла прежде чем она собрала своих р е б я т которых он толком в глаза не видал если только забегал кто-то с патруля в общем напоследок она так посмотрела что он почувствовал как всей душой марина к ненавидит врага
как же путаются мысли
небо тёмное тёмное тёмное истерзанное
взззззззззз
взззззззззззззззззз
где же твои длинные косы и как же до отвратительного легко понять почему ты их ненавидишь
самари тоже начинает их ненавидеть только найдись найдись найдись
Спотыкается. Расколотый лёд, растрескавшееся стекло, дохлая рыбья тушка штык-ножа.
Эй. Скажи предъявить документы. Повтори: Самари Штейнер. Из Ватикана. На. Надоел. Дурак ты. Вот упекут и больше глупые носатые мальчики заёбывать не будут.
Вот она. Самари пытается найти осознанность в её взгляде, в только-одном, дошло-таки наконец окончательно и бесповоротно, тусклом лиловом огоньке. А взгляд у неё — стекло. Но она дышит, пока что дышит. Совсем его не замечает, а он ведь на белом такой инородный. Она думает о чём-нибудь?..
«Мудак ты, бля.
Но прогнали. Без подмоги твоей ёбаной. Их перехватили. С ним загонят скотов. После меня. Меня не будет, они будут. Хоть что-то сделала.
Искупила.
Мам, я искупила. Пап, иди нахуй».
Самари подходит к ней бесшумно, крадётся почти-вусмерть-растерянный, пока она его не замечает. Ему так неприятно смотреть на её развороченные ноги и на истекающую кровью культю вместо руки, и… сколько ей осталось? Он успеет. Он, конечно же, успеет. Понравится ей или нет и… ха-ха?.. Даже если бы она могла отказать — имеет ли хоть кто-нибудь право отказать жизни и принять предложение от смерти?
Боги, чем он себя успокаивает.
Самари присаживается напротив, горбится над ней чёрной тенью. Мир снова такой бесшумный… и снег начинает падать тихий-тихий. Всё самое страшное на западной стороне города. В этой, восточной, в медкрыле местном он скоро совсем опять понадобится. По идее, он уже сейчас должен быть там, кстати.
— Марина. — Говорит тихо. Тянет к себе внимание её и ладони свои к её перепачканным в пыли и крови щекам.
—… какого ты тут…
Бедная. На хрипе она проглатывает стон и щерится напуганной избитой шавкой, боящейся до погибели прикосновений — и того, какое дарит ей он, тоже. Всего-то коснулся лица. Всего-то наклонился ближе.
— Марина, — (он знает, что умирающего надо звать по имени; он дышит ей в лицо как можно теплее, чтобы она не закрывала глаза.) — Марина, я пришёл… я…
Её немного колотит. Она сжимает и разжимает пальцы уцелевшей руки, пытаясь поднять её, но не имея ни капли на это сил. С утра касалась его груди.
То ли повелительница мух была, то ли шавка, а то ли раненая ласточка у холодной стены разрушенного дома. Жалко оставить. Не хочется оставлять. В ней что-то есть — в ней чего-то слишком много. Он не понимает её и при этом не может на неё насмотреться. Чужая, другая, отказавшаяся от всего святого и обречённая в будущем охотиться с гарпунами на таких, как он, и всё-таки…
(Ей остались считанные минуты.)
— Я пришёл помочь тебе.
Она всхлипывает.
Самари тянется к её губам.
«Будь ты проклят», — думает она.
И он соглашается с ней.