Немного эгоизма

На сцене оперного театра «Эпиклез» – в дни, когда не проходили судебные слушания, – можно было отыскать больше правды, чем в сводках прогноза погоды. Кто ж знал, что именно сегодня в самом деле ливанёт такой дождь. 

Зонтику её больше к лицу защищать Навию от солнца, чем от настоящего шторма, но и с ровным потоком воды, проливающейся с небес прямой стеной, он справляется, пока девушка осторожно ступает по тропинке. Размытая земля успела превратиться в грязь, но запачкать обувь Навия не боится, как и одежду, если всё-таки поскользнётся. Не хотелось бы показываться в таком виде Мелусу и Сильверу, да и отцу не слишком, однако она понимает, что никто, кроме случайных прохожих, которых в такую погоду ещё поди встреть, её всё равно никто не увидит. Даже на кладбище она идёт не к тем, кто покоится там... но попросту ради себя самой. 

Сколько времени прошло: месяц, два? Слишком наполненных событиями – что в основном она пребывает в стойком убеждении, будто успела после прожить уже целую жизнь. А затем вдруг в какой-то миг с леденящей душу ясностью Навии кажется, словно... в действительности она застряла в том дне и не выбралась до сих пор. В основном она благодарна, что груз ответственности и роль хозяйки Спина-ди-Росула продохнуть ей не даёт, оставляет пути отхода, куда от этого наваждения, едва оно возникает, поскорее сбежать. Но и совсем не возвращаться туда себе позволить не может. 

Она глядит на могильные камни. Их ведь даже тут нет. Не было останков, которые можно было бы здесь похоронить – и хуже всего то, что сами Мелус и Сильвер, возможно, перестав быть именно Мелусом и Сильвером, существуют где-то в форме, которую ей не дано постичь своим маленьким человеческим умом. То, о чём Навии не хотелось думать, но о чём она продолжала думать с тех пор, как услышала о двух океанидах, спасших от растворения в водах Первозданного моря её саму. Если в самом деле вовсе они не мертвы – это должно было давать ей надежду... но о какой надежде речь, если от участи, постигшей их, её они предпочли уберечь. Толку от этой надежды, если она всё равно их больше никогда не увидит. 

У неё было не так много времени на скорбь, за что Навия благодарила судьбу: не было времени чувствовать себя эгоисткой. За то, что велела выкопать и теперь приходит погоревать на пустую могилу; за то, что ничего не хочет слышать о том, как преувеличена её утрата может быть по меркам истинного устройства вселенной. За то, что дорогие сапожки – в которых было вложено столько труда мастеров ради истинной леди, кому должно было посчастливиться гордо выходить в них в высший свет, – все вымазаны в мокрой глине.

Она не чувствовала вины, когда, выкроив единственный свободный день, могла просто прийти и подбросить игральные кости, определившие бы, сожмёт ли на сей раз её сердце тисками, захочется ли ей кричать от несправедливости этого мира – или её окутает изнутри приятное тепло от слов и воспоминаний, что над безмолвными надгробиями она произнесёт самой себе. 

А помнишь, ты взял меня с собой в деловую поездку в Мондштадт? И я сбежала из-под присмотра, перепугав всех до смерти, только чтобы нарвать тебе букетик лилий калла просто потому, что «калла» звучит почти как «Каллас»? Мелус тоже наверняка помнит, он ведь тоже там был. Только вот я не помню, наказал ты меня тогда или нет. Примерно год назад мы снова ездили в Мондштадт. Я даже случайно узнала место. То озеро, оказывается, было такое маленькое. Хотя ребёнок, наверное, и впрямь мог бы в нём утонуть. Переживали вы не зря. 

Звук её собственного голоса, рассеивая повисшую над ними тишину, чудесным образом не давал чувствовать одиночества. 

Но сегодня, перекрикивая шум дождя, говорить как-то не хотелось. Стоя под зонтиком, Навия не могла отделаться от ощущения, что так оно и вовсе как-то... совсем не работает. На кладбище под проливным дождём только и остаётся, что в самом деле скорбеть, перекатывая в голове тоскливые мысли, преисполненные одной лишь жалости к себе. 

Решимость её уже и самой Навии показалась скорее глупостью – стоило прийти в другой раз, – к тому моменту, как в серых сумерках она замечает неподалёку силуэт. Была бы она субтильной барышней, то подумала бы о том, чтоб ретироваться поскорее: больно подозрительно смотрелась высокая фигура человека, здесь, практически в глуши, неподвижно стоявшего в такую погоду прямо под ливнем – заставляя не ждать добра. Чуть нахмурившись, Навия подбирается ближе, но смягчается, заметив знакомые черты. 

Вода стекает по лицу, волосам, одеяниям Нёвиллета ручьями, и он как будто ещё бледнее, чем обычно, должно быть, от холода; но в остальном походит на статую. Он слегка поворачивает голову и мгновение глядит на Навию так, словно не признаёт в ней не то что Навию, но человека, а не какое-то наваждение. Обычно, точно отбывая социальную повинность, он бы уже поприветствовал её со всей учтивостью, но сейчас так и не молвит ни слова первым, даже когда Навия подходит и поднимает над ним свой зонт. 

— Не каждый обычный человек станет, а юдексу и вовсе не пристало просто так мокнуть под дождём, – произносит она, одаривая его слабой улыбкой, которая невольно выходит слегка поддразнивающей. — Всё в порядке? – однако на всякий случай тут же справляется Навия. 

— Да, вполне. Благодарю.

Он не уточняет, за что: за зонт или за её беспокойство. Как и не говорит ничего после, не двигаясь с места и глядя куда-то вниз, не на неё, но и ни на что больше. 

Естественно, ей любопытно, что привело его сюда, ещё и в такую погоду; о чём думает первый теперь человек в Фонтейне, вот так просто стоя под ливнем. Но тот не предпринимает никаких попыток поддержать разговор, словно не видит в том смысла, как не видит смысла и в том, чтобы оправдываться. А чтоб она допрашивала без веских на то причин верховного судью... пускай они и судили совсем недавно Гидро Архонта. 

Разве что, Навии кажется, что он выглядит немного потерянным. 

— Думаю, нам обоим стоит вернуться в город. 

От сопровождения Нёвиллет не отказывается. Берёт её зонт и держит над ними обоими всю дорогу, хоть и к концу её из-за переменившегося ветра сама Навия теперь едва ли менее мокрая, чем он. К тому часу уже совсем темно. 

Жилище верховного судьи практически ничем не отличается от его же рабочего кабинета. В нём как будто и не планировали вести какой-либо быт, когда обставляли; в куда более скромных лачужках Пуассона было больше жизни. Но когда Нёвиллет гасит свет, Навия чувствует себя принцессой, засыпающей во дворце. 

«Маленькая принцесса», несущая теперь на плечах своё скромное, но вполне настоящее королевство, которой не до того, чтоб переживать запачкать хоть обувь, хоть руки; находящая себя в один момент в чужой постели бог пойми где. Прости, папа, совсем не того ты хотел для меня... и прости, что мне совсем не стыдно, что я сделаю это снова. Если посчитаю нужным. 

Сейчас Навии просто было это нужно. 

В мире, сжавшемся для неё до просторной двуспальной кровати, точно плота, дрейфующего в открытом море, она смогла наконец вспомнить – и позабыть. Вспомнить себя и забыть обо всём остальном. 

А Нёвиллет, конечно, был мужчиной... но ничего похожего на мужское присутствие Навией не ощущалось. Иногда сердце у неё в груди пропускало удар, когда тёплое дыхание достигало и оседало на её коже; как будто ум на мгновение прояснялся, почти давая осознать, как должно было всё это выглядеть со стороны. И Навия тут же забывалась блаженным неведением вновь. Близость, которая ясным взором как ни посмотри, была неправильной со всех сторон, сладко её убаюкивала. 

Веки слегка припухли. Она, впрочем, уже не знала, что из этого ей грезится в прерывистом, беспорядочном сне, а что нет: собравшаяся в уголках глаз и высыхающая где-то за ушами солёная влага, далёкие звуки голосов, уже утративших ясный тембр; рука, несмело и чуть неловко, но ласково поглаживающая её по голове... 

Нет, она действительно успела поплакать, хоть и думала, что наплакалась уже вдоволь. Месье Нёвиллет осторожно, выверенно подбирал для неё слова утешения... но гораздо лучше ей стало, когда тот наконец замолчал. Замолчал, но остался рядом. 

Он всегда был таким. Как будто так сильно старался делать вид, что чувствует то же, что те, кто был вокруг него – но когда начинал по-настоящему чувствовать, то сам это не всегда понимал. 

Странный он. Такой странный. 

Когда Навия спросила, всегда ли у месье Нёвиллета глаза светятся в темноте, он молча отвёл взгляд. 

Навия ведь была не глупа. Кого не послушай – не похоже было, чтоб титул юдекса наследовался поколениями от отца к сыну... не было ни отцов, ни сыновей, был лишь верховный судья месье Нёвиллет. Да и сама она с тех лет, что слыла совсем ещё маленькой девочкой, помнила мужчину... который с тех пор, казалось, не изменился ни капли. 

И таких маленьких девочек и мальчиков, бывших и нынешних, у него – весь Фонтейн. В особенности теперь, когда истинного Архонта у них больше нет (был ли вообще?). Будь в тех руинах на её месте кто-то другой – Нёвиллет сделал бы точь-в-точь то же самое, с тем же выражением лица и теми же словами. Навия знала, что между ними – неприступная стена. Знала, что как только наткнётся на неё – пожалеет обо всём на свете; и эту «странность», что вдруг стала в какой-то миг находить почти милой, снова возненавидит до глубины души. Но пока лишь тянула руки всё дальше и дальше, и те словно продолжали свободно грести, заводя её всё глубже на дно. 

Заботился ли он о Навии попросту из чувства вины за её отца? Даже если так, прямо сейчас ей хотелось продолжать хотя бы притворяться достаточно глупой. Глупой и немножко эгоистичной. Льнущей к рукам человека, не заботясь о том, что в самом деле это значило для него, о чём он думал, был ли он хотя бы человеком вообще... Которого на рассвете позовёт долг – как, впрочем, и её – и который снова будет звать её не иначе как «мисс Навия», держась на почтительном расстоянии.

Будет дальше взвешивать на весах правосудия вместе с содеянным людьми неминуемо и их чувства, которые может лишь притворяться, что понимает. Она поступает гораздо хуже, ища утешения в его объятиях в обход всяких возможных чувств самого Нёвиллета. Но после всего пережитого за последнее время немного эгоизма Навии действительно просто необходимо. 

И к тому же, возможно, он и сам виноват в том, как украсть такую небольшую – всего лишь для одной неё – частичку сокрытого в нём бездонного омута не видится ей таким уж большим преступлением. Те же годы, что из «маленькой принцессы» превратили её в «демуазель Навию», с ним не сделали ровным счётом ничего, так с чего бы её рукой в нём чему-то меняться. Мысль об этом, о подобной свободе, делает Навию даже немножко чересчур жадной. 

Руки Нёвиллета удерживают её мягко, ненавязчиво; но и не так, как если бы боялись того, что она всё-таки – женщина. Хотелось бы даже, чтобы те обняли её чуть покрепче, но об этом Навия просить вслух не смеет, а Нёвиллет так и лежит почти неподвижно, ровно, какова в штиль сама морская гладь. 

Пользовалась ли она им, чтобы облегчить скорбь, в которой пребывала и от которой пока не вполне оправилась её душа; или пользовалась этой скорбью, чтобы хоть ненадолго завладеть тем, что её сердце, оказывается, в какой-то момент в тайне от неё возжелало – разбираться в намерения Навии не входило. Хотя внезапное сомнение, не могла ли она в него и впрямь влюбиться – наверняка просто её последняя попытка оправдать себя перед собою же. 

Правда в том, что она смертельно устала. И хотя ни за что не согласилась бы стать кем-то другим, за последние пару недель она действительно успела смертельно устать быть «демуазель Навией». 

Роль же верховного судьи – становиться свидетелем всякой правды, которую не желали и не собирались никому доверять. 

Нёвиллет, сам готовящийся к очередному дню, никак не может не бросать на неё взгляды украдкой. Навия быстро, но не в спешке, так уверенно и степенно, как если бы здесь всё было ей прекрасно знакомо – или информаторы были способны заблаговременно предоставить ей даже подробный план его спальни – расхаживает по комнате, приводя себя в порядок. 

Как не отправил бы её накануне обратно в ночь, не положил бы и спать на диване, но и его теснить девушка наотрез отказалась. Пускай и Гидро дракон, среди людей Нёвиллет живёт не первый век. Сам он не в силах был испытать смущение ситуацией в полной мере, однако её приемлемость мерил исходя из опыта и чужой реакции. Навия не вела себя так, будто произошло что-то из ряда вон выходящее – и Нёвиллет не видел смысла выдумывать себе по этому поводу беспокойство. Хотя у него отлегло что-то, когда она в своё высохшее платье она переоделась обратно из его рубашки (из всех, что могла вытащить из его шкафа – именно той, в которой он когда-то был готов вынести приговор её отцу).

Непогода бушевала всю ночь кряду; россыпь капель, собравшихся вдоль оконной рамы, виднелась на стекле до сих пор. Но привлекало взор в первую очередь пронзительно синее небо. Нёвиллет, к тому времени сам менее готовый к выходу, чем был бы обычно, ждёт, чтобы проводить гостью. Глядя на неё, сейчас он не в силах представить мир за окном каким-то ещё, кроме как отражающим её: ясным, кипящим жизнью, залитым солнцем, что переливается в её медово-золотых волосах. 

Навия спокойно, но искренне улыбается ему, прощаясь, как если бы они просто случайно встретились и немного разговорились посреди улицы. 

Он вновь один в комнате. Вряд ли в ближайшее столетие что-то ещё столь же внезапно это изменит. Нёвиллет замечает на маленьком прикроватном столике что-то, чего там раньше не было. Жёлтая роза, тонкая работа; кажется, одно из украшений, что Навия носит на шляпке. Совсем было не похоже на неё, столь аккуратную и собранную, наверняка не одним днём привыкшую водворять каждую из множества деталей своего марафета на законное место, вот так забыть его здесь. Но теперь эта роза – то, что разрушает целостность образа, хранимого этим местом последних столетий пять. 

Успев лишь пару секунд покрутить в руках, Нёвиллет пока что кладёт её обратно на столик и идёт собираться дальше. 

Может, и правда просто забыла. 

С правдой у месье Нёвиллета по большей части слишком профессиональные отношения.