хорошие мальчики так долго не спят.

Рассвет провожает их, пока верная подруга ночь остается их общей тайной. Взгляд Фредерика лениво цепляется по углам, нет он здесь не впервые просто дом Орфея всегда выглядит по-новому, словно писатель живёт не один, а в прочем и сам он иногда упоминал об этом странном соседе, которого никак не мог застать.

Руки писателя аккуратно придерживаются Фреда за талию, тот уже перестал испытывать всякий стыд и просто позволил им там быть. В конце концов без этих рук он бы давно рухнул где-нибудь в коридоре, если бы ему вообще довелось добраться до дома. Он падает на кровать писателя все также без стеснения, которое обычно свойственно хорошеньким молодым людям. Теперь Фредерик все дальше и дальше от этого светлого образа, он больше не читает новости и не следит за фондовым рынком, больше не спорит кто лучше ОПР или СФД, больше не следует правилам и больше не живет в порядке эксперимента. Только Орфей не смеет упрекать Фредерика он сам продолжал подливать тому брют, сравнимый только с огнём в котором горит тот хорошо созданный образ, пока милые разговорчики уносятся во все более тёмные дебри. Тем более писатель сам показал эту гоночную полосу где нет стольких забот, нет столько ответственности и где Крайбург из образцового хорошенького молодого человека стал отцовским разочарованием.

Композитор быстро засыпает, стрелка часов останавливается на отметке в десять утра, писатель только присаживается на край кровати, неосознанно засматриваясь на композитора. Даже такой непозволительно помятый он до неприличия красивый, определённо рожденный любимцем Афродиты. Орфей вздыхает, у него сил едва ли больше, чем у Крайбурга, но ложится он не спешит. Сон, что под гнетом таблеток, что под усталостью с запахом перегара приходит с трудом. Писатель опускается рядом, аккуратно, стараясь не задеть чужой сон у Фредерика с ним проблем не меньше, если не больше. А руки почти живущие своей жизнью снова тянутся к Рику и снова не встречают никакого сопротивления, более того композитор сам приторно льнет, обнимает за шею, поудобнее укладываясь на груди Орфея ещё и мурлыкая что-то неясное, но отчётливо солнечное.

Кошмары отступают назад то ли утопленные в алкоголе, то ли подавленные усталостью, а оставшиеся сны забываются в пыльном углу сознания. День проходит более чем прекрасно, они теряют субботу в кровати. Фредерик мирно сопит, кажется делая и это в какой-то свой особый такт, быть может проснувшись он запишет эту сонную сонату нотами и поразит публику. Орфею нравится об этом мечтать, перебирая локоны Фредерика пока тот все ещё спит. За стеклом Париж уже во всю сияет ночными огнями, а Крайбург только открывает глаза.

– Ты знаешь, – Орфей ловит на себе заинтересованный блеск чужих глаз почти сразу, – Хорошие мальчики так долго не спят.

Серые глаза сразу же прячут свои звезды за бледными ресницами, а длинные пальцы тянутся за бусинами винограда. Фредерик не хочет говорить об этом, все это звучит как издевательство и сил отвечать не то, чтоб нет... голова просто болит от похмелья. Как только станет легче он обязательно скажет Орфею в десяток раз больше колкостей.

– Если хочешь, я поверну время вспять, – глаза Орфея мечутся от изящных рук, к звёздной ночи почти в исполнении Ван Гога на улицах Парижа, – И снова будет тот самый день, я не познакомлюсь с тобой, – он делает невольную паузу, говорить об этом больнее, чем хочется, – И не расскажу тебе о жизни под светом прожекторов, – Фредерик молчит и слушает это, понимает смысл скорее по тональности, нежели по словам, в его глазах Орфею свойственно говорить бессвязный бред понятный только по звуку, – И ни единого рассказа я тебе не посвящу, – вот он звук чистого сожаления, который одергивает Рика от винограда и заставляет придвинуться ближе, сказав о том, что Орфей ужасный придурок, но без которого Крайбург уже жизни не представляет.