Zeit
Nach uns wird es vorher geben
Aus der Jugend wird schon Not
Wir sterben weiter, bis wir leben
Sterben lebend in den Tod
Что-то изменилось. Валера чувствует это каждую минуту. Что-то неуловимо поменялось, стало чуточку другим – будто светлее, чище, яснее. А может, и вовсе наоборот – темнее, насыщеннее, резче. Отблески изменений преследуют его везде, и дома, и на улице, и в университете, и в очереди в магазине. Дорога в никуда развёртывается перед ним как плёнка с катушки. Валера смотрит на неё белёсыми глазами и делает первый шаг.
Эта первая секунда, когда ты понимаешь, что вот-вот начнётся или произойдёт что-то – вот она, именно она является источником всех бед.
Его что-то, его беда всегда ждёт его дома. Лёва порой непривычно холоден, порой отчаянно дерзок, порой – страдальчески ласков. Валера со сладко-трепетной дрожью ждёт этих перепадов поведения, для него они остаются такими же тёмными и непонятными, как таинственные глубины ночного неба. В них обоих он видит неприветливую неизвестную чернь, которая скрывает в себе что-то очень может быть страшное. А может, и что-то очень интересное.
Он и свои перепады поведения ждёт. Они грохочут через их жизнь как нитевидный пульс – изредка всколыхнётся что-то да сразу же утихнет.
Эшелоны мыслей тянутся за Валерой по коридорам университета как стада мёртвых мух. Валера ищет рациональности, логики, последовательности. Он отчаянно жаждет стабильности, хоть какого-то земного успокоения и отдушины, простой и нормальной жизни, правда, с некоторыми оговорками, с которыми он вынужден теперь жить, но снова и снова врывающийся в его жизнь Лёва – жирное кровяное пятно на ослепительно белой скатерти.
Лёва в-з-рывается в его жизнь и ярко-белой вспышкой бьёт наотмашь как лопнувшая гитарная струна. Валера задыхается от его близости, от его ошпаривающих взглядов, от розового кипятка, который заметает его щёки редкими вечерами.
– Иди сюда.
– Я и тут хорошо сижу.
Лёва скептически окидывает его взглядом и возвращается к книге. Он полусидит на разложенном кресле, и на его лицо слева падает нехорошая тень.
– Тогда я сам пойду, – отзывается Валера и нависает над креслом. На него смотрят совершенно бесстыжие и наглые серые глаза. Ни следа прежнего трепета, который волновал что-то внутри.
– И что ты мне сделаешь?
– Так говоришь, будто тебе двенадцать. Дерзкий какой. Смелый.
Лёва на это лишь сыто скалится и – Валера крупно вздрагивает – открывает шею неуловимым движением головы: варварский поступок, запрещённый приём, сладостная тяжесть в солнечном сплетении.
Лёва – заколебал. Его хочется подчинить, заставить склониться перед тем древним и первородным, что угольком тлеет у Валеры в груди, заставить почувствовать силу и мощь, тёмную, всепоглощающую, неколебимую. А ещё его хочется побесить.
Валера присаживается на край кресла, принюхивается, стараясь не выдать себя, и чувствует тонкий запах гниющей лаковой кожи и отчего-то вспоминает чёрные пучистые мешки на замках. Когда он утыкается Лёве в шею, тот притягивает его плотнее и запускает руку ему в волосы: мягко перебирает отросшие на затылке пряди, слегка почёсывает и царапает кожу головы. Тоже запрещённый приём.
«Не могу», – бухает в голове ослепительной вспышкой, и Валера рычит и вгрызается в мягкое, податливо-трепетное горло губами.
– Лер, – надрывно выдыхает Лёва, и Валера отъезжает напрочь.
У Валеры горят губы и сердце. Он едва фокусирует взгляд на белом лице, чувствуя лишь то, как щёки и скулы раскалывает множественное лучистое клеймо зверя. Картинка перед глазами дрожит как кадр из чёрно-белого фильма в старом телевизоре, размывается как красно-бурая кашица рассвета. Валера тяжело сглатывает; чужая кожа под губами воспалённо-горячная, голова гудит как искрошенные тектонические плиты, мысли летят калейдоскопической каруселью, и его ведёт.
В один из дней, когда его опять бессовестно ведёт, Валера открывает глаза и понимает, что он на улице. Вокруг серость, шорох деревьев и мазутное низкое небо, из глаз капает муть, вычищенная из сознания. Лёва держит его за руки одной рукой и другой лупит по щекам, разбивая чарующе-смертельный лучистый флёр. В его глазах Валера видит своё отражение, маленькое, карикатурно кривое, а Лёва как ошалелый влепляет ему ещё одну пощёчину. Валера пытается отойти, отвернуть голову, но не может; щёки горят, а губы запекает тонкой кровавой полоской.
– Ты сдурел? – спрашивает Валера и осторожно трогает языком лопнувшую губу.
– Это ты сдурел! Ты какого чёрта творишь?
– Лёв, – Валера моргает, его веки дрожат, и мир тут же становится полупрозрачным. – Что творю?.. Я не помню. Я ничего не помню. Объясни мне. Пожалуйста.
Валера смотрит, как меняется лицо Лёвы, белым пятном маячащее впереди как бельмо. Лёва бегает взглядом. Проскакивает мысль напоить его своей кровью известным способом, но Валера эту мысль сразу же отметает.
Лёва презрительно молчит и кривится. Выпускает его руки, оправляет ему куртку и зачёсывает волосы назад, намеренно и демонстративно-аккуратно убирая прядь за ухо. В его радужках такой холод, что Валере становится… не по себе. Он осторожно прощупывает его прозрачным взглядом, отодвигая пелену реальности подальше – сейчас она ни к чему. Лёва смотрит пристально, его руки светятся до локтя – от вампирского взора не утаить маркий и густой отпечаток вкушённой власти. Лёвина пустота уже затопила его до горла, краешки шевелятся там, где недавно гладили его, Валерины, руки.
– Домой. Сейчас.
Дома Лёва прислоняется к дверному косяку ванной комнаты и смотрит, как Валера отмывает руки. Засохшая кровь нехотя уходит в раковину.
– Кого загрыз?
– Никого.
– Я спросил. Кого. Ты. Загрыз.
– Никого. Я бы знал, если бы… я бы знал.
– А ты и не можешь знать. Ты нестабилен. Опасен, Валера. Как ты думаешь, почему я тут, с тобой?
– Это ты только сейчас понимаешь, к кому пришёл? Удивлён, долго же до тебя доходило. Ты тоже, кстати, нестабилен. – Валера поднимает взгляд в зеркало. – И давай ты не будешь выдумывать чушь. Я прекрасно знаю, почему ты здесь.
– Да ну?
– Ну да, – язвит Валера и уходит, отпихивая Лёву плечом.
Лёва занимает слишком много места и одновременно занимает его слишком мало. Он читает в уже своём кресле, забравшись в него с ногами. Валера задумчиво рассматривает простую синюю обложку. Помимо Лёвы на кресло поместились бы ещё стопка книг, недосказанность, которая трещит как шерстяные нитки, пара городов и невыразимое чувство, которое зреет у Валеры внутри. Лёва ловит его взгляд, улыбается и выскальзывает на кухню.
Он ходит бесшумно, и это пугает даже Валеру. Он вообще мало чего боится или опасается – он осознал, как хрупок и страшен человек только после того, как первый раз прикоснулся к своей тьме. Лёве не понять – у него темнота простывшая, как забытый утренний чай, и разбавленная налётом времени. Валера чувствует её по запаху, когда Лёва, например, злится – неприятный могильный дух заполняет всё вокруг, расплываясь в мертвенно грустный и гипсово-серый флёр госпиталя.
– Валера-а-а, – нараспев тянет Лёва, пальцами шагая по столешнице. Валеру передёргивает от его интонаций. – Куда собрался на полную луну?
– Не твоего ума дело.
– А чьего же ещё? Ведь Игорь не придёт, – всё так же нараспев тянет Лёва, и глаза его наливаются чёрным превосходством. – У Игоря теперь Верони-и-ика, ему нет до тебя де-е-ела. У них взрослые дела-а-а. А Валя занят. Да и он тебя пристрелит, если я ему хоть заикнусь. Кому до тебя вообще есть дело, скажи?
– Тебе.
– Ох, а ты уверен?
– Я слишком хорошо тебя знаю, к своему несчастью. Ты меня…
– Валера-Валера, мой маленький комарик, – Лёва тихо подходит почти вплотную и заглядывает ему в глаза чуть сверху вниз. – А ты меня знаешь? Неужели?
– Озвучивать вслух не берусь.
– А ты попробуй. Может, хоть так нормально поговорим.
Валерина юность бьёт под дых. Он Лёву, к сожалению, знает. Он знает, что тот ни перед чем не остановится, чтобы получить желаемое, не будет никого слушать, не будет размениваться. Но одно Валера уяснил предельно ясно – Лёва всегда выберет его.
В юности они были другими. Валера молчал, Лёва не тянул, лишь кидая голодные взгляды. Валера, после нескольких месяцев раздумий понял. Понял, что Лёва всегда выбирал именно его, будь то пять, будь то десять лет назад. Осознание накрывает его стеклянным колпаком и горчит на корне языка.
Эта слепая преданность льстит до дрожи. Как и тот факт, что Лёве тяжело себя сдерживать.
– Если бы ты хотел, Лёв, ты бы давно ушёл. Но ты здесь, со мной, у меня.
– И что?
Лёву хочется ударить. Паршивец. Хочется содрать с него лицо, выбросить каждое его выражение, стереть каждый мимический всполох. Валера давит в себе зверя; он ясно видит, что над ним издеваются. Лёва всё прекрасно знает, всё прекрасно видит, но отчего-то хочет, чтобы Валера сказал всё вслух. Что же, Валере не сложно расстрелять его тремя словами правды.
– И то. Ты меня любишь.
– Это давно не новость.
На секунду Валера забывает как дышать. Он ошибался – словами тут расстреляли именно его.
– Угу, только ты мне забыл об этом сказать.
– А зачем я буду говорить, если ты и так это знаешь?
Лёва медленно тянется к нему, оставляет в уголке его губ беззвучное сухое клеймо и улыбается улыбкой многолетней давности, и Валеру прошибает узнаванием. Не сказать, что он этому рад.
«И – видишь? – ты совсем не против», – шепчет Лёва, растворяясь во тьме комнаты. В Валеру упираются его глаза, чуть более тёмные, чем темнота.
Leid
Ich liege hier in deinen Armen
Ach, könnt es doch für immer sein!
Doch die Zeit kennt kein Erbarmen
Schon ist der Moment vorbei
Валера отрывается от Лёвиного лица. Глаза режет и жжёт, Валера чувствует, как от них лицо вспарывают во все стороны ломаные чёрные лучи. Дерево больно упирается в спину, Валера загнанно дышит, озадаченный собой и своей реакцией. Ведомый слепым чутьём, он задумчиво смотрит в лес. Ждёт секунду-другую и отстраняет Лёву за плечи. Тот выглядит нелепо: взгляд у него плывёт, рот приоткрыт, и сам он дезориентирован и совершенно потерян – в общем, выглядит так, будто Валера только что его выпил.
– Валя идёт, – коротко поясняет Валера.
В тихой ночи – темно, жарко и душно, воздух спёртый, прогретый, влажный, но Валера этого не чувствует. В голове всё ещё бушует и протяжно гудит медный звон, по запаху похожий на олово и спелые абрикосы. Валера облизывается, собирая вкус с губ и, всё ещё не глядя Лёве в лицо, мотает головой – лучи вторят его движениям.
– Валер?.. – Лёва приходит в себя и недобро щурится.
– Я не могу, Лёв. Сказал же – Валя идёт. Не горю желанием получить стрелу между глаз.
Лёва вздыхает и трогает переносицу. Валера знает этот жест – отчаяние и злоба. «Да чтоб…» – шипит он и осекается.
Валентин Сергеич выходит из леса как призрак. Он тих, незаметен и бледен, на лице читается раздражение – он даже не думает его скрывать. За плечами висит арбалет и его могучие плечи-дуги похожи на опущенные крылья. Валентин Сергеич смотрит сначала на Валеру – недоверчиво и подозрительно, затем на Лёву – вопросительно и взволнованно, а потом закатывает глаза.
– Опять собачитесь? Ясно. Я вас сюда зачем отправил?
Он протискивается мимо Валеры к машине, вытаскивает из багажника походный чемодан и, недовольно зыркнув на них по очереди, уходит. Валера заполошно подхватывает тряпичную ленту со склянками, зеркалит его взгляд в сторону Лёвы и тоже хочет уйти.
Лёва в последний момент трогает его ладонь, пробираясь в неё пальцами. Валера дёргается по старой привычке, но его держат крепко.
– Да ладно, Валь. Первый раз, что ли?
– Ай-й, – он отмахивается и смотрит на Валеру. – А ты чего это такой глазастый? Учуял?
– Угу. Они рядом, где-то здесь, – роняет Валера.
Валентин Сергеич смотрит на него тяжело и грозно, под его ногами скрипят мокрые гниющие листья. Небо над ними серое, тропа впереди – пустая. Лес этот весь – пустой и серый. В вышине качается тусклый кругляш Луны. Непонятно, зачем они приехали. Валентин Сергеич молчит, склянки на поясе позвякивают – от этого звука становится тревожно и неуютно.
– Как дети малые, на две минуты оставить нельзя, – бездумно бормочет он, огибая полуразрушенный забор. – Цапаетесь да цапаетесь, неужели, ну… В другое русло нельзя?
– А мне понравилось, – хмыкает Лёва и цепко хватает Валеру за плечо.
– Ещё бы, – ворчит Валя, не особо понимая, о чём тот говорит, и впихивает ему арбалет. – Ехидна какая выросла.
Лёва предлагает арбалет Валере. Тот мотает головой; Лёва жмёт плечами, играючи крутит его в руках, якобы внимательно разглядывая, и закидывает на плечо. Валера отворачивается и всматривается в каменные плиты, которые проступают из-за низкого кустарника.
Они идут дальше, глубже, и чем сильнее над ними смыкаются чёрные шпили елей, тем спокойнее становится внизу. Валера чувствует, куда им надо. Земля у оградок будто ещё хранит чужеродные отпечатки. Валера присаживается и трогает влажную землю. Та под пальцами рыхлая и податливая, как склизская манная каша. «Валер», – окликает его Валентин Сергеич. Он стоит над ним как древний истукан, и колеблющаяся мёртвая тишь его глаз перекликается с умоисступительным бешеным жизневоротом в Валериных.
– Земля влажная, – начинает Валера. Он ещё раз осматривается, чтобы точно быть уверенным в своих предположениях. – Дождь прошёл, и скорее всего недавно, значит, остались следы. Где-то. Земля здесь рыхлая, возможно, разрывали. Трава не примята, шли в другую сторону. Не по воздуху же они летели.
– И куда тогда?
– Скорее всего туда, – Валера машет рукой в сторону еще одной тропы, которая огибает могильник по правой стороне. – Здесь они почти не задержались, прошли быстро, да ими тут и не пахнет.
– Лёв, – бросает Валентин Сергеевич. Лёва понятливо кивает и идёт проверять.
Лёва машет им рукой через пару минут, Валера только делает шаг, но его останавливает Валя. Он смотрит мрачно, чуть исподлобья, при этом весьма вписываясь в окружающую обстановку.
Понятно. Вот у кого Лёва научился этому жуткому взгляду. «Да что тебе, Валентин Сергеич, надо», – тоскливо думает Валера.
– Валера, – почти по слогам говорит Валя. – Ты учти. Чуть что, и я…
– Валь, – Валерина ухмылка сливается с грозным небом над его головой, – перестань. Я его и пальцем без его согласия не трону. Он меня сам в случае чего пристрелит и глазом не моргнёт. Ты же научил.
– Ты меня понял?
– Мы не маленькие уже.
– Тьфу. Выросли оба, а ума не прибавилось.
Бурчит Валя, и дальше они идут мирно. Небо затягивает пресной поволокой, луна троится за облаками как отражения на воде.
А потом они Лёву зашивают. Всё-таки не стоило ему соваться в тот склеп в одиночку, думает Валера. Стратилат под боком – лучший оберег, но что будет, если его не окажется рядом? Что если он не успеет? Непокорных вампиров оказалось всего девять, но в последний момент всё пошло не по плану.
Валентин Сергеич тихо матерится сквозь сжатые зубы, поливает бочину и живот остро пахнущим спиртом – Валера сомневается, что так вообще можно. Валя сосредоточен, в его руках мелькает не пойми откуда взявшаяся игла, и её тонкая серебристая нить будто мерцает в идиллическом ночном свете.
– Валер, иди погуляй. Или поешь, вон, смотри, у тебя застолье целое. Для тебя накрыли. Давай-давай, вперёд!
Упыри покорёжеными шматами раскиданы у кованого забора невдалеке, и Валера до сих пор чувствует бурление своей вампирской крови – приказать, подчинить, обладать. Растерзать непокорных, уничтожить. Если бы он хотел, он был одной рукой перебил Вале хребет и отшвырнул бы его к остальным, но он этого не делает. Потому что тот, хоть и умничает, спасает его человека.
– Никуда я не пойду, – огрызается Валера и на негнущихся ногах подходит ближе.
Валентин Сергеич орёт на него, чтобы не подходил, чтобы отошёл нахер отсюда. Игла замирает, замирает и Валера: он видит, как краешки деревянчатой желтоватой кожи блестят живой влагой, а под ними виднеется мякоть плоти. От Лёвы разит гнилым молоком и металлом, он едва дышит. Валера с трепетом ловит чужой мутный, тускнеющий взгляд.
– Он меня уже заклеймил, на мне уже его кровь. Я его не трону. Ну, разве что слегка… с его разрешения…
– Паразит, – рычит Валентин Сергеич, не отвлекаясь от шитья. – Ах ты паразит…
А потом Валера тащит Лёву до докторского убежища. Это больше похоже на лабораторию, потому что квартира у Валентин Сергеича выглядит совсем по-другому. Потом они, уставшие и взмокшие, сидят на небольшом диване и молчат. Валере нечего сказать, он вслушивается в тяжелые бомбообразные удары Лёвиного сердца. Валя косится на него, качает головой; Валера благодарен ему за молчание. Хоть чему-то человек научился – не лезть с нотациями, когда не надо.
Лёва возвращается к нему через две недели. Открывает дверь своим ключом, ведёт себя так, будто они не виделись всего ничего. Вечером Валера не выдерживает и зажимает его в коридоре, оглаживая туго забинтованный бок. Под множеством слоёв бинта выступает капля крови. Надо отдать Лёве должное – он даже не дёргается.
Zuneigung
So perfekt ist der Moment, doch weiter läuft die Zeit
Augenblick, verweile doch, ich bin noch nicht bereit
Раскладывать по кирпичикам не-свою жизнь становится чем-то совсем обычным. В этом рутинном киселе Валера думает не так много, как обычно, не гонится ни за кем, и вообще – ведёт нормальную жизнь. Нормальную относительно – с некоторыми оговорками.
Заросший чувствами и воспоминаниями, он не может распутаться. Честно – иногда даже не хочется.
Лёва смотрит исподлобья и молча протягивает ему руку. Медленно наклоняет голову и тянет губы в остроконечную ухмылку. Он всегда что-то тянет, ожидание чего-то изматывает, но Валера стоически терпит. Просто так Лёва не делает ничего.
– Валера-а-а, – жёстко тянет Лёва. – Иди-ка сюда,
– Лер, – еле слышно выдыхает Лёва, – Лер, я,
– Ну же, почему нет,
– Не смей, Валера,
Лёва порой говорит без точек, теряясь в мириадах запятых. Ему есть что сказать Валере, и этого так много, что это скапливается, скапливается, а потом в минуты особого неистовства – когда топит злоба, ярость, нежность, чудовищность, протест, фанатизм или ревность, – его сердечный нарыв лопается с оглушающей тишиной.
Лёва порой говорит одними запятыми, потому что слов не находится, они теряются в жарких истёртых междометиях, случайно вырванные из глотки и сброшенные с дивана. Валера ненавидит тишину, которая скрипит как донышко фаянсовой чашки, поэтому методично и грубо забивает её другими звуками.
В выходные Лёва бастует и отказывается вставать раньше одиннадцати. Он хмурится, свешивая руку с кресла – всё ещё, – и Валера снимает с его плеч или губ очередную запятую. Ни к чему говорить, что он слышит, как Лёва подрывается от кошмаров по ночам.
Валера пытается съесть его молчание, но оно такое твёрдое и тяжёлое, что не поддаётся ему.
Иногда им хочется задержаться в секунде подольше – всплеск, вскрик, всполох. Рваное движение, рваная ложь, рваная рана. Обоюдная ярость, чернь, схватка. Лёва не позволяет отстраниться.
Момент прекрасен, пойман, зачервлён, и Лёва – тоже. Он оборачивается, долго смотрит и в итоге возвращается к своим делам. Валера замечает уголок искромётной улыбки, и внезапно перед глазами осознанием проносится лишь:
Лёва мягок и безжалостен. Одна ехидна вырастила другую ехидну, чуть поменьше и чуть понаглее. Валера смотрит, как Лёва проводит пальцами по корешкам книг, выбирая одну на вечер – он не видит, и Валера этим пользуется. Он дёргает плечом, и Валера отводит глаза.
Юмор судьбы в том, что разбегаясь в разные стороны, они всё равно встречаются в середине. Пути, пространства, плевральности. Валерин внутренний зверь знает, в какую сторону броситься. Он не становится мягче, не уходит и не исчезает просто так, но находит своё спокойствие и отражение в другом звере. Зеркало, валет, дубль – встречи коротят как голые провода.
Банально, но эти встречи нельзя отсрочить или избежать. Валера не сопротивляется, лишь склоняется чуть ниже и жмурится чуть сильнее. Неправильного в этом – только время, потраченное почём зря и источившееся от долгих метаний. Валера в этот раз думает долго, вынашивает в себе решение, баюкает его в ладонях, чтобы в итоге отшвырнуть всё, бросить и упасть перед очевидным.
Ласковость и мнимая беспощадность превращаются в тугой ком. Валера трогает его кончиками пальцев, ведёт ниже, присматривается и примеривается – похоже на откровение, на липкое пятно и на разбитость. До странного непривычно и ново. Нужно уметь проигрывать – и прежде всего самому себе.
Юность кончается тогда, когда они больше не расходятся на края окружности. Валера опускается на самое дно. Но в этом он не один.