It was a bad idea calling you up
Was such a bad idea, I'm totally fucked
В любом фильме, в любом сериале самый горько-сладкий, самый выкручивающий душу момент — это осознание неизбежности приближающейся катастрофы. Секунда до непоправимого. Мгновение перед взрывом. Торнадо на горизонте.
Именно это ощущение наваливается на Антона Шастуна, когда перед ним открывается дверь четыреста седьмого гостиничного номера в один час двадцать четыре минуты после полуночи десятого ноября.
Глаза у Арсения красные, он выжидающе опирается о дверной косяк и сверлит Антона тяжёлым нетрезвым взглядом. От такого взгляда Антон обычно бегает, не хочет под него попадать и тем более не хочет стоять прямо перед ним — уж лучше сыграть в гляделки с Циклопом из Людей Икс, меньше урона получишь.
Арсений ничего не спрашивает — просто стоит, повиснув на дверном косяке, и ждёт, когда Антон объявит, зачем пришёл.
— Завтра сниматься, — устало напоминает Шастун.
Ничего не спрашивает, ничего не объясняет, просто ставит перед фактом на случай, если кто-то из них двоих об этом забыл.
Арсений вскидывает бровь, не то что снисходительно, как-то даже сокрушительно. Унижая. Растаптывая.
— Арс, я всё понимаю, Серёга спизданул, не подумав, лишь бы задеть, просто… Ну чего ты добьёшься тем, что сорвёшь завтра съёмочный день своим похмельем?
Про похмелье Антон сам себе не верит, конечно. Во-первых, Арсений обладает какой-то потрясающей способностью воскресать из мёртвых после пьянки, как будто ему двадцать. Во-вторых, учитывая, на какой ноте они с Матвиенко разошлись, хлопнув дверьми, завтрашние съёмки похерит отнюдь не похмелье.
Что Антон хочет на самом деле сказать, это: не накручивай себя, ты сделаешь только хуже. Серёжа столько лет пропускал всё мимо ушей, чтобы эти отношения не рассыпались прахом — иногда тебе нужно сделать то же самое.
Арсений не отвечает. Он не закрывает дверь, не порывается уйти, и что самое странное, даже не смотрит сквозь Антона, думая о чём-то своём. Сосредоточенно, словно обдумывает что-то, о чём не считает нужным ставить собеседника в известность, он смотрит Антону в лицо. Но он не смотрит в глаза. Ниже. Ниже.
Он смотрит на губы.
Антон сглатывает.
То самое ощущение приближения неминуемой катастрофы заполняет собой весь коридор, весь отель, весь город. Как когда начинаешь ронять стакан и всё словно в замедленной съёмке — успеваешь просчитать траекторию, увернуться, понять куда он упадёт и разобьётся ли, но почему-то сил протянуть руку и поймать его нет.
И ты просто смотришь.
И Антон тоже — просто смотрит.
Ему хотелось бы помочь хоть как-то, ему невыносимо смотреть за тем, как кто-то страдает, а с этим ничего и не сделать. Тем более если это близкий человек. Тем более если это человек, который уже пересёк твоё сердце незаживающим рубцом.
Но Антон никогда не знает, как помочь — может только нелепо суетиться рядом, и иногда это всё только хуже делает. Почему никто просто не говорит прямо, что им нужно? Потому что никто сам не знает?
Арсений наконец открывает рот и облизывает губы, как будто собирается что-то сказать.
Антон готов поставить всё на красное, всё на чёрное: он скажет «Шаст, иди спать». Эта мысль такая громкая, что она, кажется, наполняет коридор даже без того, чтобы кто-то сказал её вслух.
Но Арсений так и не озвучивает её. Вместо этого протягивает руку к Антону. Его пальцы, тёплые и гладкие, ложатся на тыльную сторону шеи. И тянут.
Это очень, очень плохая идея — самая чудовищная из всех, что может прийти им в голову, каждый нейрон в мозгу Антона Шастуна понимает это и кричит каждому соседнему нейрону: нет, мы не можем позволить этому произойти! Как жаль, что синапсы устраивают забастовку и отказываются передавать эту мысль остальному телу. И ебись как хочешь.
Антон хочет как угодно — в этом главная проблема. Он хочет Арсения разного — уставшего, потного после концертов, раздражающе бодрого по утрам, невероятно смешного в кадре, безрассудного и параноидально осторожного.
Это Арсений Антона не хочет — он уже сказал об этом громко и чётко, развеял все сомнения, расставил все точки над i.
Но. Тогда зачем он сейчас Антона целует? Зачем затягивает в комнату и прижимает спиной к стене? И самое главное — зачем Антон позволяет этому происходить, если знает, что это очень, очень плохая идея?
У самурая нет цели, только чувства, так и не нашедшие выхода за столько лет и теперь блокирующие любые подвижки к прекращению происходящего.
От Арсения пахнет коньяком, и его борода царапается. Он цепляется пальцами за Антонову джинсовку (так и не переоделся как вернулся), тянет вниз, а сам льнёт, скользит вверх, ловит губами перепуганный рот, ничего не даёт сказать.
Антон говорить и не собирается, но в голове у него гремит выжженное клеймом на коре головного мозга:
«Шаст, скажи, что ты шутишь. Я бы никогда… знаешь, что, давай забудем, что этот разговор вообще был».
Возможно, Арсений просто забыл слишком хорошо, потому что происходящее сейчас совершенно не похоже на «я бы никогда». Антон ему напоминать не намерен.
Антон намерен забраться руками под мягкую футболку, смять пальцами бока; намерен открыть рот и пропустить в него чужой язык; намерен закрыть глаза и вытолкнуть все мысли о том, что так нельзя, в дальний угол мозга.
В этом бесконечном аду стремления всем угодить, в этой нескончаемой пытке идеальности, один раз, один грёбаный раз, он может побыть эгоистом?
Дыхание Арсения щекочет щёку, пальцы забираются в волосы, а Антон боится шелохнуться, чтобы не стряхнуть это наваждение.
Но наваждение никуда деваться и не собирается — Арсений тянет его на себя и стаскивает джинсовку с плеч. Она падает на пол, гремя оставшимся в кармане телефоном, но Антон даже не оглядывается на звук. Похуй, если честно, что там с телефоном, если ему неоднозначно дали понять, что одним поцелуем дело не ограничится. Оно и правильно — если уж они всё равно будут жалеть завтра утром (Арсений — потому что был пьян, Антон — потому что будет жалеть Арсений), зачем мелочиться?
Пальцы под футболкой скользят увереннее, Антон наслаждается рельефом спины, читает каждый позвонок, словно азбуку Брайля. Там написано: беспрецедентная акция, ограниченное предложение. Только сегодня, написано там. Только сейчас.
Арсений делает шаг назад, тянет на себя, не глядя, куда идёт. Жалобно звенит абажуром возникший на пути гостиничный торшер, его тут же отпихивают в сторону.
Почему-то кажется, что стоит отвлечься, стоит вынырнуть хоть на секунду, и всё закончится, поэтому Антон не отвлекается — доверчиво шагает туда, куда его ведут, лишь бы не прерывать поцелуй. Его не остановит какое-то кресло, какая-то сумка дурацкая, какой-то кофейный столик. Не сейчас, когда он может обхватить Арсово лицо ладонями и наконец-то рассказать ему всё — без слов.
Они несутся по номеру ураганом, как в плохих фильмах, как в музыкальных клипах, а Антону хочется кричать в чужой открытый рот, что это не про страсть, это не про желание. Это отчаяние.
Как ты не понимаешь?
Как ты не видишь, что ты со мной делаешь?
А если видишь — ещё хуже.
Поцелуй наконец-то прерывается, когда Антона толкают на кровать, воздух становится густым от напряжения — передумает или нет? Очнётся?
У Арсения губы красные, расцарапанные щетиной, а взгляд мутный, обжигающий. Он не то что раздевает — свежует живьём. Ничего он не передумывает. Стягивает с себя футболку через голову.
Антон себе этот момент столько раз представлял, что сейчас никак не может убедить себя, что это и правда происходит. Что это идеальное тело опускается на него, прижимает его кровати, опаляет своим жаром. Невозможно смотреть и невозможно отвести взгляд.
Антон закрывает глаза.
Это надо остановить.
Он же трезвый из них двоих сейчас. Он же пользуется ситуацией из них двоих сейчас. Он же никогда себе не простит, если не скажет сейчас.
Но он так ничего и не говорит — только глухо выдыхает, когда Арсений целует его шею — мокро и широко. В голове не укладывается, какой он сейчас горячий, просто раскалённый, и Антон надеется, что он просто сгорит вместе с кроватью, прежде чем сделает что-то, о чём будет жалеть.
Лицо Арсения снова появляется рядом, и не целовать его не получается совсем. Антон дышит прерывисто, голова кружится, а перед глазами только это лицо, только этот взгляд.
Торнадо больше не на горизонте, торнадо прямо здесь, в центре комнаты. И Антон в самом центре глаза бури — там, где всё самое ужасное уже миновало или ждёт впереди. Но сейчас — сейчас хорошо.
Сейчас хорошо.
Антон крадёт поцелуи один за другим, тянется выше, ловит ускользающее лицо. Ему кажется, он сам уже пьянеет от запаха коньяка, голова перестаёт соображать совершенно, тело способно только отвечать на входящие стимулы. Его целуют, и он целует в ответ. Его тянут за волосы, и он тоже сжимает между пальцами чужие пряди.
Рука Арсения не с первого раза справляется с пуговицей джинсов, нетерпеливо царапает ширинку, затем ныряет под бельё. Он усмехается довольно, победоносно, как будто кто-то тут сомневался, как будто кто-то тут выёбывался, кроме него самого. Впрочем, наверное, никакого глубокого анализа там за этими серо-голубыми глазами не происходит. Арсений просто радуется, когда у людей на него стоит. Всегда.
Джинсы почти остаются на своём месте, только немного съезжают вниз. Арсений трёт член ладонью через ткань, ощупывает с видом придирчивого покупателя, и Антон ждёт, что его вот-вот освободят от гнёта резинки трусов. Но вместо этого Арсений почему-то отстраняется, встаёт с кровати и стаскивает штаны с себя. Он от гнёта резинки трусов освободился давно, судя по всему. Антон замирает, разглядывая поджарое тело — если покрасить в белый, будет почти греческая статуя, только там, где обычно располагают стыдливый фиговый листочек, находится почти вставший член. Антон в этом вопросе его опередил, конечно, но ситуация стремительно меняется.
Арсений возвращается на кровать, подбирается выше к Антону и ведёт пальцами по губам, тянет за подбородок вниз.
Антон послушно открывает рот, и в него неожиданно скользит чужой палец. Ощущение странное, но Антон мгновенно обхватывает палец губами, гладит подушечку языком. К пальцу присоединяется второй, вместе они гладят язык, вынуждают снова открыть рот, размазывают Антонову слюну по его же подбородку.
А затем, очень быстро, очень проворно бёдра Арсения оказываются как-то совсем близко — настолько близко, что Антон может разглядеть каждый волосок, каждую родинку, каждый шрам. Но никто не просит его ничего разглядывать — Арсений снова давит на подбородок, вынуждает открыть рот, и в этом открытом рту у Антона оказывается член.
Ощущение очень странное — Антон одновременно понятия не имеет, что делать, и вместе с тем сердце в груди колотится как бешенное, захлебывается в своём кардиорейве от одной только мысли, что это происходит.
Благо, Арсений кажется, понимает, с кем имеет дело, и берет инициативу в свои руки. Он крепко сжимает волосы Антона в руке, заставляет его запрокинуть голову, двигает бёдрами, сначала медленно, потом всё наращивая темп.
Всё, что Антону остаётся делать — это держать рот открытым и стараться убирать зубы, на большее он не претендует.
Арсений быстро начинает двигаться жёстко и уверенно, волосы не отпускает, выдохнуть не даёт, но и в горло член загнать не пытается.
Чувствуя, как из уголка глаза по скуле вниз сбегает слеза, Антон пытается смаковать его вкус на языке. А в голове смакует мысль: Арсений трахает меня в рот. Арсений. Трахает. Меня. В. Рот. И от этой мысли в груди не хватает воздуха, а в паху всё сводит.
Самое смешное, если бы Арсений спросил перед тем, как это сделать, Антон бы, наверное, запаниковал и ответил, что не готов. Но теперь, когда его член тычется в щеку, когда его яйца бьются о подбородок, Антон себя чувствует одновременно чудовищно грязным и каким-то вознесшимся к ранее неизведанным вершинам. Челюсть ноет, глаза слезятся, и Арсений тянет за волосы так сильно, что становится больно, но член просто ломит от того, насколько сильно Антон возбуждён.
Когда он уже готовится в панике решать, глотать или выплёвывать, всё внезапно заканчивается. Арсений подается назад, его член выскальзывает из податливого рта, оставляя мокрые следы слюны на губах и подбородке.
Антон смотрит ошалело, пытается отдышаться, понять, что произошло, но никто его ни о чем не информирует.
Арсений снова пропадает из поля зрения. Антон поднимает голову, чтобы разглядеть, как худая голая фигура копошится в той сумке, которую они десять минут назад отфутболили к стене.
Внутри всё разочарованно ухает вниз. Всё? Это всё? Пока Антон жмурился от стыда и удовольствия Арсений, должно быть смотрел ему в лицо и представлял, как завтра нужно будет делать это же на камеру.
Смотреть в лицо, не трахать в рот.
Пока Антон топит сам себя в панике, Арсений успевает вернуться. Бросает что-то на постель и сам забирается следом. Антон ждёт настороженно и выдыхает, только когда чувствует тяжесть чужого тела на своих бёдрах.
Резинка трусов наконец-то едет вниз, а Антон чувствует, как горячие и почему-то скользкие пальцы сжимают его член. Там, где хочется плакать от счастья, он ограничивается тихим скулящим выдохом.
Арсений усаживается сверху, сжимает бёдрами, трётся. Сквозь собственные трясущиеся ресницы Антон видит обхватывающую его член ладонь, вторая рука теряется у Арсения за спиной.
На этот раз он движется медленно, размеренно, еле заметно привстаёт и опускается в такт собственным движениям. Под бледной кожей напрягаются и расслабляются мышцы ног — Антон тянет к ним руки, гладит бёдра, наслаждается ощущением разгоряченной кожи и этой возбуждающей тяжести.
Арсений, конечно, начал с места в карьер, но теперь кажется, понял, что для экстрима рано, и подуспокоился. Антон даже позволяет себе прикрыть глаза и полностью раствориться в этом мягком, но уверенном удовольствии.
Арсений движется плавно, предсказуемо, его рука скользит по стволу, а подушечки пальцев оглаживают край головки с такой уверенностью, будто он делал это миллион раз. Антон об этом старается не думать. Он запрокидывает голову, растворяясь в неге размеренных движений, и наконец-то чувствует спокойствие.
Недолго.
Равномерные поглаживания прекращаются, Арсений подаётся вперёд, а затем Антон чувствует кончиком головки странное сопротивление чужого тела. А через мгновение — жар и давление туго обхватывающих член мышц.
Антон вздрагивает, мгновенно сбрасывая с себя остатки расслабления. Ошарашенно смотрит, как Арсений медленно опускается на его член. В его взгляде что-то тёмное и тягучее, с чем невозможно спорить, но Антон всё-таки пытается:
— Я н…
Его не слушают. Арсений резко подаётся вперёд и занимает его рот поцелуем, агрессивным, почти злым, он ощущается как наказание.
Опустившись до упора, поднимается наверх, чтобы снова рухнуть вниз. От этой тесноты, от этого жара, от самой только мысли о том, что он двигается сейчас внутри Арсения, у Антона реальность из-под ног уходит — даром, что он лежит. Он хочет возмущаться, хочет сказать, что это всё вовсе не то, на что он рассчитывал, но способен выдать только жалкие стоны прямо в чужие губы.
Арсений наращивает темп, не прерывая поцелуй. Двигается резко, размашисто, так, как Антон никогда бы не позволил себе сам. Остаётся только надеяться, что ему не больно. Он бы не стал что-то делать, если бы ему было больно, так?
Горло пересыхает, тело способно выдавать уже только бессвязные хрипы. Антон не понимает, как его руки оказываются на чужих бёдрах, как он сам помогает разгонять эту сумасшедшую амплитуду. Мир вокруг из разных событий и предметов сливается в одно слепяще яркое пятно, в нём жар тел, в нём ритмичные звуки шлепков, в нём скрип кровати и сбивчивое дыхание. В этом ярком слепящем пятне губы Арсения, мокрые и горячие, гуляют по лицу и шее Антона, и Антон пытается запомнить каждый поцелуй, но его память переполняется. Он сам весь переполняется, словно он стакан, в который налили раскалённую лаву, и он вот-вот готов лопнуть, потому что никогда ещё не выдерживал такого накала.
Но прежде, чем он успевает лопнуть, Арсений делает это первым. Антон чувствует, как невыносимо туго становится у Арсения внутри, а затем — как намокает футболка, которую он не успел вовремя подтянуть вверх. Ритмично дёргая рукой, сжатой вокруг собственного члена, Арсений кончает и раньше, чем Антон успевает что-то сказать, и выпрямляется, соскальзывая с чужого члена.
Антон недоумённо смотрит на собственную красную головку, резко оставшуюся без тепла и внимания, и головка недоумённо смотрит на него в ответ. Раздражённо поджав губы, Арсений словно нехотя обхватывает член Антона рукой и совершенно механически додрачивает его до логического завершения — на это хватает всего нескольких движений.
Смазанный и странный, этот оргазм не накрывает Антона, а словно проносится рядом волной, которая едва ли собьёт тебя с ног, а максимум намочит ступни. Это номинальная разрядка, которая пачкает и без того пострадавшую футболку, но не приносит почти никакого удовольствия.
Арсений поднимается с кровати, когда член Антона ещё не перестал пульсировать. Словно ему срочно надо на важную встречу — резко встаёт и направляется в ванную. Никаких поцелуев, никаких нежностей, никаких маленьких и больших ложечек.
Остывая, Антон потихоньку осознаёт, как нелепо он выглядит — распластанный на кровати со спущенными штанами, липкий, красный, в обкончанной футболке.
Господи.
Господи, блядь.
Он натягивает трусы и застёгивает джинсы, чтобы хоть немного исправить положение, но это не спасает от резко включающегося головного мозга, к которому возобновляется кровоснабжение. Всё загнанные в тёмный угол мысли и опасения разом прорывают плотину, и Антон чувствует, как его прибивает ко дну под тяжестью ужаса, стыда и сожалений, которые он от себя отталкивал.
Глаз бури миновал, теперь вихрь готов подхватить его, словно зазевавшуюся корову, и разорвать на части.
Антон садится на кровати.
В ванной шум крана сменяется шумом душевой лейки. Присоединиться? Нет, его там явно никто не ждёт. Но в глубине души ещё теплится надежда, что у них получится поговорить, когда Арсений выйдет. Он просто… Он просто очень брезгливый, да. Нина тоже предпочитала сначала сбегать в ванную, а потом обниматься сколько душе угодно. Всё логично.
Поэтому Антон остаётся сидеть на краю кровати и смотреть, как медленно сохнут пятна спермы на футболке. Минут через пять становится понятно, что Арсений не собирается быстро ополоснуться и выйти, поэтому Антон позволяет себе дойти до валяющейся на полу джинсовки, накинуть её на плечи и вернуться на кровать.
Телега показывает сто пятьдесят четыре новых уведомления, и это только сначала кажется много — потому что непрочитанные сообщения всё равно заканчиваются раньше, чем Арсений выходит из ванной.
На двадцать седьмой минуте Антон почти уверен, что в этом и состоит его план — проторчать под водой столько, чтобы Шастун точно успел понять намёк и свалить. И всё же слабая надежда, что им удастся хоть немного обсудить произошедшее (или хотя бы понять, что именно произошло) приковывает Антона к одному месту.
Когда Арсений всё-таки выходит из душа, часы показывают почти полтретьего ночи. Его немного удивлённый и много разочарованный взгляд сразу расставляет всё по своим местам — он абсолютно точно надеялся, что номер будет пуст. Что ж, по крайней мере, он выглядит спокойнее — если всё это было, чтобы просто отвлечься от мыслей о ссоре с Серёжей, его план прекрасно сработал.
Антон набирает воздух в грудь и поднимается с постели:
— Арс, мы можем…
— Завтра сниматься, — холодно напоминает Арсений, и Антон понимает, что впервые слышит его голос с того момента, как переступил порог этого номера.
И этот голос велит ему уходить.
Поэтому он поджимает губы, кивает и направляется к двери — медленно, чтобы его можно было успеть остановить, если кто-то вдруг передумает. Но никто не останавливает.
Двери в этой гостинице хорошие, они закрываются мягко и глухо, но Антону этот звук всё равно режет слух. Почему-то хочется оставить этому отелю отвратительный отзыв: двери громкие, кровати скрипучие, напор воды такой, что шампунь нужно смывать по сорок минут. Но Антон этого, конечно же делать не будет. Отель не виноват в том, что люди иногда идут на поводу у своих импульсов. Даже если знают, что это очень, очень плохая идея.