Он появился вместе с этим миром. Во вспышке яркой, слепящей, уничтожающей пустоту, заполняя её собой. И чем дольше свет сиял, тем отчётливее становилась его форма. Лучи струились во тьме сначала реками, после — змеями, затем превращаясь в корни и вгрызаясь в бесконечность, опутывая её мощной клетью. Из корней вознёсся в вышину толстый ствол, увитый раскидистыми ветвями.
И ветви те стремились к бескрайнему, не имели конца, продолжали бежать вдаль, обрастая листьями, напоминавшими крылья. Сотни, тысячи, миллионы листьев раскрывались на нём, пылая золотом в прожилках. И среди них, среди бесконечного света, озарявшего тьму и уничтожавшего тени, начинали расти плоды.
Прозрачные, округлые, с крутящейся вниз бездной из звёзд и галактик они свисали тяжестью на ветвях — одновременно похожие и, в то же время, абсолютно разные. И вместе с яркой вспышкой, вместе с созданием миров внутри этих плодов, Моракс открыл глаза.
Ни он, ни его собратья не знали, почему именно они очнулись на ветвях древа среди листвы, а не внутри новорождённых миров. Они видели, как плоды вспыхивают, как звёзды и галактики сливаются воедино, рождая новую реальность, запертую в прозрачной кожуре.
У рождённых на ветвях не было какой-то конкретной роли. А если она и была, то осталась для них тайной. Какое-то время Моракс считал, что они здесь для поддержания жизни древа, для ухаживания за ним. Однако вскоре оказалось, что там не было ничего, что могло бы навредить сияющей коре. Древо само жило и существовало, а на его ветвях зрели всё новые и новые плоды.
Возможно, он одним из первых понял, что нет у них конкретного предназначения. Что, возможно, они были рождены здесь так же случайно, как возникло и само древо — нечто вроде побочного эффекта, результата всплеска той энергии, что создала сначала бездну космоса в плодах, а затем и саму жизнь.
У них не было никакой миссии. Потому Моракс принял самое простое решение — наблюдать. Наблюдать за тем, как из вспышек рождались новые существа, как бродили они по твёрдой земле, как рычали, сражались, любили, создавали новых существ, воспитывали, защищали, боролись за место под солнцем. Такие похожие, но такие разные во всех плодах. Моракс созерцал их жизни с тем же благоговением, какое впервые ощутил, увидев место своего рождения.
Время бежало, а вместе с ним — миры развивались, стремясь к совершенству. Существа умирали, рождались новые, менялись старые. Мириады картинок мелькали в прозрачных плодах, и индивидуальность миров становилась всё отчётливее, всё яснее для взора Моракса — каждый из плодов находил свой путь. Хоть и росли они на одном древе, но жизнь в них протекала по-разному.
Моракс наблюдал за ними. Наблюдал с чем-то, похожим на чувство любви в чём-то, что он мог назвать «сердцем». Чувство росло мягко и неторопливо на протяжении всей его долгой жизни. И жизнь его была спокойной, размеренной и совершенно не меняющейся. До того, пока во всех мирах не родился один человек.
***
Зимнее небо напоминало единый грязный ледяной купол — пелена серо-белых, полных не просыпавшегося снега облаков медленно текла прочь, оставаясь всё такой же бескрайней. Холодный воздух чудился неподвижным, всё таким же кусачим и почти что злым. Слабый солнечный свет редко пробивался сквозь тучи, и под лучами белым пламенем вспыхивали не растаявшие, не успевшие превратиться в слякоть клочки чудом чистого снега.
Под этим же слабым светом холодного солнца вспыхивала рыжина волос. На фоне заляпанной грязью и снегом стены они казались яркими языками пламени. Если не смотреть на ту сторону, где они слегка слиплись от набежавшей из пореза на голове крови. С хрипом вздымалась грудь под тонкой футболкой, видневшейся из-под расстёгнутой и изляпанной грязью куртки. Солнце скользнуло с рыжих волос в глубокую синеву глаз и не нашло там ничего, кроме бесконечных пустых вод.
Чернильные зрачки сузились, превратившись в две точки. На веснушчатой, обычно бледной щеке расцветал алый синяк. Костяшки рук покраснели, какие-то из них покрывала корочка подсохшей крови. Один из пальцев был немного неестественно выгнут, но боли от этого будто бы совершенно не замечали. Мальчик лежал на ледяной земле, продолжая смотреть в небо и тяжело, надрывно дышать.
Моракс чуть склонил голову вбок, подходя ближе и не слыша шороха снега под собственными ногами. Бесшумно опустился рядом с телом, но взгляд мальчика всё устремлялся вверх — непроницаемый, задумчивый. Будто зеркало, в каком отражался весь этот мир. Подняв руку, Моракс коснулся пальцем упавшей, чуть промокшей от снега и оттого потемневшей прядки, упавшей мальчику на лоб.
Но его пальцы прошли сквозь неё, так и не коснувшись.
— Это пугает, знаешь? — раздался за ним голос. Моракс обернулся и вздохнул, качая головой. Кто сильнее пугал, так это Барбатос, предпочитающий открытую легкую одежду и сейчас стоящий босыми ногами на ледяной земле.
— Я наблюдаю, — ответил ровно Моракс, снова оборачиваясь к мальчику и вновь проводя кончиками пальцев по его лбу. Но так и не ощущая должного прикосновения, не в силах нащупать утекающее из его кожи тепло. Не мог ощупать мягкость его волос, поймать его пустой взгляд, облегчить боль в начавшей опухать щеке.
Тоска острой иглой пронзила его «сердце», и ему пришлось умело спрятать её, услышав от Барбатоса новое:
— Последнее время ты всё чаще пропадаешь в плодах. Остальные начинают беспокоиться.
— Вы не беспокоитесь, Вам просто скучно, — не поверил Моракс, снова вздыхая и убирая руку от уставшего бледного лица, прекращая бесплодные попытки почувствовать хоть что-то. — Почему бы Вам не обсуждать разворачивающуюся в одном из миров драму любимчиков Кусанали?
Некоторые вещи никогда не менялись, и кочующие из мира в мир дрязги одних конкретных личностей — умных и прославленных учёных, остающихся верными науке в любом из своих воплощений, — вызывали у наблюдающих за ними восторг. Почему внезапно фокус того же Барбатоса сместился на самого Моракса, оставалось тайной не слишком долго.
— Они начали мириться, — нехотя отозвался Барбатос, и Моракс не сдержал усмешки. Но она тут же померкла, когда мальчик вдруг несколько раз моргнул, как приходя в себя, и закашлял. Прикрыв рот грязным рукавом крутки, он зажмурился, сотрясаясь в болезненных спазмах.
Моракс удивительно для самого себя издал успокаивающее шипение, но его не могли слышать. Мальчик свернулся калачиком, отворачиваясь и снова начиная хрипло дышать. На мгновение его тело расслабилось, и он всё так же не ощущал тяжести осторожный ладоней, лёгших ему на бок и плечо. В бессилии Моракс сжал пальцы, и злость опалила его грудь, когда те прошлись сквозь ткань и уставшее, дрожащее тело.
— Он умирает? — бесцеремонно спросил Барбатос, оказываясь ближе и тоже склоняясь над мальчиком. Подавив раздражение, Моракс помотал головой.
— Нет, — он поджал губы, шевеля плечом и почему-то испытывая дикую неловкость от того, что знает слишком много. — Он никогда не умирает до наступления восемнадцати лет.
Барбатос тихо присвистнул, затем выпрямляясь, как потеряв всякий интерес. Оглядевшись по сторонам, он спросил:
— За что его избили?
— Зацепился словами с другими не менее возбуждёнными детьми, — пожал плечами Моракс, про себя улыбаясь той картине, которую застал. То была совершенно нечестная драка, но мальчик сражался в ней так, словно от этого и правда зависела его жизнь. Пинался и царапался, пытаясь дотянуться до лиц обступивших его детей.
То была скорее именно возня, чем сражение, да к тому же ещё и абсолютно бессмысленная. Однако во всём этом безошибочно угадывалось то, что Моракс привык видеть в других мирах. В тех мирах, где мальчик уже вырос в мужчину, где он странствовал по огромному континенту и водяными клинками вспарывал монстров и своих врагов.
Безрассудный, храбрый, сияющий ярким солнцем и таивший в глазах мрачные отсветы луны. Лёгкий телом, опасный улыбкой, очаровывающий грацией смертоносных движений. Любящий убийца и кровавый воин в одном. Моракс очень давно не испытывал такой тяги к наблюдению за кем-то конкретным.
За кем-то, кто из раза в раз привлекал его взор своей историей в новом мире.
— Его зовут Аякс? — конечно Барбатос не мог не узнать этого. Моракс посмотрел на него через плечо и уже собирался ответить, как сквозь тело Барбатоса пронёсся другой мальчик.
— Тарталья, ты придурок! — заорал он, пиная носком ботинка в сторону лежащего на земле Аякса комок липкого грязного снега. На него посмотрели синие глаза, и Моракс слегка поморщился от едва заметного укола в груди и поднялся, отступая в сторону.
Друг Тартальи, мешая беспокойство с криками о том, какой же Тарталья, в самом деле, дурак, тряс зажатым в покрасневших от холода пальцах телефоном. Только всё это померкло, когда на побледневших, будто бы обескровленных губах Тартальи возникла полная растерянной благодарности улыбка.
Из-за спины раздалось фырканье Барбатоса, и Моракс махнул рукой. В следующую секунду он остался один наблюдать за разворачивающейся перед ним картиной, где Тарталья забавно морщил веснушчатый нос, пока его пальцы ощупывал друг, — Скарамуш, — звоня в скорую.
***
Возможно, последние несколько… он не мог сказать точно, сколько именно времени прошло с момента, как он начал не просто заглядывать в прозрачную кожуру миров, а проникать внутрь, незримо путешествуя. Попытки отслеживать время были бесполезны — в каждом из миров оно текло по-разному, и чаще всего методы летоисчисления разнились. К тому же, понятие «времени» для Моракса и других рождённых на древе было бесполезным в сути своей — ненужным.
Они существовали вне этого времени, не старели, не болели и просто существовали по иным законам, выполняя роль наблюдателей за чужими жизнями. Зачем и почему — вот эти вопросы уже очень долго не терзали их сознание своей бессмысленностью. Пытаться искать на них ответы было равнозначно попытке выяснить, почему мост между мирами выглядел как огромное, светящееся дерево с бесконечным числом веток.
Так просто получилось. Моракс не видел в этом никакой тайны. Никто не загадывал эту загадку, в облике древа не было никакого смысла — оно просто таким было. А раз уж так получилось, то стоит ли самому Мораксу размышлять о правильности своей заинтересованности конкретным человеком? Определённо нет.
Никто из его семьи — не такой уж и многочисленной, насчитывающей всего семерых, включая его, — не собирался его порицать за подобное, отнюдь. Им просто было любопытно, а любопытство в мире, где царствует свет, было самым действенным источником развлечений. Особенно для тех, для кого развлечение было важной частью существования.
— Почему «Тарталья»? — Фурина, сидя на одной из веток, качала босыми ногами, чуть задирая подол лёгкого бело-голубого платья, напоминающего длинные лепестки висячего колокольчика. — Ему не нравится его настоящее имя?
— Нет, дело не в этом. Чаще всего «Тарталья» — кодовое имя. Он либо придумывает его сам, либо его ему дают, — ответил Моракс, касаясь чёрно-золотыми пальцами прозрачной кожуры. Рябь побежала по ткани мира внутри, и он не мог не улыбнуться, когда плод явил ему фигуру Тартальи. Ветер трепал алый шарф, развевая его кровавой рекой по воздуху; солнце вновь играло в рыжих волосах, а облачённые в чёрные полуперчатки изящные пальцы крепко стискивали водяные клинки.
Мгновение — и он сорвался с места серой смертоносной молнией, пересекая заснеженное поле. В ледяной воздух взмыли капли, тут же опадая кристалликами в снег, а за ними по белому расплескалось алое. Кровь хлынула рекой из вспоротого горла огромного, покрытого кусками льда, будто панцирем, медведя. Сквозь прозрачную кожуру донёсся предсмертный хрип, пока Тарталья беспощадно продолжал разрезать толстую шкуру.
Сверху раздалось полное отвращения «Иу» увидевшей всю эту сцену Фурины. Моракс неслышно усмехнулся, продолжая наблюдать за триумфом Тартальи, и тепло наполняло его с каждым мгновением всё сильнее, разогревая «сердце» и заставляя то биться о рёбра с непривычной скоростью. Так, что даже чуть-чуть больно.
— Что в нём такого особенного? — спросила Фурина, на удивление решив остаться. Глянув верх, Моракс выгнул бровь — Фурина отвернулась от плода, с деланным интересом разглядывая размывающийся толстый ствол дерева. — Не только же его можно найти во всех мирах!
— Верно, — согласился Моракс, не видя смысла спорить. Тарталья точно не был единственным. Особенность древа — оно связывало не только миры, но и находившихся в ней всех живущих. Если какая-то душа тесно дружила с другой душой в одном мире, то была огромная вероятность, что они дружили и во всех остальных. За некоторым исключением — порой они могли стать непримиримыми врагами, или возлюбленными, или даже родственниками.
Вероятности переплетались между собой, но так или иначе, а знакомые души тянуло друг к другу, где бы они ни находились. Может быть, Моракс немного завидовал. Его пальцы вновь коснулись прозрачной кожуры, приближая облик испачканного в крови медведя Тартальи. Тот опустился на безвольную мохнатую лапу, шумно выдыхая и смотря на пляшущие в воздухе снежинки.
И вновь — мёртвый взгляд, смотрящий в никуда. Сейчас, в отличие от того, другого мира, где самым страшным для Тартальи были неугомонные подростки, в его глазах клубилась ужасающая, пробирающая до мурашек тьма.
— Я просто не могу на него насмотреться, — медленно заговорил Моракс, продолжая вглядываться в лицо, на котором уже начинала замерзать кровь павшего монстра. — Меня привлекает его неудержимость, его умение лгать, его жестокость. И смешение всего это с трепетной любовью к его семье, его способность искренне радоваться, порой, ужасным вещам. Его тьма, которая сопровождает его в каждом из миров, неважно, насколько тот или иной мир безопасен в отличие от остальных. Мне бы хотелось…
Он остановился, глубоко вдыхая и видя, как Тарталья колдует сеть из воды и оплетает ею грузное мёртвое тело медведя. Как тащит магией по снегу, спускаясь с холма к небольшой деревне на берегу холодного моря. В маленьких окошках горел тёплый свет, будто в каждом из бревенчатых домиков спряталось по маленькому солнцу.
— Не знала, что тебе нравится жестокость, — подала голос Фурина, и теперь она звучала с некоторым удивлением.
— Мне не нравится жестокость, — опроверг Моракс, качая головой. — Мне нравится его… путь. То, как он проживает свои жизни во всех мирах. Они похожи между собой, но всегда уникальны в каких-то мелочах. Тем не менее, он всегда остаётся собой.
— Но такое ведь у всех других тоже есть, — ответила Фурина, всё ещё не понимая. Моракс тяжело вздохнул и посмотрел на неё.
— Я не знаю, почему, но я бы хотел прожить его жизни рядом с ним, — предельно честно ответил он. Опустив взгляд себе под ноги, в размышлениях вернул его обратно к плоду, где Тарталью уже приветствовали жители его родной деревни. Где он отдавал тушу медведя мяснику, где ловил на руки младшего брата — такого же рыжего, как и он, — где шагал внутрь своего дома. — Мне… хочется, чтобы он посмотрел на меня.
— Это бессмысленно, — Фурина прозвучала без шансов на возражения. — К нему нет смысла привязываться, время в мирах на месте не стоит.
Моракс ничего не ответил, и Фурина издала недовольный звук. Раздался шорох её платья — она ушла. А Моракс продолжал смотреть сквозь прозрачную кожуру, на маленькую кухню внутри дома, за столом на которой собралась вся рыжеволосая семья. Тарталья улыбался, выслушивая своих младших, по привычке — только в этом мире, — массируя на ладони место, скрытое тканью полуперчатки. Моракс скользнул взглядом по рукам других, наконец замечая на левой ладони младшего брата Тартальи череду из меняющихся по секунде цифр.
Верно — время не стоит на месте.
***
Это не было какой-то тайной. Все миры так или иначе имели свою историю, и за тем, как эта история развивалась, Моракс наблюдал всю свою жизнь. Он видел множество войн, а смертей — такого числа ещё не придумали. Прошлое оставалось прошлым, и хоть он мог беспрепятственно в него заглянуть, ещё раз пересмотреть, но оно уже перестало существовать в новой истории мира.
Весь ужас слов Фурины дошёл до Моракса не сразу. Подсознательно он понимал, о чём она говорит — Тарталья был смертен даже со множеством своих вероятностей во множестве миров. Где-то он был храбрым воином, где-то — только вошедшим в юность ребёнком. Где-то он сражался при помощи копья, где-то обожал клинки, а в примерно двадцати насчитанных Мораксом мирах он был самым лучшим стрелком.
Где-то его семья была больше, где-то — меньше. Где-то он видел в ней поддержку, а где-то боялся оставлять личные вещи в комнате, зная, что родители обыскивают её. Где-то его разум был чист и холоден, как ледяная пустыня, а где-то — атакован неуверенностью, страхом и ненавистью к себе.
Моракс видел так много вариаций Тартальи. Он видел, как тот сияет на поле боя, кромсая своих врагов, и он же видел, как Тарталью поглощает жадная вспышка фотокамеры. Тарталья умел любить за всё хорошее и за всё плохое — в одном из миров с его губ срывались чёрные лепестки от невероятных чувств к его родителям и младшим братьям с сестрой. Иногда его сердце билось лишь для них. Иногда же оно яростно стучало, голодно жаждущее адреналина.
Тарталья был рождён во всех мирах почти единовременно, и Моракс не смел оторвать от него взгляда, из раза в раз продолжая искать его в уже изученных прозрачных плодах древа. И всегда находил потерявшие искру, но не лишённые красоты синие глаза. Находил бледное тело, покрытое веснушками — в каждом мире разными, где-то больше, где-то меньше, где-то лишь на щеках, где-то на носу и скулах, где-то целые галактики, а где-то — лишь десяток созвездий на спине. Видел шрамы — тоже вечно разные, непохожие друг на друга, в иных местах, иной формы, но никогда не чудившиеся ему уродливыми.
Невидимо шагая рядом со множеством вариаций Тартальи — как на битвы, так и в более тривиальные и безопасные места вроде школы или магазина, — ему приходилось признаваться перед собой: он влюблён.
Он бесконечно, бескрайне, жадно влюблён в Тарталью, который ни в едином из миров не знает о его существовании. И это было совершенно неправильно. Ужасно жестоко. Опаляющие тело желания преследовали Моракса, не в силах воплотиться по-настоящему.
Не в силах он был дотронуться до хотя бы одной из звёзд веснушек. Не мог ощутить губами бьющий пульс горячей вены. Не смел дотронуться до кончиков рыжих прядей, зачёсывая их за бледное ухо.
Тарталья был перед ним каждый день во всех мирах, но толку от этого? И потому Мораксу хотелось, чтобы Тарталья оставался вечно там, за прозрачной кожурой, продолжая свой путь.
Только Моракс не знал, что путь тот может быть настолько короток. Не знал, что впервые увидит бездыханное любимое тело так рано — в одном из его любимых миров, где на сером поясе у Тартальи всегда сияло голубым. Он замер, смотря, как с криком Тарталья бросается в бой в последний раз, и как его тело расходится на роге огромного кита.
Как затем оно падает вниз и обмякает. Как синие глаза пустеют окончательно. Как наступает конец одного из его путей.
— Ох, — Барбатос, как всегда, был очень вовремя. Он неслышно встал рядом с застывшим Мораксом, созерцавшим смерть, и проговорил. — Мне жаль.
— Такое… — в горло будто воткнулись тысячи иголок. С трудом сглотнув, Моракс насильно прохрипел. — …случается. Это нормально. Люди умирают.
— Конечно, — кивнул Барбатос, будто бы понимая, о чём он говорит. Порывисто выдохнув, чувствуя мелкую дрожь в пальцах, Моракс коснулся плода, и картинки в том замельтешили, показывая продолжающий жить мир. Мир уже без Тартальи.
Моракс отступил, отводя взгляд. Сердце в клетке рёбер дрожало и пульсировало, как в лихорадке. В горле встал вязкий, тяжёлый ком, и как бы ни хотел Моракс от него избавиться, а он всё равно лип к стенкам горла, не давая вдохнуть. Ему не нужен был воздух — то была лишь привычка, возникшая от долгого наблюдения за людьми.
Но теперь чудилось, будто это что-то необходимое. Нечто, связывавшее его ранее с Тартальей.
Чёрные с золотом пальцы вновь коснулись плода, останавливая карусель картинок. Моракс повёл пальцами, возвращая картину, от какой его грудь сдавило острыми когтями. И он ступил в неё, разом переставая чувствовать под ногами твердь коры светящегося древа.
Он лежал там. Неподвижный, будто брошенная в стену и упавшая на пол сломанная кукла. Моракс сделал шаг, сразу же наступая на поверхность начинающей алеть лужи. Ледяная дрожь пробежалась по его спине, а босые ноги кололо сотней маленьких игл, когда он подошёл ближе и упал на колени перед телом. Слыша где-то там, вдалеке, как рушится округа из-за огромного, парящего в небесах, будто в воде, кита.
На бледном веснушчатом лице, с маленьким, едва ли заметным шрамом над бровью, застыла маска из смеси удивления и азарта. Мораксу всегда казалось, что глаза Тартальи лишены живого блеска, но сейчас он действительно увидел, что значит абсолютная, бесконечная и глубокая пустота.
Смерть была ему знакома. Но смерть того, за чьими становлением и жизнью он наблюдал с жарким откликом в сердце — ещё никогда. Моракс поднял руку, и из его горла вырвался тихий, почудившийся призрачным и ненастоящим, отчаянный звук, когда кончики его пальцев, как и всегда, утонули внутри бледной, мёртвой щеки. Не дотронулись до веснушек, не ощутив ускользающее тепло.
Вой бурей родился внизу груди, но так и не вырвался из лёгких, принявшись носиться вокруг болезненно бьющегося сердца. Моракс в бесплодной попытке обнял ладонями навечно застывшее лицо, посмотрел в остекленевшие глаза, в пустую глубину суженных зрачков… Вода и кровь испачкали рыжие волосы, и Моракс в отчаянии коснулся их губами, силясь ощутить хотя бы крупицу. Хотя бы на краткое мгновение почувствовать их.
Но не ощутил ничего.
***
Это начало повторяться. Во всех прозрачных плодах, на какой бы Моракс ни кинул взгляд, возникли сцены. До мурашек похожие, неправильные, невозможные. Они не должны были случаться, но они происходили.
В каждом из миров постепенно затухала жизнь Тартальи. Чайлда. Аякса.
Моракс видел, как Тарталья погибает в битвах. Как божества, монстры, люди рвут его тело клыками, силой или оружием. Как он борется, но его погребают, заживо хоронят, втаптывают в землю, тащат на берег и протыкают насквозь гарпунами, рубят голову — множество, множество ужасных, кровавых смертей.
Эта мрачная, ужасающая волна не останавливалась, захлёстывая даже, казалось бы, миры без божественного вмешательства. Те, где нет места великой силе, где правили люди. Даже там она настигала его в ужасающих проявлениях — стекая кровью по белоснежным краям ванной; отчаянным, злобным криком вырываясь из его горла, пока несколько пар рук прижимали его к грязной стене, срывая одежду; когда его бросили одного на растерзание собственным кошмарам, и в ужасе он разбил собственную голову.
Из раза в раз это повторялось. И образ Тартальи — солнце и луна, ложь и истина Моракса, — уплывал из его рук. Бесследно, беспощадно, теряясь в уже минувшем, обращаясь в мираж. Путь Тартальи заканчивался также внезапно, как и начался. Такова была его судьба.
И всё, что оставалось Мораксу, так это смотреть, как время продолжает идти, отбирая его свет.
— Я говорила, что так будет, — Фурина не была жестокой, просто иногда она не умела подбирать слова. Моракс не злился на неё — у него не было на это сил. Он сидел напротив очередного плода, душой чувствуя, что вступающий там в битву Тарталья проживает свои последние минуты.
И он не мог сделать ничего, чтобы остановить это. Ведь он был наблюдателем, но не настоящим Богом, не вершителем судеб, в каких верили люди в подавляющем большинстве плодов.
— Э-эй, Моракс, — его вновь позвали, и он дёрнул плечом, чтобы показать, что слышит. Но голову не повернул, продолжая смотреть за неравной битвой. Зачем же любопытный Тарталья полез на ту гору и решил в ночи сражаться с адептом? Моракс видел, как изумрудное лезвие копья рассекает бледную щёку, и тёмная в опускающихся сумерках кровь окропляет золотую траву.
— Отстань от него, — послышался голос Барбатоса — усталый и не заинтересованный. — Он скоро придёт в себя.
Моракс моргнул, едва слышно вдыхая и касаясь прозрачного плода раньше, чем лезвие копья проткнуло грудь упавшего Тартальи. Мгновение в мире замерло лишь для Моракса — на деле всё уже свершилось. На деле уже и в этом мире Тарталья был мёртв.
— Меня он пугает последнее время, — Фурина перешла на шёпот, но недостаточно тихий, чтобы его не было слышно. — Он только за ним и следит. Не пришёл даже на моё выступление!
— Его потеря, — пожал плечами Барбатос, издавая смешок.
Так быть не должно.
Мысль стучала в висках Моракса подобно тяжёлому колоколу. Мгновение этого мира застыло для него, но наступившее будущее никуда не делось. Он не властен ни над чем. Он бесполезен. Он не может защитить Тарталью от его судьбы. Он не способен её поменять, если только…
Если только…
Сила волной пробежалась по тонкой кожуре плода, и та треснула, словно стекло. Из-за спины раздались панические вдохи, и две пары рук мгновенно схватили Моракса за плечи, силясь оттащить его, но он лишь сильнее вгрызся в плод пальцами, ломая, углубляя трещины.
Плод крошился под его рукой, стоная разбивающимся стеклом, и застывшая картина настигающей Тарталью смерти трескалась вместе с ним. Ногти Барбатоса и Фурины безуспешно пытались оцарапать его плечи, но здесь не было боли. Здесь, на ветке древа, не существовало смерти. Она была лишь внутри плодов, беспощадная и суровая, не дающая никому жить дольше того пути, который был предрешён.
Плод треснул пополам, готовясь расколоться на две части, как вдруг из самой глубокой трещины полился яркий, слепящий свет. Моракс моргнул и впервые за всю свою жизнь ощутил боль.
Та обожгла его спину и руки, и он мешком рухнул обратно на ветку, ударившись об ствол дерева. Рядом вскрикнули тоже отлетевшие Барбатос и Фурина, после ошарашенно молча и не двигаясь. Дрожь пробивала ноги Моракса, когда тот, цепляясь пальцами за кору, поднялся. И увидел, как на прозрачном плоде пропадают нанесённые им трещины.
Без следа. Без единой царапины плод сросся заново. Теперь показывая картину очередного бездыханного тела Тартальи, лежащего на склоне утопшей в ночи высокой горы.
— Что случилось? — воздух затрепетал от беспокойства, не надо было оборачиваться, чтобы понять — остальные четверо появились на ветках. И теперь Моракс чувствовал идущую от древа пульсацию. Первое, что они все когда-либо чувствовали от него. Единственное доказательство, что древо не бездушная декорация, не просто связь между всеми плодами.
— Он хотел! — Фурина вскрикнула, тыча пальцем в Моракса, но тут же стушевалась и менее уверенно продолжила. — Что-то сделать…
— Забрать, — тихо сказал Моракс, не отрывая взгляда от мёртвого силуэта внутри прозрачного плода. А ведь кожура раньше казалась такой тонкой. — Я хотел его забрать из того мира…
Воцарилась молчание, потому как все разом ощутили второе доказательство не бездумности древа — они узнали ответ: «Так делать нельзя».
— Так нельзя, — повторила тихо Кусанали то, что и так у всех вертелось в головах. Насильно вложенная туда мысль. Откровение, прозвучавшее лишь после того, как было нарушено негласное табу.
Моракс медленно опустился на светящуюся ветку, прикрывая глаза и касаясь коры ладонями. Ощущая, как золото узоров на чёрной коже запульсировало в такт раздражению древа. В такт скрытому до этого сердцебиению. Вселенная? Очередной скрытый в прозрачный плод мир? Не имеет значения, если у этого места есть какие-то правила.
Есть что-то, что он нарушил, и чему они все до этого следовали.
«А как можно?»
Свет пробивался сквозь веки, слепя глаза, но в одно мгновение всё резко почернело. Моракс оказался окружён глубокой, вязкой тьмой, и в ушах его зазвучал неразборчивый голос, однако смысл всё равно проникал ему в голову, ворошил мысли вспыхивающими образами. Когда всё стихло, он попробовал открыть глаза, но тьма никуда не пропала.
Наоборот — стала лишь гуще, и в ней закатным солнцем мелькнули рыжие волосы. Тарталья обернулся, смотря на Моракса сквозь бескрайний океан тьмы. Глухая, давящая тишина обступила их со всех сторон, и единственное, что могло издавать здесь звук, так это яростно стучащее в груди Моракса сердце. На самом ведь деле не настоящее — лишь имитация, бесполезная погоня за желанием стать ближе к человеку.
«Привет» — бледные губы сложились в беззвучное слово. Моракс снова моргнул, и видение не пропало. Его губы дрогнули, когда он ответил:
«Привет»
Тарталья сделал вдох — настоящий, живой вдох, — затем протягивая руку. Шрам пробежал по его запястью и скрылся, затем возникая чуть выше, на локте, а после скрываясь под синей тканью рубашки. Веснушки, едва заметные, вспыхивали созвездиями по всему телу, почти сразу же пропадая. Свет в глазах то появлялся, то пропадал, и пустота углублялась.
Но это всё — все они, — были Тартальей. Таким, каким бы он мог стать, родись он вместе с Мораксом на древе. Но этого не произошло, и выйти за пределы прозрачной кожуры было невозможно.
Моракс протянул руку в ответ, на мгновение зависая пальцами над раскрытой бледной ладонью. Синие глаза загорелись так ярко, что Моракс не смог устоять. И нырнул в их океан, дотрагиваясь до бледной ладони и чувствуя тепло, неровность и мягкость чужой кожи. Чувствуя, как пальцы сжимают его в ответ.
И ощущая вечную агонию, пока его тело рассыпалось пеплом на сияющей ветке древа под полные ужаса крики оставшихся шестерых.
***
Холод и снег кусали его за щёки, пока он брёл по заснеженной тропинке к маленькому бревенчатому дому. В маленьких окошках горел тёплый свет, будто в дом проникло маленькое солнце. Стоило отвориться двери — как в лицо хлынул поток тепла, согревая кожу. Изнутри слышался звук слегка дребезжащей посуды и льющейся воды. Под ногами заскрипели доски, промокшие меховые сапоги никак не хотели слезать с ног.
Пол оказался тёплым, прогретым; за окном, скрытым за белыми полупрозрачными занавесками, начинала завывать ледяная буря. Звук воды и посуды оказался близко, а вскоре над ухом раздался тихий, родной смешок — как только горячее, мягкое тело очутилось в объятиях.
— С возвращением, — проговорил Тарталья нежно, поворачивая голову и утыкаясь носом во всё ещё холодную после мороза щёку. Чжун Ли издал тихий, утробный рокот, прижимая Тарталью к себе ближе, крепче — так, словно хотел спрятать его в своей груди, в горячей оболочке сердца.
— Я успел соскучиться, — признался он едва слышно, глуша голос в обтянутом тканью рубахи остром плече Тартальи.
— Тебя не было всего пару часов, — забавно сморщил покрытый выцветшими рыжими веснушками нос Тарталья. Чжун Ли фыркнул, смотря в ответ и видя голубое сияние в радужке синих глаз. Подняв голову, он прижался губами к мягкой щеке, впитывая её тепло и наслаждаясь им в полной мере.
Всё было хорошо. Даже в этой маленькой деревушке на краю мира, укрытой снегом, пропахшей рыбой, всё было очень хорошо. Он мог закрыть глаза и не бояться, что Тарталья пропадёт, что его выкрадет из его рук время.
Время… Порой его посещали странные мысли. Порой ему чудилось, что если бы всё было совсем по-другому, то в их первую встречу у Заоблачного Предела, на той горе, Тарталья мог умереть от изумрудного копья Сяо. Что всё могло быть совершенно иначе.
Но так уже не было. Было уже совершенно иначе. В этой жизни. Как и во всех других.