Удел богов

Согласно священным писаниям, могущественное божество пустыни Колоннад испокон веков дарило милость своим верным служителям и оберегало их от жестоких песчаных бурь и безжалостной засухи. Сила его была настолько велика, что легко могла обращать мёртвые зоны в цветущие оазисы, а море гнили и обожжённой земли – в плодородную почву. Жители деревни Аару – единственной населённой части пустыни – поколениями подносили бескорыстную любовь своему великодушному владыке и неустанно молились ему, прося принять столь покорную веру, а взамен ниспослать ещё больше благословения на их грешные души. Они строили для него храмы, приносили в жертву своих детей, посвящали целые жизни служению ему одному и даровали своему пустынному богу имя Сайно.

Спустя столетия он смог обрести физическую форму и был до того красив, что женщины деревни сходили с ума при одном лишь тяжёлом взгляде его кровавых глаз, а мужчины самолично душили сыновей, если те хоть немного не походили на их милостивое божество. Будучи не в силах понять человеческую речь, Сайно всегда молчал и лишь изредка помогал отправлять невинные души в мир, путь к которому ему отныне закрыт навсегда. Он никогда не покидал бесконечные коридоры пирамиды, в которой был перерождён в человеческом обличье. Пустые тронные залы, величавые статуи священных животных, подземные лабиринты, наполовину забитые песком, и пыльные комнаты подношений – здесь не было никого, кроме него самого, ведь опьяненные верой люди не смели нарушать покой своего бога, страшась его праведного гнева.

Впервые почувствовавший одиночество, чуждое ему до обретения плоти, Сайно не знал, как обуздать незнакомые ощущения, и смятения его отразились обрушившимися песчаными бурями за стенами старинной пирамиды. Перепуганный народ Аару не понимал, чем мог расстроить столь непоколебимое божество. Должно быть, в нём проснулась первозданная жажда крови, описанная в легендах о воинственных духах, пожирающих людские тела для обретения большей силы. Старейшина деревни велел раз в десятилетие собирать молодых девственно чистых юношей и девушек, одевать их в белоснежные шёлковые платья и отправлять в зал подношений для великодушной жертвы любимому божеству. Впервые встретив их, Сайно не подходил, из тени осматривая стоящих на коленях людей. От них исходило яркое лазурное свечение, направленное лишь к нему одному, и он никогда не узнает, что это – их бесконечная любовь и верность. Они что-то говорили, плакали от счастья при виде него и улыбались, но Сайно не понимал. Он лёгкой поступью босых ног обходил каждого гостя, а затем молча скрывался в своих владениях.

Минув немало столетий, традиции деревни оставались нерушимыми, и теперь раз в десять лет один из дней знаменовался жертвоприношением пустынному божеству.

***

Сегодня Тигнари исполнялся восемнадцатый год.

Для юношей Аару этот возраст знаменовал начало новой жизни, преодоление родительского контроля и барьера и конечное становление полноценным служителем воли великого владыки. Никаким служителем, конечно, парень становиться не собирался, вот только наконец получить работу в священных полях, одаренных плодородной почвой, всегда было его маленькой мечтой, за которой он упорно следовал на протяжении всего своего осознанного существования.

Отец никогда не поддерживал его в этом решении. Будучи радикальным приверженцем веры в пустынного бога, он надеялся, что его отпрыск пойдёт за ним по пятам, возглавляя армию защитников деревни Аару и территории вокруг священного храма. Зачем и от кого их защищать в бесконечно пустующей песчаной долине Тигнари так до сих пор и не понял, а потому и желаний своего отца не разделял, довольно дерзко настаивая на своём. Однажды юноше даже показалось, что он смог убедить упёртого старика в верности своего выбора, и к обсуждению его будущей жизни они больше не возвращались. До поры до времени.

Сегодняшним утром мужчина был в особенно хорошем расположении духа – даже назвал Тигнари ласковым прозвищем, которым обычно звала его только мать – погладил после завтрака по голове настолько бережно, насколько позволяла огрубевшая от многолетнего обращения с оружием рука, и бодро мычал себе под нос одну из песен, восхваляющих бога Сайно, привычно собираясь в родительской комнате.

«Вечером жди от меня подарок» – заговорщически улыбнулся он, уходя на службу.

Тигнари с подозрением прищурился и ещё долго всматривался в закрытую дверь, пытаясь унять щебечущие мысли в своей голове. Отец не мог помнить о его дне рождении, если только ему услужливо не подсказывала мать, а она со вчерашнего дня и до поздней ночи была на работе, занимаясь пошивом церемониальных одежд для избранников обряда подношений, и теперь крепко спала, восполняя утраченные силы.

— Ах, точно. Сегодня же тот самый праздник, — саркастично пробухтел парень, ковыряя вилкой недоеденный кусок мяса.

Зародившееся часами ранее чувство тревоги, к большому сожалению, было не напрасно. Тигнари и рад был поверить, что это всего лишь иллюзия, шутка переволновавшегося сознания, но уж больно реальным казался отец, восхищённо показывающий ему свиток с печатью старейшины Аару, гласящий, что парень числится в списке священных жертв, которых сегодня поведут на подношение в великий храм.

— Видишь, сынок? Теперь-то уж точно можешь забыть о своём бессмысленном ковырянии в земле и наконец сделать что-то действительно полезное для нашего дома. Хвала богу Сайно, что я смог выпросить место для тебя, хотя ты и сам поблагодаришь владыку сегодня ночью.

Оцепеневший от поразившей его новости, Тигнари испуганно смотрел на его добродушную улыбку и искренне не понимал, как тот с такой радостью может сообщать собственному сыну о том, что он сегодня умрёт. Всё походило на престранный сон, вот только едва ли он мог проснуться, ущипнув себя за руку. Юноша поражённо выдохнул и просипел, не заметив, как в горле отвратительно пересохло.

— Отец, я… — он запнулся об собственные слова, завидев вмиг посуровевший взгляд перед собой.

Тот самый взгляд, что пробуждал несуществующий инстинкт самосохранения и пугал не хуже смерти, когда пробирало осознание – ещё один неверный звук, и наступит что-то неизбежное, необратимое, что-то, о чём даже не знаешь, но боишься до крупной дрожи в коленях и еле сдерживаемых слёз на глазах.

— Что? — вопрошает грубый голос, и становится предельно ясно, что дальше последуют только крики. Он всегда слишком быстро вскипал.

— Мне ведь… уже давно не 16, да и я не совсем уверен, что сгожусь для жертвы владыке...

Тигнари мысленно отсчитывает секунды, опустив взгляд в пол.

— И слышать не хочу! Ты хоть знаешь, сколько мне стоило сил выпросить для тебя место в церемонии?! Особенно после твоих скверных слов о том, что ты не веришь в милость бога Сайно, неблагодарный щенок! Старейшина едва не изгнал нас из деревни, где бы мы сейчас оказались?!

— Отец, я...

— Замолчи! — покрасневший от злости мужчина бросил на пол белый мешок, обвязанный золотистой лентой, — одевайся. Сегодня вечером ты отправляешься в священный храм, чтобы принести себя в жертву великому владыке. Это большая честь, ты должен быть счастлив, что я так много делаю для тебя.

Хлопнув дверью, он вышел из комнаты, тяжёлыми шагами покидая веранду. Словно поставил точку на их разговоре, а заодно и на всей жизни замершего в центре комнаты юноши, не моргая, смотрящего на валяющийся у его ног свёрток ткани. Перед глазами разбиваются в дребезги мечты о счастливой жизни, которая могла только быть в деревне глупцов и безумцев.

— Нари, сынок, послушай, — прощебетала миловидная женщина, стоявшая до этого в углу комнаты, и быстро подняла с пола мешок, достав из него белые одежды, — не каждый достоин встречи с богом, милый. Ты один из избранных и должен гордиться этим.

Тигнари, будто очнувшись, дёрнулся и осмотрел предназначенный для него наряд, сшитый руками собственной матери. Интересно, знала ли она, когда создавала его, что он послужит для её ребёнка похоронным облачением?

— Он снова никого не выберет, и нас всех казнят.

— Но вдруг он выберет тебя! Посмотри на себя, ты так мил и чист!

— Мам, в деревне меня все называют уродцем. Отец однажды сказал старейшине, что бог Сайно точно захочет убить такое пугало, как я, и наконец утолит свой тысячелетний голод, — парень покорно выставляет руки, позволяя матери помочь ему одеться.

Судьба одарила его необычной внешностью, унаследованной генами предков древнего пустынного народа, когда-то жившего за пределами деревни Аару. Хоть предания никогда и не рассказывали ничего о людях с большими ушами и хвостами, но отчего-то рождение Тигнари посчитали дурным знаком, предвещающим несчастья, которые когда-нибудь обязательно будут посланы на невинных жителей, а потому все и старались держаться подальше от проклятого ребёнка. В детстве мальчик никогда не понимал, почему остальные дети не играют вместе с ним, шарахаются как от огня, а их родители, завидев его, сразу же начинают гнать прочь от своих домов, читая молитву и прося Сайно уберечь их от маленького дьявольского отродья. Его особенность стала чем-то порочным, грязным, непринятым, и с возрастом ему всё больше казалось, что он вообще не должен был рождаться. Торчащие гвозди всегда забивают первыми.

Однажды у него всё же был настоящий друг.

Десять лет назад, когда на Тигнари в очередной раз напали его одноклассники, крича о том, что мать нагуляла его у таких же грешных отбросов, как он, мальчик сбежал за стены молитвенного храма, стоящего на окраине деревни, и, поджав к себе свой хвостик, сидел в небольших кустах, закрывающих задний двор от посторонних глаз. Он бесшумно плакал, зарывшись носиком в густую шерсть, и искренне не понимал, почему его снова обижают, хотя он не сделал ничего плохого.

«Почему ты плачешь?» — раздался нежный голос над ухом, а плеча ласково коснулась чужая ладонь.

Кандакия была младшей дочерью старейшины Аару и служила в храме, помогая жителям подносить пустынному владыке молитвы. Она была настолько же умна и добра, насколько красива, и в деревне едва ли нашёлся бы юноша, который не хотел бы взять её в жёны. Слух у Тигнари в разы превышал возможности обычных людей, но среди бесконечных оскорблений и проклятий в его сторону голос осуждения он не слышал только от неё.

«Хочешь, я угощу тебя чем-нибудь вкусным?»

Мальчик поднял заплаканные глаза на девушку и в недоверии нахмурил тонкие брови, сильнее прижимая к себе хвост.

«Вы не ненавидите меня?»

«Что за глупости, почему я должна тебя ненавидеть?»

«Потому что я уродливый.»

Кандакия тепло улыбнулась и погладила ребёнка по голове, большими пальцами почесав за ушками, умиляясь виду зажмурившегося мальчика.

«Неправда. Ты такой очаровательный. Просто не такой, как остальные. Смотри.»

Она присела на корточки рядом с ним и приблизила лицо, заставляя взглянуть на себя.

«У меня глаза разного цвета. Ты такой же, как я. Необычный, понимаешь?»

Тигнари заворожённо кивал, не сдерживая детскую наивную улыбку. С того дня они часто вместе гуляли, Кандакия учила его священным песням и дарила излюбленные им книги о правилах выращивания культурных растений, рассказывала ему сказки о мире за стенами деревни, о пышных лесах и бескрайних зелёных долинах, где неустанно льют дожди и дуют тёплые ветра, иногда защищала мальчика от других детей, которые так и норовили обидеть или подраться, всегда приносила ему какие-нибудь сладости и тихо утешала в своих объятиях, когда отец вновь кричал на него за непослушание. С ней было так тепло и безопасно, что Тигнари считал её своей старшей сестрой и любил так сильно, что родная мать, постоянно закрывающая глаза на издёвки над сыном, едва ли могла сравниться.

Однако, как и всё хорошее, девушка ушла действительно слишком рано. В день церемонии подношения её избрали стать одной из жертв обряда для бога Сайно, и вся деревня ликовала о том, что уж от неё-то пустынный владыка точно не отвернётся. Прощаясь на том же самом месте, где они когда-то встретились, Тигнари долго рыдал в её плечо и прижимал к себе настолько сильно, насколько был способен восьмилетний ребёнок, осознающий, что вот-вот потеряет то единственное, что могло дать ему свет в этом безумном мире. Кандакия ласково гладила его по спине и шептала в длинные чуткие ушки утешающие слова, в которые, наверное, и сама вовсе не верила. В последний свой день она выглядела особенно красиво – белый был ей очень к лицу.

«Пообещай мне, что не дашь себя в обиду» – единственное, что она попросила тогда, и ведомый собственной печалью Тигнари согласно кивнул, утирая слёзы с таких же необычных глаз, как у неё. И маленькое сердечко так больно-больно сжалось от мысли, что видит он их в последний раз.

С заходом солнца он молился Сайно о том, чтобы время навсегда остановилось, и тогда бы мальчик никогда не узнал, вернётся ли Кандакия домой, назовёт ли снова когда-нибудь хитрым лисёнком, угостит ли сладкой конфетой при встрече. Но рассвет неизбежно настал, а в деревню вернулась только стража. И Тигнари почувствовал, будто заново родился в мире, где вокруг были только презрение и ненависть.

— Будь великий владыка действительно милостив, он бы никогда не пропускал мимо ушей столько молитв, направляемых ему изо дня в день. Так бессмысленно позволять казнить невинных людей просто…

Звонкая пощёчина заставляет замолчать, ошарашенно смотря на рассерженную женщину.

— Не смей говорить о владыке таким тоном, — угрожающе цедит, но черты лица вновь смягчаются, и вот уже она гладит покрасневшую щёку сына и поправляет полы недлинной юбки церемониальной одежды, стряхивая несуществующие пылинки, — ох, ты вечно считаешь себя умнее других. Давай-ка наденем вот это.

Женщина улыбнулась и достала из мешка золотое украшение для волос, увешанное тонкими переливающимися цепочками, переплетёнными друг с другом.

— Да, мам, — тихо отвечает присмиревший парень, покорно наклонившись.

Закончив вплетать заколку, она сделала два шага назад, осматривая сына с ног до головы. Худое невысокое тело, тощие запястья и щиколотки, узкая талия и бёдра, облаченные в белое чересчур открытое платье. Миловидное лицо обрамляли тёмно-зелёные волосы, глаза были разноцветные, что в деревне считалось дурным знаком, хвост неудобно приподнимал края юбки, в которой не предназначалось выреза для ещё одной конечности, а уши тоскливо опущены вниз. Тигнари был красивым, правда. Но никто не мог признать это, боясь навлечь на себя гнев божества, и не видел в упор, ослеплённый бессмысленной ненавистью.

— Ты выглядишь чудесно, — притворно восхищается женщина, голос сухо дрожит, и она закрывает глаза руками, не в силах сдерживать плач, опускаясь перед ним на колени.

Безутешная мать, собирающая собственного ребёнка на верную смерть. И будь то рука бога или клинок палача, в момент, когда он испустит свой последний вздох, ей будет уже всё равно.

Тигнари обнимает её и слышит хриплый отчаянный стон, а после чувствует, как сильно сжимают плечи родные тёплые пальцы. Какой бы безучастной она не была, он всё же любит её, и во всей деревне не осталось человека, кроме неё, с кем бы он хотел проститься. Невольно вспоминается, как когда-то давно уже стоял в таких же объятиях, вот только теперь он занимает место Кандакии и понимает, что быть жертвой намного легче, чем тем, кто теряет тебя навсегда. Тигнари не знает, что сказать, поэтому лишь тихо мычит одну из песен, которую когда-то выучил в молитвенном храме, и размеренно покачивает замолчавшую в его руках мать.

— Великий владыка Сайно, молю, сохрани ему жизнь, — судорожно шепчет она, отпуская юношу из своей хватки.

Тигнари ничего не отвечает и продолжает смотреть на неё невидящим взглядом, а в голове тревожно звенит мысль, что теперь она останется с отцом одна. Женщина бережно поправляет ему волосы, ласково улыбается, щурится от застилающих глаза слёз, снова начинающих течь по щекам, и нежно целует в лоб.

Нужно тоже улыбнуться, — думает он, но не успевает выдавить на лицо фальшь и лишь смотрит, как она, поднявшись, уходит к себе в комнату.

Верно. Они уже попрощались, ему больше незачем тревожить разбитое сердце отчаявшейся матери напускным обманом. Ведь он никогда в жизни ей не улыбался.

Тигнари ещё долго сидит на полу, осматривая собственные колени, так несуразно контрастирующие своей белизной с грязным ворсом широкого ковра. Казалось, его не любило даже солнце – не дарило желанный загар, защищающий от своих жарких лучей, а лишь припекало обрамлённую тёмными волосами голову и клеймило ободранными ожогами светлую кожу. Должно быть, единственное правильное место для него было здесь – стелиться брошенным псом возле входа и слепо надеяться, что хозяин вернётся, погладит против шерсти, похвалит и наградит миской воды, и он бы подумал об этом ещё, возможно, даже согласился бы, но мысль обрывает шум с улицы, обозначающий судное время. Тигнари устало поднимается, идёт за порог и старается не смотреть в сторону двери, за которой находилась его комната, куда он больше никогда не вернётся.

Стоит ему выйти из дома, как голова сразу же начинает кружиться от оглушающего гомона. На церемониальных сборах всегда людно: каждый норовит передать через священных жертв свои подарки божеству, родители прощаются со своими детьми, стража выстраивается в ряд, готовая сопровождать до великого храма виновников торжества. Путь до пирамиды занимал не больше полудня, поэтому отправлялись всегда после заката, чтобы молодые тела не омрачались запахом пота после путешествия под палящим солнцем. Шестеро человек – трое девушек и трое парней – облачённые в белые одежды, напоследок вставали на площади, чтобы народ смог осмотреть их в последний раз. До длинных чутких ушей Тигнари доносились перешёптывания толпы, но виду он не подавал, выискивая взглядом среди людей отца.

«А этот почему идёт с ними?»

«О чем думает старейшина, из-за него на нас обрушится гнев владыки!»

«Кто пустил этого уродца в ряды избранных?!»

Юноша устало вздохнул, прикрывая глаза, и на секунду задумывается о том, что не так уж и плохо звучит перспектива никогда больше не вернуться в деревню. В мыслях текут воспоминания одни за другими, навязчиво кричащие, насколько коротка его жизнь и что вскоре она уже оборвётся. Становится смешно от того, как часто он говорил себе, что на следующий день всё обязательно станет лучше или что в следующем году его жизнь несомненно изменится, и он бы рассмеялся, если бы голову не отрезвляла одна простая истина – в следующем году его уже не будет.

Из раздумий парня вывел громкий звон колокола, обозначающий заход солнца за горизонт. Послышались резкие шаги стражи и ободряющие возгласы толпы, провожающей детей деревни на благословение пустынного божества. Покидая Аару, Тигнари едва сдерживается, чтобы безрассудно не сорваться с места и удрать, но у самых врат встречает горделивый взгляд собственного отца, одобрительно кивающего ему, и что-то в груди защемляет от чувства, что он впервые не хочет бороться.

Если бы он верил в милость Сайно, то несомненно бы молился о том, чтобы душа его не переродилась снова в этом поганом месте.

Шумный грохот закрывающихся массивных врат за спиной навсегда отделяет его прежнюю жизнь от неизбежного будущего. Хвост нервно дёргается, привлекая внимание одного из сопровождающих стражников, и тот гневно сплёвывает на землю в опасной близости от густой тёмно-зелёной шерсти. Тигнари брезгливо хмурится и ведёт ухом, стараясь отойти от невежды подальше, пока случайно не наталкивается на тихо ойкнувшую девушку позади себя. Она, казалось, совсем не заметила его и с вожделением смотрела на небо, сложив руки в замок на груди, неустанно повторяя одну и ту же молитву. Пустыня Колоннад была поистине пугающе бескрайняя, но отчего-то Тигнари чувствует себя загнанным в угол и совсем не может найти себе места.

Задувающий в лицо ветер стремительно отрезвлял ошеломлённый разум, и стоит мозгу обдумать всю произошедшую с ним ситуацию, как сердце сразу же заколотилось в бешеном ритме от медленно наступающей на горло паники. Дыхание вот-вот начнёт сбиваться, а тело, несмотря на холодную ночь, бросает в жар. Дрожащими ногами он неуверенно ступал по тёплому песку, позвякивая золотыми браслетами на щиколотках, пока не почувствовал под кожей каменную плиту, служащую основанием захороненного в земле моста, ведущего ко входу в пирамиду. Вблизи она казалась ещё более пугающей, чем из окна родного дома: теперь перспектива зрения уже не позволяла с лёгкостью поместить великий храм на свою ладонь, посмеявшись с его крохотности. Смех сейчас вообще казался чем-то несуществующим, только если вызван он был не истерикой.

Стоя перед самым входом, за которым уже был виден просторный зал подношений, освещённый яркими факелами, Тигнари не мог заставить сделать себя хотя бы ещё один шаг. Он схватился руками за голову, и голос внутри как мантру вторил одни и те же слова.

Нет. Нет. Нет. Я не могу. Я не могу. Я сегодня умру. Если я зайду туда, то больше никогда не вернусь. Чёрт возьми, я совсем не хочу умирать.

— Эй, парень, — цедит один из стражи, грубо толкая длинное копье ему в спину, — только посмей испортить церемонию, уродец. Если хоть что-то пойдёт не так – вместе с тобой казнят и твою шлюху мать, будь уверен.

Послышались насмешки, но они сейчас мало волновали сходящего с ума от болезненного приступа страха юношу. Он медленно прошёл в центр зала, где уже стояли на коленях остальные жертвы церемонии, и опустился на холодный пол, зажмурив глаза.

Полночь. Ровно в полночь владыка Сайно должен появиться в зале подношений и принять столь великодушные дары для утоления своего многолетнего голода. Если не выберет хотя бы одного – казнят всех как не благословлённое поколение. Всё или ничего. Неизбежный выбор из двух зол, предоставленный злосчастной судьбе, и сегодня она явно не была на его стороне.

Хвост пушится от страха, уши полностью прижаты к голове, сливаясь с ростом волос. В помещении сейчас настолько тихо, что судорожный глоток слюны кажется почти оглушающим. Сердце пропускает удар, когда чуткий слух улавливает лёгкий шаг в глуби бесконечных коридоров пирамиды. Осознание, что он вот-вот впервые встретит божество, которому молился на протяжении всей своей жизни изо дня в день, накрывает ледяной волной и заставляет замереть, широко распахнув каре-зелёные глаза. Шаги становятся ближе, а затем все звуки вновь покидают стены великого храма. Тигнари слышит лишь собственное сердцебиение, а в голове набатом кричит мысль о том, что буквально в паре метров от него кто-то стоит и пристально наблюдает из тени, но боковое зрение не позволяет его увидеть.

Могущественная аура вмиг заполнила собой всё пространство, и дышать сквозь неё было возможно лишь через раз, наполняя лёгкие обжигающими осколками божественной силы. Хотелось закашляться, но оцепенение было настолько сковывающим, что едва ли удастся открыть рот. Шорох песка возобновился, а воздух вокруг с большей силой стал давить на плечи, заставляя табун мурашек подняться от самых пяток до спины. Пустынный владыка медленно подходил к смиренным подданным, поочерёдно с любопытством рассматривая каждого из них. Тигнари стоял в ряду четвёртым, и Сайно долго, не моргая, глядел на испуганно опущенную макушку, не понимая, почему тот совсем не похож на других. Обычно люди, приходившие к нему в храм, светились ярким тёплым светом, источали чистейшую любовь и благоговение, но тело этого юноши окутывал мрак и покрывала пелена смердящего страха, незнакомо оседающего на языке озадаченного божества. Столетиями он пытался познать эмоции людей, украдкой наблюдая за их жизнями с высоты своих небесных владений, и сейчас впервые видит настолько выраженный ужас. Сайно никогда не понимал, отчего каждое десятилетие к нему приводят столько народу, но, кажется, теперь, сводя в недоумении брови, он запутан ещё больше.

Божество встаёт перед сидящем на коленях Тигнари и только сейчас замечает у того за спиной пушистый хвост, а на голове – дёрнувшееся длинное ухо, больше походящее на лисье. Парень стушевался, почувствовав, как владыка зачем-то тянется к нему, и еле сдерживает хриплый крик, когда уши обдает судорогой от того, что их невыносимо больно сжали чужие пальцы. Из глаз хлынули слёзы, но он не смел даже моргать, испуганно смотря на своего бога, и не издавал ни звука, на периферии сознания улавливая, как стража позади него весело улыбается, должно быть, надеясь, что сейчас ему оторвут его пожизненный изъян, так не полюбившийся жителям деревни. Тигнари думается, что, если бы пытка великого владыки не была столь мучительна, он бы даже почувствовал облегчение, что не вернётся сегодня домой.

Сайно впервые трогает человека. Он даже не догадывался, что люди такие мягкие, а ещё, кажется, безобразно хрупкие и ломкие. Он ослабляет хватку на чужом ухе и лёгким, почти невесомым касанием пытается погладить его у самого основания, как изредка почесывал пустынных лисиц, любопытно заглядывающих в его владения. Ошарашенный юноша вновь цепенеет и не замечает, как из приоткрытого рта стекает тонкая капля слюны, перемешиваясь с солёными слезами на подбородке. Взгляд разноцветных глаз встречают два кровавых рубина, пристально смотрящих ему в самую душу.

Шум в голове не позволяет услышать тихие шаги покидающих храм людей, учтиво оставляющих пустынного владыку наедине со своим выбором. Когда массивные врата захлопываются, Тигнари позволяет себе судорожный выдох и снова замирает. Он заворожённо смотрит на лицо Сайно, и где-то на закромах сознания мелькает мысль, что легенды о его божественной красоте были правдивы. Возможно, самую малость, Тигнари будет не против погибнуть от рук столь прекрасного существа. Впрочем, даже если и будет против, выбора ему никто не оставит. Он прикрыл глаза и опустил уши, отсчитывая в голове секунды до своей смерти, однако слух улавливает тихий шорох позади себя, а на хвосте чувствуется мягкое прикосновение, изучающе оглаживающее тёмную шерсть. Обернувшись, он чуть не лишается дара речи: рядом с ним на коленях сидел пустынный владыка и с интересом изучал пушистый кончик, по-птичьи наклонив голову в бок. Юноша легонько шевельнул хвостом, и божество изумленно приподняло брови, ещё ближе наклоняясь к причудливой конечности человека. Тигнари поражённо смотрел на него и подумал, что, должно быть, всё-таки лишился ума от страха. Иначе как ещё объяснить то, что он сейчас видел?

Он издаёт едва слышный смешок, и Сайно возвращает взгляд изучающих глаз к его лицу. Не такие уж они и кровавые. Скорее даже светлые, будто совсем ранний закат.

Янтарные.

Божественная рука снова тянется к его ушам, и в этот раз Тигнари сам льнёт к ней, покорно наклоняя голову. Поглаживания приятные, невесомые, немного щекочут мягкий пушок у основания, и парень с трудом сдерживает рвущееся из горла мурлыканье. Не такую расправу над своим телом он ожидал, но бояться теперь уже неизвестного будущего просто не находится сил.

Сайно больше не чувствует гниющий запах ужаса. У него самого что-то внутри приятно тянет, и вряд ли тысячелетнему богу когда-либо удастся понять, что это чувство – сладкий трепет и надежда, что он больше не останется здесь один. Он встаёт с колен, подходит ко входу в длинный коридор, ведущий вглубь пирамиды, и выжидающе оборачивается, давая понять, что нужно следовать за ним. Тигнари, будто опомнившись, поспешил подняться и быстрыми шагами нагнал его, неуклюже продолжая идти за своим владыкой. Они долго молча блуждали по бесконечно просторным и тёмным залам храма, спускаясь и поднимаясь на разные этажи, изредка задерживаясь в особенно поразительных местах, и до парня запоздало доходит, что Сайно показывает это всё специально для него. Они остановились только когда дошли до самой нижней комнаты, напоминающей то ли тронный зал, то ли чересчур изысканные покои. Кровати здесь, конечно, не было, но в отдалённых углах имелись некоторые другие предметы мебели, изготовленные из различных, наверняка драгоценных металлов и камней. Везде валялись старинные пергаменты, множество золотых монет и сундуки, в которых виднелись людские подношения в виде сияющих украшений и, несомненно, дорогостоящей одежды. На стенах висела пара факелов, ярко освещающих комнату, а в центре располагался трон, больше походящий на каменное кресло. Сайно сел на него и осмотрел замявшегося в проходе парня. Тот несколько секунд стоял на пороге, сминая белоснежные складки на церемониальном платье, а потом всё же решился подойти к божеству, опускаясь перед ним на колени.

Он совсем не понимал, что от него хотят, да и как вообще нужно себя вести с богами, если они не используют тебя как источник силы? Ему вдруг вспомнились слова отца о том, что голод божеств может носить совершенно иной характер, нежели простое пожирание мяса.

Точно.

Плотское удовлетворение.

Уши встали торчком от собственного предположения, а слегка заостренные клычки закусили губу, пытаясь унять смущение, медленно наступающее на бледную кожу ярким румянцем. Сайно потянулся рукой к его лицу, и Тигнари снова прильнул к ней покрасневшей щекой, словно верный пёс, тепло улыбаясь и поднимая на своего бога взгляд каре-зелёных глаз. Ему кажется, что всё это слишком странно, неправильно, унизительно, и что ведёт он себя сейчас как тот, кем за глаза называли презирающие голоса его мать, но опьянённый страхом разум едва ли мог сыграть ему на руку и лишь услужливо твердил, что ничего плохого в том, чтобы отдаться своему владыке, вовсе нет. В конце концов, как и все жители деревни Аару, он тоже его любил.

Сайно всегда было тяжело понимать эмоции людей, и за долгие столетия он так и не добился в этом хотя бы малого успеха. Он знал, что, когда человек плачет, ему больно, а если смеётся и улыбается – ему хорошо, но такие сложные перемены настроения, как у Тигнари, вводили его в ступор. От юноши всё ещё исходило необъяснимое волнение и неуверенность, но сейчас, когда он нерешительно касается бледными тонкими пальцами его колена, комнату наполняет неизвестный доселе божеству сладковатый запах.

Тигнари ведёт ладонью выше по смуглому бедру и громко сглатывает, понимая, что под длиной тканью схенти Сайно совсем не одет. Здравый рассудок подкидывает мысль о том, что, скорее всего, высшим существам не ведомо чувство стыда, вот только сам юноша с этим понятием отлично знаком, а потому и смутился до очаровательно краснеющих щёк и опущенных к голове длинных ушек. Поднимая взгляд на владыку в немом вопросе, он надеялся увидеть хотя бы намёк на то, что верно всё понял и не делает никаких глупостей, но Сайно лишь продолжает заинтересованно смотреть на него, отчего сковывающее ощущение неловкости давит на плечи с новой силой. До дрожи в коленях хочется отсюда сбежать, и если бы Тигнари хоть немного запомнил дорогу, которой они дошли до этой комнаты, вероятно, удрал бы в тот же миг, как только дотронулся до божества. Собственная рука, держащаяся за ногу Сайно, казалась совсем уж белой в сравнении со смуглой кожей под ней, и от столь явного контраста голова шла кругом, подкидывая навязчивые образы их порочного тёмно-светлого союза.

Посчитав молчание за согласие, Тигнари смелее касается бёдер, с нажимом оглаживая их внутренние стороны большими пальцами, и подползает на коленях ближе, удобно устроив присмиревший хвост рядом с собой. От владыки веяло сухим жаром, будто он весь был пустынным дневным солнцем и беспощадно выжигал раскалённый воздух, оставляя после себя лишь кипящее марево и неприятное чувство удушья. Забравшись дрожащими руками под пояс, парень отводит длинную ткань в сторону, чтобы та не лезла ему в лицо, а после неуверенно наклоняется и замирает. Он и понятия не имеет, как делать то, чем никогда в жизни не занимался, и губы трогает незаметный смешок от осознания, что является неуклюжим девственником, принесённым в жертву для утоления плотских желаний пустынного бога. Тигнари обхватывает ладонью мягкую плоть и на пробу мажет языком по всей длине, отмечая сладковатое послевкусие похожее на крепко выдержанное вино. Сайно над ним размеренно дышит, молчит и даже не шевелится, но поднимать на него взгляд парень считает сродни самоубийству. Бояться смерти сейчас, конечно, просто смешно, ведь пока он шёл к великому храму, успел похоронить себя немалое количество раз, однако сбиваться с кое-как осмелевшего настроя совсем не хотелось.

Тигнари снова лижет член, ощутимо давя на головку кончиком языка, а затем открывает рот и старается вобрать как можно глубже, помогая себе рукой и слегка привставая на коленях. Хвост дёргается от дискомфорта в горле, а в воспоминаниях проносится тот самый разговор с отцом о правильном удовлетворении божественных прихотей, и голос мужчины в голове отчётливо наставляет: "не забывай прятать зубы". Откуда чёрствому главнокомандующему стражи деревни Аару известно о тонкостях подобного рода работы языком Тигнари старался не думать, но сейчас, чувствуя, как во рту постепенно твердеет и увеличивается в размерах горячая плоть, не может не отметить, что, кажется, впервые в жизни бессмысленные советы отца наконец-то действительно помогают. Над головой ощущается едва заметное движение, а чуткий слух улавливает глухой выдох, сорвавшийся с чужих губ. Если бы Сайно знал человеческую речь, то даже тогда бы не смог описать всё, что чувствовал сейчас, смотря, как миловидный паренёк между его ног старательно приносит ему удовольствие. Не постигнувшее эмоции божество могло лишь блаженно откинуть голову, прикрывая горящие необъяснимым желанием глаза, и вцепиться, не рассчитывая силу, в каменный подлокотник рукой, чувствуя, как под пальцами стремительно расходятся трещины. Тигнари замечает краем глаза фиолетовые искры молний, исходящие от чужой ладони, и пугливо поджимает уши к голове, жмурясь и ощущая, как от собственных неумелых движений обильно стекает слюна по члену и подбородку.

Несмотря на своё шаткое положение, парень довольно скоро начинает чувствовать себя более уверенно, привыкнув к заполнившей его рот плоти и изредка неконтролируемым толчкам смуглых бёдер навстречу, даже позволяет себе блуждать свободной рукой по крепкому телу Сайно, оглаживая его напряжённый живот и бока.

Страх отступает окончательно, когда чужая ладонь бережно опускается ему на голову, нежно мнёт и ласкает столь полюбившиеся пустынному божеству длинные уши, зарывается в тёмные волосы и с лёгким нажимом на затылок направляет, невольно задавая желанный темп. Тигнари жалобно мычит и благодарно вбирает член почти до основания, смаргивая подступающие из-за чрезмерной заполненности слёзы, и что-то внутри надрывается, когда он впервые слышит несдержанный стон Сайно. Красивый, чистый голос, и мысль о том, что он, должно быть, единственный человек во всем мире, который слышал его, льстит и заставляет на секунду оторваться от плоти, чтобы отдышаться. Под тканью собственного платья напряжение бурлит не слабее, чем между чужих разведённых ног, но Тигнари лишь ускоряет движения головой, не зная, дозволено ли сейчас трогать себя. Тело под ладонями напрягается, волосы на затылке сжимают сильнее, а до слуха снова доносится протяжный стон, эхом отдающийся от каменных стен. Юноша чувствует, как в рот изливается горячая вязкая жидкость и понимает, что кончили они одновременно.

Сайно тяжело дышит, расслабленно гладит его по щеке, и, пользуясь чужой заминкой, Тигнари смачивает слюной два пальца, заводя их себе под подол, на спех пытаясь растянуть кольцо мышц. Во всех преданиях описано, что плотский голод божеств не так просто и быстро утолим, и, опасаясь за сохранность своего тела, парень пытался хоть немного себя подготовить, услужливо слизывая с чужого члена семя и щурясь от спазма не поддающихся тугих стенок. Губы боязливо поджимаются, стоит представить, как больно может ощущаться проникновение, а учитывая выдержку Сайно, насколько долго это вообще может продлиться, и хвост вновь стал пушиться, предвещая опасность. Пустынное божество фокусирует взгляд на Тигнари и видит, что у юноши несдержанно стекает по щеке слеза, а до слуха доносится приглушённое шипение. Базовые знания эмоций людей подсказывают, что тот причиняет сам себе боль, и Сайно резко одёргивает чужую руку, заставляя на себя посмотреть. Тигнари в недоумении поднимает глаза, а после не удерживает равновесие, когда его тянут за запястье ближе к себе. Он неуклюже опирается коленом в кресло, перекидывает ногу через чужие бёдра и наконец полностью седлает их, всё ещё удерживаемый за руку божеством. Они долго сидят так, не двигаясь, и Тигнари не выдерживает пристального взгляда, в неловкости прижимая уши.

— Мой... мой владыка, я не понимаю... — хрипит он, и только сейчас осознает, что не говорил ни слова с того момента, как попрощался с матерью.

Сайно молчит и непонимающе хмурит брови. Юноша на нём шумно сглатывает, набираясь смелости снова заговорить.

— Что мне нужно сделать?

Вопрос остаётся без ответа, и в янтарных глазах напротив Тигнари видит необъяснимое сожаление. В голове возникает абсурдное предположение, и парень несколько раз открывает и закрывает рот, прежде чем решиться спросить:

— Мой владыка, ты... ты что, не понимаешь меня?

Сердце разбивается в дребезги, когда Сайно не меняется в лице и снова молчит. Звенящая тишина больно бьёт по чувствительным ушам, и Тигнари, не моргая, смотрит в чужие глаза так долго, что появляется мерзкая сухость, заставляющая прикрыть веки. В искусственно созданном мраке он видит разноцветные глаза Кандакии, полные бесконечной любви и заботы, такие чистые и добрые, направленные к небесам в молчаливой молитве, что хочется до боли сжать пальцы на собственном горле и забыть их навсегда, не тревожа раненную душу воспоминаниями о потере. В мыслях проносится тысяча и одна молитва, которые он старательно изучал в школе, в деревенском храме, стоя на коленях в собственном доме, и на периферии сознания мелькает понимание, что ни одна из них никогда не достигала Сайно. Тигнари не хочется думать о том, что слух у владыки, наверное, может быть даже хуже, чем его собственный.

В голове всплывают образы глупых лиц жителей Аару, которые сейчас, должно быть, празднуют успешное жертвоприношение своему богу, распевая восхваляющие песни пустынному владыке, и становится так смешно от простой истины – Сайно никогда не нужны были жертвы. Он, вероятно, даже не понимал все эти годы, для чего его навещают каждые десять лет.

Тигнари заливисто хохочет и, привставая на коленях, прижимает к своей груди голову божества, с силой хватаясь дрожащими пальцами за белоснежные волосы. Он смеётся так громко, что почти оглушает сам себя звонким эхом. Ему кажется, что ещё немного, и голос предательски сорвётся, но остановиться совсем не получается, даже когда горло захлёбывается от накатывающих на глаза слёз. Сайно слышит чужое сердцебиение под ухом и совсем не понимает, как человек может смеяться, покрытый с ног до головы кипящей болью. Он лёгким движением тянется к его спине, невесомо гладит, пытаясь унять чужие муки, и парень на миг замолкает в его руках, а затем надрывно громко кричит, будто раненое животное.

Тигнари успокаивается только тогда, когда понимает, что слёз в глазах совсем не осталось. Он обессиленно оседает на чужих коленях и утыкается лбом в смуглое плечо, бездумно смотря на своё отражение в золотом ускхе. И сколько бы не глотал жадно воздух, чувствовал, что вот-вот умрёт от удушья. В голове проносится властный незнакомый голос, приказным тоном шепчущий «спи», и на сопротивление не остаётся ни сил, ни желания. Последнее, о чём он успевает подумать, проваливаясь в желанное небытие, были красивые янтарные глаза, смотрящие на него с нечитаемым волнением и, самую малость, заботой.

Да, кажется, это определённо была забота. Он знает, потому что помнит, как точно так же смотрела на него Кандакия десять лет назад, и взгляд этот он смог бы узнать, даже лишившись зрения.

Сайно дарит ему прекрасный тёплый сон и держит на своих руках хрупкое тело всю ночь. С восходом солнца, которое невозможно увидеть из глуби подземных комнат великого храма, Тигнари просыпается от ощущения жуткого жара и иссыхающего горла. Он поднимает заспанный взгляд на божество и с изумлением понимает, что тот не двигался всё время, пока он спал. Хвост нервно дёргается, кончики ушей пристыженно опускаются, и внимание Сайно снова притягивается к ним, заставляя тянуть свободную руку к пушистым мягким основаниям. Горячий. Он настолько горячий, что, несомненно, останутся ожоги, но привыкший к подобным увечьям Тигнари лишь терпеливо щурится и не сдерживает искреннюю улыбку, принимая ласку.

Он живет в великой пирамиде три месяца – ровно настолько хватает еды, поднесённой в подарок пустынному владыке, к которой тот, как выяснилось, тоже никогда не прикасался. Существование вдали от солнца положительно сказывалось на болезненно переносящей жару голове, и парень довольно быстро смог обжиться на новом месте рядом с божеством. Первое время он лишь украдкой наблюдал за поведением Сайно, не осмеливаясь подходить ближе, несмотря на то, что давно убедился в его безобидности, но вскоре от наскучившей слежки в груди отчаянно вспыхивало желание поговорить с ним, и пусть владыка не мог его понимать, это даже во многом шло ему на руку, помогая выговорить все наболевшие слова, скопившиеся в легких за целую жизнь. Сайно был прекрасным слушателем, если не идеальным, и ведомый собственным энтузиазмом любопытный юноша решил попробовать обучить пустынное божество человеческой речи. Он смог донести до него совсем уж простые вещи в роде «я Тигнари, ты Сайно», научил приветствию и прощанию, значению плохо или хорошо, да или нет, и, в конечном итоге, в один из холодных вечеров, засыпая на его руках, до чуткого длинного уха донеслось тихое «пока». Ошеломлённый юноша вскочил на месте, взял в ладони острые скулы, поднимая взгляд владыки на себя и с пламенным огнём в каре-зелёных глазах попросил:

— Повтори.

Сайно, не в силах осознать непонятное слово, лишь недоумённо моргнул, а затем так же хрипло вместо непринятой просьбы позвал:

— Тигнари.

Этого вполне хватило, чтобы бледные щёки тронул едва заметный румянец, а глаза сощурились от очаровательной улыбки, вызванной непонятным приливом нежности. Неведомая сила тянула его всё ближе, и, не сопротивляясь ей, Тигнари наклонился к чужим губам, чтобы поддаться желанию поцеловать Сайно. Совсем невесомо, почти целомудренно, но так, что в сердце точно останется отпечаток.

С того дня пустынный бог взял в привычку звать парня по имени без всякого на то повода, и Тигнари даже думал, что неправильно донёс до него смысл этого слова, пока однажды не понял, что тот просто старается привлечь к себе внимание. Он всегда много касался, долго смотрел, иногда пугая своей способностью не моргать, ходил рядом и пытался говорить, хоть и совсем был далёк от возможности составить хотя бы одно предложение. Порой юношу пробирало на смех от мысли, что в великом воинственном божестве человечности едва ли не больше, чем во всех жителях деревни Аару вместе взятых.

Однажды Тигнари случайно заметил, как Сайно долго стоял у массивных врат, ведущих к выходу из пирамиды. Он смотрел на них, совсем не шевелясь, и походил больше на одну из многочисленных каменных статуй, украшающих пустующий зал подношений. Будто хотел выйти, но что-то ему не позволяло. Лишь в тот день парень смог понять, что милость пустынного бога, в которую он не верил всю свою жизнь, заключалась в свободе, дарованной Сайно своим последователям веками назад. Он позволил им жить своими судьбами, определять себе место и собственный путь без вмешательства высших сил, навсегда закрывшись от них в своём храме, и в грудь с оглушающей силой ударило осознание, что люди сами сковали себя окровавленной верой в своего владыку.

Он, должно быть, даже не знает, что за западной стеной великой пирамиды находится огромная яма, заполненная обезглавленными трупами «не благословлённых поколений» детей пустыни, которых сбрасывали туда каждое десятилетие, стоит вратам закрыться после церемонии. Тигнари спрашивает об этом вслух и еле сдерживает слёзы от вида Сайно, что хмурит брови и пытается понять незнакомые ему слова.

Одинокий бог, заперший себя от мира собственным милосердием.

Покидая великий храм, юноша искренне верит, что лучше погибнуть от рук своего отца, нежели умирать от голода на глазах у Сайно, который ничем не сможет ему помочь. Перед ним с шумным грохотом раскрываются огромные двери, и привыкшие за три месяца к бесконечной тьме глаза обдаёт ярким ослепляющим светом, заставляя больно прищуриться. Он слышит тихие шаги за спиной и разворачивается, чтобы в последний раз взглянуть на своё божество. Сайно стоит прямо на полосе, отделяющей тень храма от освещенной солнцем лестницы, и Тигнари не выдерживает – бросается в его объятия, едва проглатывая рвущиеся слёзы, и чувственно целует в губы. Владыка не удерживает его, не запирает вместе с собой, но в янтарных глазах читается очевидный вопрос, на который у парня совсем нет желания отвечать.

— Пока, — звучит за спиной, когда он уже ступает оголённой ступнёй по горячему песку, и разбитое сердце с трудом сдерживается, чтобы не прошептать «прощай».

Первое, что он видит, когда возвращается в Аару – ошарашенное заплаканное лицо родной матери. В деревне его ожидаемо не приняли: перепуганные собственной глупостью люди стали опасаться, что теперь-то из-за него гнев божества точно обрушится на их души. Стража долго избивает его на площади, пока старейшина с напускным видом, что совсем ничего не услышал, не останавливает их, начиная читать свой приговор. Изгнание в Аару считалось участью намного хуже смерти, ведь бесцельное блуждание по бескрайней долине песков и жажды страшнее любого пронзающего клинка палача, но в груди почему-то теплится надежда, что сказки Кандакии про зелёные луга и пышные леса за стенами деревни окажутся правдой. Захлёбываясь собственной кровью, Тигнари, качаясь, ступает по дороге, ведущей из Аару в песчаные океаны, и старается не думать, что тот стражник, который тычет копьё ему в спину и ведёт на неизбежную участь, может оказаться собственным отцом. Он почему-то глупо смеётся и жалеет сейчас лишь о том, что однажды научил Сайно слову «вернусь».

***

В день нового жертвоприношения, стоя перед сидящими на коленях людьми, пустынный владыка не понимает, почему вместе с ними не пришёл Тигнари. Он ждал его десять лет, неустанно смотря на пробоины в высоких стенах храма, услужливо показывающие ему звёзды по ночам, и искренне надеялся, что вот-вот загрохочут каменные врата, эхом раздадутся чужие шаги, и пустующие тёмные залы вновь перестанут быть такими тёмными и пустующими.

Испугавшийся стражник, к которому подходит божество, издаёт приглушённый писк и старается не смотреть ему в глаза, будто перед ним вовсе не человекоподобное существо, а самый опасный дикий зверь, в любую секунду готовый наброситься на него, стоит поднять испуганный взгляд.

— Тигнари? — тихо спрашивает Сайно, и мужчина перед ним вжимает голову в плечи.

— В-великий владыка, он больше не побеспокоит вас… — смело отвечает второй, покорно преклоняясь перед своим богом.

Сайно из всего этого предложения понимает только своё прозвище, которым его постоянно звал Тигнари, и, разочарованно выдохнув, молча уходит в глубь беспросветных коридоров.

Он ждёт ещё десять лет, прежде чем подняться на верхние этажи и сделать шаг за пределы великой пирамиды. Ему было не ведомо чувство любви, но, должно быть, именно оно сейчас заставляло идти вперёд, намереваясь навестить деревню Аару, чтобы вновь увидеть того, кто показал песчаному божеству, что в ноющей тысячелетиями своего одинокого существования дыре в груди у него тоже находится сердце.

Дойдя до громоздких врат, до слуха доносится противный звон колокола, а ещё оглушающие крики людей, собирающихся на площади. Несколько человек, сидящих на крышах зданий, завидев его, стремительно спрыгивают с высоток, кажется, кто-то даже ломает ноги, но, не замечая этого, каждый норовит встать ближе, поклониться настолько низко, что череп с болью вжимается в жёсткий грунт, и поприветствовать великое божество, впервые за тысячелетие решившее снизойти до своего народа. Несмотря на то что солнце заходило за горизонт, Сайно щурится от невыносимо яркого света, ослепительно ластящегося к нему от восхищённых людей, и выискивает в толпе длинные лисьи уши. Он наклоняется к стоящему ближе всех к нему старейшине деревни и так же глухо пытается спросить:

— Тигнари?

Мужчина поднимает к нему свои побелевшие от старости глаза и непонимающе моргает, будто не верит своему слуху и зрению.

— Великий владыка, его здесь больше нет, — звучит дрожащий голос, и Сайно хмурится.

В его представлении слово «нет» означало банальный отказ от чего-либо, но сейчас он совсем не мог сопоставить его с именем полюбившегося ему человека.

Пустынное божество оглядывается ещё раз, а затем опускается на колени, прикасаясь ладонью к потрёпанной веками каменной кладке, обрамляющей всю центральную площадь деревни. Он смотрит воспоминания песка и ветра, что служили ему когда-то для наблюдения за жизнью людей с высоких небес, и что-то внутри надрывается, когда в янтарных глазах отражается фантом Тигнари, лежащий в собственной луже крови и избиваемый своими собратьями. Он видит каждую морщину зажмурившихся красивых глаз, слышит каждый хриплый всхлип, чувствует под пальцами каждую впитавшуюся в землю слезу, и в голове холодным полотном стелется туман жгучей ослепляющей ярости.

Сайно совсем не понимает, откуда столько злобы и ненависти в людях, которым он столетиями дарил свою милость и доброту.

Почему они так жестоки?

За что они поступили так с тем человеком?

Песок показывает не только Тигнари. И пока перед глазами проносятся бесконечные казни невинных юношей и девушек, происходящие прямо за дверьми великого храма, божество не замечает, как одним резким взмахом своего копья пронзает насквозь дрожащего старика, читающего перед ним молитву. Бездыханное тело глухо валится на землю, а в нос ударяет отчётливый запах смерти, лишающей рассудка воинствующее сознание.

Презрение, обида, неверие.

Люди ждали, что их великодушный владыка пришёл даровать им своё благословение за бесконечную преданность, но Сайно лишь смотрит на них давящим взглядом, не позволяющим даже пошевелиться.

Грязные, жестокие, глупые.

Пустынное божество обезглавливает одного из стражников, подбежавшего к старейшине, а затем, полностью ослеплённый собственной злобой, убивает одного за другим, не в силах услышать жалобные вопли и крики перепуганного народа Аару.

Некогда оживлённая площадь деревни, предназначенная для великих празднеств и гуляний, теперь же служила осквернённой могилой для казнённых рукой собственного бога жителей. Стоя среди остывающих трупов, покрытый с ног до головы их кровью пустынный владыка смотрел на свои руки и пытался найти на них раны. Он знал, что такое боль – переродившись в физической оболочке, он часто падал, когда учился ходить. Но сейчас, не замечая видимых повреждений на себе, совсем не понимал, отчего всё внутри так ноет и обжигает, будто рухнул он не с высоты своего малорослого тела, а, должно быть, с крыши великого храма на разбитые лестничные плиты.

Сбоку слышится шорох, и Сайно переводит взгляд на застывшую среди домов фигуру женщины, опирающуюся на каменную стену своей чересчур тощей ослабевшей рукой. Второй ладонью она прижимает к груди потрёпанную толстую книгу, истертые буквы на которой гласили «правила выращивания культурных растений», а затем аккуратно кладёт её на землю и утирает текущие по морщинистым щекам солёные слёзы.

— Тигнари, — хрипло поясняет она и делает шаг назад, давая рассмотреть непонятный предмет поближе.

Сайно помнит, как ушастый юноша часто читал ему вслух ободранные пыльные пергаменты, хранящиеся в широких пустующих залах великой пирамиды, иногда указывал на длинные слова и пытался показать или объяснить их значение. Должно быть, книга, лежащая перед ним, тоже принадлежала ему. Божество печально смотрит на женщину, в чертах лица которой почему-то узнаёт Тигнари, и не может сделать к ней навстречу ни единого шага. Он лишь опускает своё копьё, со звонким грохотом падающее на каменную кладь, следит за её слабой улыбкой и провожает невидящим взглядом уходящую спину.

Наверное, даже к лучшему, что от переполнивших его чувств Сайно сошёл с ума – так он хотя бы никогда не сможет понять, что остался в пустыне совсем один.

Безумный влюблённый бог, в которого больше некому верить.

Вернувшись в великий храм, он садится подле своего трона, опираясь плечом на холодный камень, и сквозь века, покрываясь белеющим слоем пыли, забывает, как выглядело лицо Тигнари. Его голос, лёгкие шаги по гранитному полу, мягкая улыбка, пушистые уши, каре-зелёные глаза и тепло обнимающих рук – всё утопает в многолетнем забвении. Сайно не просит у стен напомнить любимый образ, потому что знает, что тот к нему уже не вернётся. Потому что Тигнари, наверное, уже давно прожил отведённое ему в этом мире время и теперь вовсе не существует. Потому что Сайно боится вновь почувствовать страшную боль в груди, от которой не сможет избавиться еще много-много столетий, пока снова не забудет голос, зовущий его по имени. Потому что жить ему осталось ещё бесконечно долго, а глубокие раны на божественном теле, как оказалось, не заживают. И уж лучше остаться здесь, слушать в темноте собственное сердцебиение и срастаться с храмом воедино, чем тешить безумный разум прекрасным миражом, коснуться которого никогда не удастся.

Ведь удел всех богов – одиночество.