Январь, 19ХХ
На вахте мерно тикали часики, а послеобеденные свечи на окнах уже догорали, оставляя за собой лишь густой запах воска. Будничная суета постепенно спадала; ее начинало заменять тихое пошаркивание тапочек в стационаре и мелкие переговорки оставшихся пациентов. Только Синица, — любимая бакалаврова ночная санитарка, — носилась от лампы к лампе, как бешеная моль, разнося по койкам оставшиеся лечебные порошки и воду.
В окне зиял один из глухих январских вечеров, — темный, мирный и нерасторопный. В общем, мало, чем отличавшийся от всех прочих.
Артемий вышел из врачебного кабинета, чувствуя постепенно наваливающуюся на плечи усталость. Рубин за его спиной продолжал нерасторопно греметь инструментами на металлическом подносе. Пациент недвижимо спал, нахлороформленный чуть ли не до потери пульса; оклемается, может, к утру — это уже не его, гаруспика, была забота. На сегодня дела для него наконец-то закончились. Бурах и сам, казалось, на сегодня закончился. Он устало потер липкий лоб запястьем. Синичка, уже тут как тут, помогла снять грязный халат и сразу же утащила его замачивать.
Когда он стоял там, в чистой, новенькой операционной с раскрытым на кушетке живым, теплым телом, он не думал и не чувствовал ничего, кроме того, что происходило под его руками. Машинально изрекались сентенции вроде: “Зажим. Ножницы. Давай крючки.” И не менее машинально, знающе двигались руки, ведомые скальпелем. Мысли схлопывались до одного пульсирующего разреза под искусственным светом. Они с Рубиным были на ногах не менее четырех часов, но даже время — и то плыло мимо них совершенно незаметно, словно бы сквозь.
Однако стоило выйти за пределы той комнаты, как реальность, расширенная теперь до целого мира, свалилась на него голодным желудком и ноющей болью в спине от долгой работы. А следом… расплылась по нутру приятным удовлетворением от того, что все прошло благополучно.
Разминая плечи, Артемий прошелся по коридору и привычно проскользнул в приоткрытую дверь кабинета их главврача.
Данковский был у себя.
Сгорбившись, он писал что-то от руки, водя указательным пальцем по строчкам в раскрытой энциклопедии. Наверняка продолжал свои исследования. В последнее время, луч его интереса отклонился от прежнего курса и устремился в сферу реаниматологии.
— Как все прошло?
Даниил не стал поднимать головы — и так знал, что в дверях стоял Бурах. Прочие имели привычку стучаться.
— Успешно.
— Вы долго.
— Радикальная на врожденную опухоль пищевода, — Артемий облокотился плечом об угол этажерки, заваленной медицинскими книжками, и устало прикрыл глаза. Ему нравилось говорить с Даниилом на его языке. — Повезло, что осложнений не было. А то проторчали бы в нем еще дольше.
Наконец отложив в сторону ручку, бакалавр поднял глаза.
— Ясно. Останешься?
— Ненадолго. Надо к детям, домой, — он немного помолчал. — Слушай, есть у тебя чего пожевать?
Даниил на секунду задумался. Звучно выдвинул ящик стола.
— …Кофе, разве что?
— Сойдет.
Бурах упал на пациентский стул. Постепенно врачебную комнату заполнил кислый запах грубо заваренного кофе. Выписанный столичный кофе было ни с чем не спутать: мелкий, словно мука, помол, хвастливая терпкость. От каких-то привычек было отказываться невмоготу, и Артемий не мог винить в этом Данковского. Он бы и сам, был бы повод, побаловал себя чем-то таким.
— Погода портится…
Бурах поднял глаза с чашки. Даниил стоял у окна и все что-то выглядывал за хлипкими занавесками. За стеклами — вид молочно белый, ровный под уличным фонарем, поднявшийся ветер выдувал из щелей в раме свист.
— Надо домой, значит, быстрее бежать, — пригубив кофе, заключил Бурах.
Даниил хмыкнул.
— Все быстрее… Ты и так уже на низком старте, коллега, а время только к шести подбирается.
Ну что за обращение такое? Коллега. Оно уже давно в их обиходе стало синонимом к слову “друг”. Ну или к слову ”идиот”. Зависело от ситуации.
— Ну а ты?
— А у меня еще много дел, Бурах. Даже слишком много, — Данковский облокотился о захрустевший под ним подоконник и задумчиво поднял глаза к потолку, нервно дергая перьевой ручкой, которую зажал меж пальцев. — Провизора нам бы надо сюда. Или хотя бы аптекаря какого. У меня на учет уходит слишком много времени.
Когда Данковский выглядел так, Артемий практически мог слышать, как тяжело гудели и щелкали шестерни механизмов, запускавших в его голове все мыслительные процессы. Даниил брал на себя многое, в том числе ту работу, за которую не решался браться никто другой. Он заниматься рецептурой и следил за состоянием их аптеки. Со временем, он переквалифицировался в фельдшера, и даже вел семинары для новеньких акушерок каждый четный четверг, и все это шло вровень и параллельно с его собственными учеными изысканиями. Медицина заглатывала его целиком, гнула его, как прутик орешника, но он не ломался. Гордость не позволяла ему не довести начатое дело до конца.
— Лишнего провизора у нас в городе точно нет, — Артемий задумался. Ситуация со специалистами в сфере фармации была, конечно, не безнадежна, но близка к тому. Данковский это понимал не меньше, чем Бурах, а потому лишь устало ущипнул себя за переносицу.
— Помощник аптекаря тоже сойдет.
Странно, что он сказал это, а не чертыхнулся.
— А, может, сразу того, кто просто считать умеет, возьмем?
— Пошутил бы над чем-нибудь менее прискорбным, Бурах. Или хочешь работать в аптеке?
— Фармацевтом мне еще записаться не хватало, — (Данковский прыснул.) — Я из школы фармации, знаешь, что только запомнил? Natrii hydrocarbonas* и sal común*.
*пищевая сода (лат.)
*поваренная соль (лат.)
Он не был уверен, сказал ли правильно. Но, как бы то ни было, бакалавр не стал его поправлять. Вместо этого, он лишь беззлобно рассмеялся.
— Все самое нужное, стало быть?
— Стало быть, да.
— Стыдно, Бурах, — поддел Даниил, задержав взгляд на Артемии.
— Ты сам просил пошутить, ойнон…
Он хотел было продолжить, но раздался стук, заставивший их обоих прерваться и повернуться, словно по сговору.
В дверях, загораживая собой коридорный свет, стоял Стах. Он уже успел одеться и держал на плече суму с вещами. Теплая солдатская шинель хорошо сидела на нем, но неминуемо добавляла габаритов, и вкупе со своей суровой морщинкой, образовавшейся над бровями, он походил на грустного, равнинного великана. По крайней мере, так его однажды назвала Миша, когда он посадил ее на свои плечи. У самого Артемия бы на такое сравнение просто-напросто фантазии не хватило.
— Чаёвничаете?
— Кофейничаем, — Бурах демонстративно поднял чашку вверх.
— Приятного, — Стах лаконично кивнул в его сторону и перевел строгий взгляд на Данковского. — Я на сегодня все.
Даниил ничего не ответил и лишь подал ему быстрый жест рукой.
— Ну, бывай.
Нежелание Рубина присоединиться к их компании было обычным делом, поэтому ни Бурах, ни Даниил не стали возражать, когда он решил не задерживаться.
Стоило ему выйти за дверь приемной, как Артемий перевел укоризненный взгляд на Данковского.
— А его ты, значит, не упрекаешь.
— Он шуток не понимает.
“Это уж точно”, — подумал Бурах, но все равно захотел поспорить. Скверная привычка, которая, по неведомым причинам, приносила ему удовольствие. Так мальчики дергают за косички девчонок, но, по правде сказать, Артемию просто нравилось наблюдать, как преображался Даниил в спорах. Даже в ненужных: он раскрывался, как почка, и становился самим собой, — честным, горделивым и, порой, разъяренным, что, в общем-то, только подчеркивало все самое лучшее в нем.
— Свежо придание, — одним глотком Артемий допил весь оставшийся кофе и поморщился от того, как кофейный песок запершил в горле.
— Но это так, — возразил Даниил, мотнув подбородком. — И ты знаешь об этом. Contra factum nоn datur argumentu.
Бурах рассмеялся. Ему не нужен был перевод.
Они поболтали еще немного. Даниил в двух словах рассказал ему про терминальные состояния, на которых особенно заострил свое внимание в последнюю пару дней, и про прочую деловую корреспонденцию, которую повесили на него, словно и без нее дел не было невпроворот. Бурах посетовал на боли в спине, а потом рассказал о том, что птицы низко летали и громко кричали уже с утра. Он знал о непогоде еще до ее начала. К ней были приметы.
Темы для разговора не кончились, но в конце концов они оба замолчали. Артемий был не против их компанейской тиши.
Данковский перелистнул страницу справочника, постепенно перестраиваясь обратно на работу. Он опустил плечи и заметно расслабился в спине. Приятно было видеть, что он тоже немного отдохнул, пока они разговаривали.
Бурах оставил пустой стакан на краю стола и поднялся. На секунду Даниил вскинул голову, но ничего не сказал. Тонкие пальцы по-прежнему теребили ручку. Он о чем-то думал.
— Может, сегодня заглянешь в гости? У меня как раз есть, чем угощать.
В октябре ему подарили ягодную наливку, и она так и стояла нетронутой в буфете на кухне с того самого дня. Для нее и для встречи нужен был обоюдный повод.
— Почему бы и нет? — Даниил согласился, взяв на раздумья полминуты. О чем бы он ни размышлял до этого, сейчас он явно проигрывал в мыслях свой вечер. У них у обоих были свои дела. — Но я поздно закончу.
В этом не виделось большой проблемы. Артемий поделился с Даниилом своими планами, и сказал, что будет ждать его в десятом часу, если все успеется к тому времени. Они обменялись еще парой фраз, и он, не прощаясь, оставил его в одного.
Дороги занесло еще в первых числах ноября. Слишком рано — так считали многие, но гаруспик знал, что для Города рано, или поздно — не имело значения. Никто все равно не любил осень. Она пока еще слишком сильно напоминала о Песчанной чуме, однажды охватившей округу. Как жуткая оспина. Первый же нечаянный снег заставлял предвкушать грядущее.
Артемий ступил на мост, переходя покрытый льдом, заметенный канал. Снег под ногами не хрустел, а лишь холодно и пушисто поблескивал в тусклом свете фонарей и нещадно бил ему наискось в щеку. Было морозно и, думая о тепле, Бурах невзначай заглядывал в горящие окна домов — видел кованые люстры, свечные отблески в неровных двойных стеклах, в конце концов, он видел людей. Стоял неглубокий вечер, но прохожие ему почти не встречались. Все запирались в своих домах в такое время, и в этом, должно быть, была вся прелесть зимы: она выдувала все прочие заботы, оставляя одну лишь тягу к теплу.
Их двор постепенно заметало. Рядом с полупротоптанной дорожкой, ведущей к двери, тянулись кошачьи следы, — Артист, должно быть, прибегал. Смягчившись, Артемий потопал ногами, скидывая с ботинков снег, и зашел в прихожую. По полу, аж до самой кладовой кто-то мокро наследил. Пахло чем-то новым, терпким.
— Дети! — позвал он, вместо того, чтобы здороваться. Это у них дома было не очень принято.
В ответ раздалась лишь участливая тишина. Занято трещала затопленная печь, в соседней комнате привычно скрипнула половица. Откуда-то сверху доносилось мерное тиканье их напольных часов. Дом никогда не пустовал. В доме всегда было что-то и кто-то, — приметы обыденности, призраки прошлого, мыши или, скажем, дети, затеявшие новую игру.
— Дети? — Артемий позвал снова и заглянул в кухню, но и там никого не оказалось. — Чего набедокурили опять, что прячетесь?
По полу перед ним скользнули две небольшие тени. Они тянулись по старому паркету, постепенно подбираясь все ближе. Гаруспик успел заметить их прежде, чем они накинулись на него с громким ревом.
— Ра-а! — Спичка повис на его плечах, всем своим весом напоминая о том, что в следующий раз стоит как-то сразу поставить кушетку повыше, а не крениться над ней, как перезревший подсолнух. Бурах наклонился вперед, так что мальчик плавно соскользнул с его бока, весело гогоча.
— Ну ты теленочек…
— А мы дом затопили! Мишка кинула в печь травки, и теперь у нас тут вкусно пахнет. Ты чувствуешь?
Конечно же, Бурах слышал травы.
Спичка довольно прищурился, демонстрируя налитые озорливым румянцем, конопатые щеки. Снизу, Мишка обняла артемьеву ногу и смотрела наверх, прижавшись щекой к штанине шерстяных брюк. Ей тоже было весело. Возможно, это даже была ее идея — затеять игру в прятки.
На ужин была похлебка из красной чечевицы с тыквой. Так было дружно решено всем семейством, потому что оранжевая, огромная тыква хранилась у них под столом уже добрых пол года, и Артемий никак не мог найти повода ее разрезать. Сейчас, когда прогретая кухня сладко и тепло пахла кашей, в этом находилась какая-то неуловимая, знаменательная торжественность. Спичка бережно укутал половинку тыквы в льняное полотенце, а Миша, между тем, почти уже закончила раскладывать помытые семечки на подоконнике — чтобы сушились. Артемию нравилось, когда всему находилось свое достойное применение — даже белым, плоским тыквенным семечкам — и ему нравилось, что детям это нравилось ровно столько же, сколько ему.
— Тыкву нужно будет доесть, пока не испортилась, — Бурах коротко глянул на Спичку и продолжил расправлять на столе старую скатерть.
Мальчик нахмурился — так иногда случалось, когда он задумывался, и Бурах никак не мог понять, откуда у десятилетнего мальчика взялась такая привычка.
— Я не хочу опять кашу, — заявил Спичка, хотя похлебку еще не пробовал, да и вообще, видимо, мало представлял, что она из себя представляет. Мишка, не отрываясь от семечек на окне, ему согласно угукнула. — Давайте лучше Капелле отдадим остатки. Она нам пирог испечет. Из тыквы же можно пирог..?
— Можно, конечно.
С шалфеем и сыром, например. Или просто с сахаром. Спичка не стал вдаваться в детали.
— У нее дома печь такая… большущая! Она осенью постоянно пекла пироги из яблок и этих… своих садовых груш. Разносила всем по кусочкам завернутым.
— Почему же я ни разу не удостоился пирога? — улыбнулся Артемий себе под нос, ставя на стол три тарелки.
Спичка покраснел и насупился.
— Потому что очень вкусные пироги были.
— Ах, вот оно как. Ну, тогда хорошо, что вкусные были.
Невольно вспоминалось детство, когда точно так же пекла пироги Форелька. Пекла она их, конечно, для капитана Равеля, из привезенных им слив, черешни и больших груш — тогда в Городе, кроме кислых, противных ранеток еще ничего не росло. Но им, мальчишкам, всегда перепадало по большому куску. Больше всего ее пироги нравились Стаху, но он всегда был скуп на слова похвалы, поэтому все невысказанное им и удвоенное заливисто высказывал Ларе Филин, пока Рубин вытирал полотенцем с носа муку и пытался прожевать больше, чем лезло ему в рот.
Артемий шмыгнул носом и положил к каждой тарелке по ложке. Спичка пошел доставать из шкафа чистые салфетки.
Мишка стояла, обнимая стену при двери в кухню. В этой странной, детской привычке было что-то славное, доброе, и совсем непонятное Гаруспику. Девочка неотрывно смотрела на Артемия.
— Аба, — позвала она.
— Да, маленькая?
— А почему дядя Даниил не придет к ужину?
Артемий поморщился. Он не питал любви к эвфемизмам и не любил называть взрослые вещи взрослыми вещами. Но про пряную наливку тоже сказать не мог.
— Потому что Даниил работает допоздна, котенок, — безобидно соврал он. — Лечит людей. А ты соскучилась по нему?
— По кому?
Спичка вернулся со стопкой новостиранных салфеток в руках и принес с ними в кухню запах домашнего мыла.
— По дяде Дане, — ответила Миша.
— А чегой-то вы вдруг о нем?
Он разложил полотенца по стульям.
Бурах смиренно вздохнул.
— Он сегодня придет к нам в гости.
У мальчишки брови взлетели так, что аж затерялись под отросшей челкой, и Бурах напрягся всем телом, пытаясь подавить рвущийся наружу смешок, — до того его рассмешил воодушевленный вид Спички. Похлебка, конечно, такой радости не удостоилась.
— На ужин?
— Нет, Спич. Он придет позже. Вы уже будете спать.
Воодушевление тут же сошло с детского, веснушчатого лица.
— А, — слишком скептично для ребенка выкинул Спичка и смешно поджал губы. — То если он придет к тебе в гости.
Артемий практически виновато сморщился. Он знал, как мальчик привязан к Данковскому.
— Что ж. Это так, — он скользнул взглядом к Мишке. Пока они разговаривали, девочка, лишенная внимания, отлипла от стенки и уселась за стол. Взяв ложку, она хмуро разглядывала свое отражение в ней. — Но, если вы хотите, я приглашу его на ужин как-нибудь на следующей неделе.
— Давай!
Мишка участливо вскинула голову и посмотрела в их сторону.
— А он принесет карамельки?
— Ты только о карамельках и думаешь! — гаркнул Спичка, порядком перевозбужденный от одной только мысли о возможном визите бакалавра.
— А ты снова будешь его упраши…
— Молчи!
Мальчик подпрыгнул к ней, поспешив закрыть Мише рот. Девочка нахмурилась и замотала головой, разбрасывая свои лохмы и упорно бубня что-то в мальчишечью ладонь.
Артемий хмыкнул.
Игнорируя драку, он отошел к печи, чтобы проведать суп. Что-то в его виде подсказывало, что стоило добавлять меньше воды. Артемий вздохнул, решив дать похлебке шанс.
— Бурах! Ну скажи ты ей! Что Ми…
Фразу прервал резкий вскрик, заставивший гаруспика повернуться. Спичка вытирал о бедро ладонь, а Мишка, надув щеки, хмуро вытянула язык в его сторону.
Это продолжалось по мере закипания супа.
Дети носились вокруг Артемия заведенными волчками, наводя дома суматоху. Когда Бурах был в том же возрасте, его дом казался тесным из-за количества принимаемых его отцом больных. Исидор Бурах работал без выходных, свободные комнаты превращались в приемные палаты и операционные отделения. Получив дом, Артемий твердо решил, что в нем больше не будет посторонних. Он выбросил многие вещи, освободил комнаты и вдруг дом, до того ощущавшийся душным и маленьким, показался ему огромным. Пустота, возникшая после небольшой ноябрьской перестройки, напугала его, но вскоре он осознал, что простор пошел детям на радость, и это быстро его успокоило.
Постоянное беганье и визги вытесняли из домашней обыденности скуку и одиночество, пусть иногда это и раздражало.
Улыбаясь самому себе, Бурах помешал кашу.
Похлебка оказалась более вкусной, чем ожидал Спичка, и менее соленой, чем ожидал Артемий. Закончив с ужином, дети собрали посуду в стопку и убежали в свою комнату. Постепенно вечерние дела иссякали, и дом погружался в сон.
Артемий прошелся по кухне, вытирая руки полотенцем.
В корзинке, стоящей рядом с прихожей, под полотенцем лежала тыква. Немного подумав, гаруспик закатал в свежую газету немного творога с изюмом — лакомство, которое они с детьми могли позволить себе в любое время года. Не такое сладкое, как топленые леденцы или морковь с сахаром, но дети все равно любили утром намазать сухарик творогом и похрустеть перед тем, как бежать на улицу. Маленькая, домашняя благодарность Виктории — Артемий подумал, что этого будет достаточно. Перевязав газету холщовой веревкой, он осторожно положил творог под полотенце. В записке не было нужды. Он знал, что Спичка сам расскажет Капелле все, что нужно, и даже больше.
Он посмотрел в окно. Двор, слабо освещенный светом из единственного горящего окна пустовал, улица за ним, — с одним одиноким, стройным фонарем, — тоже. Дело шло к ночи, и было ясно, что непогода лишь начинала разыгрывать свою свистопляску: снег и не думал прекращать. Ему не было дела до того, что бакалавру идти до Бурахов от самой Хребтовки.
Он открыл Даниилу раньше, чем тот успел постучать в дверь, потому что завидел его силует за стеклом, когда он миновал припорошенную метелью ограду. Не заставляя ждать, Артемий пропустил его в теплое нутро прихожей, запустив вместе с ним ошметки снега и поток морозного воздуха. От Даниила веяло холодом.
— Проходи скорее. Раздевайся, — подбодрил его Бурах. Он взял у Данковского увесистый, взмокший саквояж и отошел в сторонку, дав тому спокойно раздеться.
Пристроившись у стенки, он наконец дал себе осмотреть Даниила и чуть было не хохотнул.
Данковский выкутывался из серого, шерстяного шарфа и зимнего пальто, и на голове у него — Артемий почувствовал, как встал ком в горле — была меховая ушанка, в точности такая, словно вокруг его головы скрутился большой, упитанный черный кот.
Не удержавшись, Бурах все же прыснул.
И как так вышло, что до этого ему никак не доводилось видеть Даниила в этой шляпе? И какое право человек подобной моды имел смеяться в октябре над шерстяной фуражкой Артемия? “Артемий!” — смеялся тогда Даниил, — “Да ты прямо настоящий гражданин своей страны!”
— Чего смеешься, Артемий? — серьезно спросил Даниил, поправляя сбившиеся на бок волосы.
— Да шапка у тебя смешная, ойнон.
Данковский состроил кислую мину.
— Я и сам не в восторге. Но, сам понимаешь, уже как-то не выбирать.
Бурах понимающе кивнул. Ноябрьские поездные поставки теплой одежды не представляли народу большого выбора, но никто все равно не жаловался. Главное, что теплые вещи в принципе появились в городе.
— Греет, и на том спасибо, — достойно продолжил Бакалавр, наконец оставив свою взмокшую челку в покое. Он поднял глаза на Артемия и хитро, приветственно улыбнулся.
Артемий низко рассмеялся.
— Если когда-нибудь в мире появятся шапки, которые не будут выглядеть на голове странно… что ж, может, тогда люди перестанут быть такими злыми зимой.
— Ну все, заканчивай, Артемий, — смешливо шикнул Даниил и забрал из чужих рук саквояж. — Не такая смешная моя шапка, сколько ты над ней смеешься.
Если он и пытался изобразить обиду, то у него этого не вышло. Видно было, что он и сам потешался.
— Ладно, это так, — примирительно согласился Бурах и жестом пригласил Данковского дальше, в дом. — Будем потише. Дети спят.
Они тихо прошли в подостывшую по ночи кухню. От печи по-прежнему потягивало приятным теплом, но стало заметно прохладнее. Позже Артемий забросит туда побольше деревянной суши, чтобы топила дом, пока они будут спать.
Даниил поставил саквояж на обеденный стул и щелкнул застежкой.
— Я принес кое-что Мишке и Спичке.
— Кое-что?
Опустив взгляд, он увидел, что на столе перед ним оказался небольшой свернутый, бумажный кулек. Не было нужды снимать обертку: он и без того догадывался, что в ней лежали конфеты.
—Ты мне детей разбалуешь. Я на них потом управу не найду.
— Пожалуйста, Бурах, — Даниил фыркнул, на этот раз с легким укором. Но это выражение на его лице быстро сменилось каким-то другим, более вдумчивым. — Думаю, тебе тоже понравится. Попробуй потом. Это ирис.
Из кухонного окна сквозило и подвывало, так что, когда они расположились за столом, Бурах заправил полотенце на подоконнике поглубже в щель между рамой и окном. Даниил устроился на том месте, где обычно сидел Спичка, и это не показалось странным.
Все свои планы Бурах неторопливо разложил на столе, и вскоре перед Даниилом оказался завернутый в пергамент засоленный лещ, две граненые стопки, которые осенью Артемий ухватил в новой посудной лавке в Кожевенном. А еще, заветная бутылка, блещущая янтарем. Это была настоящая диковинка, редкость. В городе часто гнали что-то свое, но обычно, настойки делались на душистых, местных травах. Эта же, если Артемию не изменяла память, была ягодной, с пряными импортными специями.
Он налил в стопку Данковского водки всего на два пальца, чтобы он для начала попробовал. Бурах знал, что твирин был тому не по-душе. “Вкусно”, — сдержанно отметил Данковский, слегка вздернув бровью. Он облизал губы. — “Попробуй сам.”
И он налил им по полной стопке, до самых краев.
Разговор завязался легко и протянулся через десятки минут. Они пытались угадать, на каких ягодах настаивали их водку, говорили о том, что за метрополитен обсуждают в Столице, и почему люди решили, что поезда под землей — это правильно. Данковский вспомнил про то, как однажды один журналист настойчиво называл крионику криогеникой, и ему пришлось исправлять его не менее дюжины раз. Бурах не знал этих слов, и так и не решился прервать и спросить. Вместо этого он спросил про его затянувшийся переезд, а потом рассказал про то, сколько денег в свое время потратил в Столице на марципановые фрукты. Даниил хохотал. Оказывается, он терпеть марципан не мог.
Это было уже давним и очень приятным открытием — Данковский любил пошутить и любил посмеяться, когда на то был хороший повод. Артемию нравился его смех, и нравилось видеть улыбку, от которой уголки тонких губ окаймляли вкрадчивые морщинки. Он и сам не замечал, как взгляд тянулся к чужому рту, а затем уводил глаза так, словно стащил что-то ценное из чужого кармана.
Сейчас он смотрел прямо, и ему больше не было стыдно.
— Я напишу тебе письмо, когда у меня появится время на еще один вечер, — в конце концов заверил Данковский и, коротко поджав губы, опрокинул в себя сто грамм. Артемия очень забавило, как тот морщился после каждой рюмки и выгибал брови так, что они были похожи на разводные мосты. — Надеюсь, ты не против. Старые привычки.
Бурах выпил наливку залпом следом и по случайности громыхнул рюмкой о стол.
Он бы, конечно, хотел, чтобы Даниил приглашал его к себе лично. У него ведь была такая возможность. На работе они виделись практически каждый день: сталкивались в ординаторской на обеде, коротко перебалтывались в холле, сдавали смены. Такой человек, как Даниил Данковский умел говорить прямо в лицо, без обиняков, таков уж был его характер. В чем была загвоздка сейчас, Артемий понимал, но подыгрывать Бакалавру не собирался. Ему претило облегчать ему задачу: пусть краснеет, бледнеет и находится в неловкой ситуации. Так честнее.
— Это немного странно, жить в одном маленьком городе и все равно общаться в большинстве своем письмами, — лениво произнес он в итоге.
Даниил посмеялся, тихо и хрипло. Свет кухонной лампы ярко блеснул в его карих радужках.
— Почему же? Мне кажется, письма дороже слов. И надежнее.
Артемий немного подумал. Что ж, в этом была своя правда. Слова не положишь под подушку, не сбрызнешь духами и не сомнешь, чтобы выкинуть.
— В Столице редко находится время на личные встречи, — продолжил Данковский.
— Тогда хорошо, что мы не в Столице.
— О, да. Там ты бы меня никогда живьем не взял.
— Я все равно бы очень старался, — парировал Бурах, утвердительно постучав пальцем по столу.
— Ну ладно, я могу допустить, что, возможно, у тебя бы даже получилось.
Артемий оторвал от рыбы кусок и сунул его себе в рот, тут же довольно постучав по сухой тушке ладонью.
— Ты бы снова не устоял перед лещом.
Данковский поднял брови, с каким-то странным смятением прыснул. А потом хлопнул себя по лбу ладонью и расхохотался. Его смех, искренний и забавный оттого, что пьяный, тихонько отскакивал от стен, как свет от лампы.
Артемий хотел долить себе наливки, но передумал. Вместо этого, он подпер рукой свой подбородок и посмотрел на Даниила. Тот жутко раскраснелся от смеха, и все никак не мог успокоиться.
— Что, даже отрицать не станешь?
Данковский с мольбой воззрился на Бураха.
— Артемий, заканчивай этот нонсенс!
— Ну уж нет. Мне нравится шутить.
— Ты меня своими шутками в могилу сведешь.
— Значит, так оно тебе и надо.
— Ах вот как. Я тебе эти слова как-нибудь припомню.
— О, акшан, у меня сейчас аж поджилки все затряслись, — прищурился Артемий и расплылся в широкой улыбке.
Даниил выдохнул последний смешок и устало потер раскрасневшуюся шею, пышущюю теплом от разыгравшегося в крови беспокойства.
— Ну и дурак же ты, Бурах…
Он прочистил горло и стыдливо опустил голову, пытаясь вернуть себе приличный вид, хотя улыбка все равно не желала слезать с его лица.
Бураху никогда не доводилось раньше видеть его таким — небрежным, растрепанным, красным до самых ушей. Он уже не раз отмечал, в квартире на Шейной улице, или когда они втроем с Филином гостевали у Рубина, как в домашней среде мерцали острые грани его натуры. Сейчас в нотке ученого хмельного веселья было что-то особо забавное.
Подняв глаза, он столкнулся со взглядом Данковского. Тот смотрел на него исподлобья, карие глаза казались намного темнее обычного. Как странно, — думалось Артемию. Вот так, накоротке, в плохом свете, когда все изъяны, казалось бы, наружу: разросшиеся брови, полопавшиеся от долгой работы с текстом капилляры вокруг радужек, морщинки в уголках губ и над переносицей, — каждая замеченная частичка некрасоты, естественной неидеальности, делала Даниила в его глазах лишь притягательнее. Сакральная близость. Расстояние, на котором только ему, Бураху, было разглядеть Данковского настоящего, почувствовать каждую нервную линию. Ему не нужно было трогать. Они и без прикосновений касались достаточно.
Он не сразу заметил, что Даниил смотрит в ответ. И лишь когда пауза слишком затянулась, в этот крохотный, неуловимый момент Артемия осенило: они думали об одном и том же.
Он чуть наклонился вперед, позволив себе поддаться желанию и не решаясь отвести глаз. Расстояние между ними сжалось и завибрировало, тишина затянулась. Волнение закололо в груди, как холод — пальцы, в особо морозный час. Их взгляды разошлись. Данковский опустил глаза на его губы и заметно задержал дыхание.
— Артемий… — медленно позвал он, скосил свой взгляд к окну и кивнул туда, быстро выпрямившись. Разорвав неуловимую связь между ними. — Смотри.
Бурах опешил. А затем оторопело переместил взгляд.
Двор нещадно хлестала метель. Это был не снегопад. За окном бушевала самая настоящая снежная буря. Снег стоял темной, непроглядной стеной и застилал собой все, даже свет от фонаря на другом конце улицы. Площадки перед домом практически не было видно.
Только сейчас Артемий в полной мере ощутил, насколько был пьян. Кислый язык прилип к небу от резко накрывшего его волнения, а в плечах накопилась тяжесть, которой до этого он не замечал. Ему было много, чего сказать, но ни одно слово не могло вместить в себя значимость затянувшейся тишины.
Он снова перевел взгляд на Даниила, но тот продолжал смотреть в окно с какой-то особенной и непонятной Гаруспику теплотой. Сгорбившись, он лениво изогнул брови и подпер подбородок рукой. Голос у него из-за этого слегка исказился и захрипел.
— Это, на самом деле, страшно забавно.
— Что?
Даниил вернул к нему взгляд. На его узких губах пригрелась маленькая улыбка. “А ты, разве не понимаешь?” — что-то недосказанное застыло в воздухе между ними.
— Мы оба знали, что все к чертям занесет. По-другому и быть не могло.
Он тепло усмехнулся. И Бурах не смог не улыбнуться ему в ответ.
— Это слишком хороший повод остаться на ночь.
Иногда не нужно было даже чего-то сильно хотеть, чтобы оно произошло. Артемий любил, когда все шло своим чередом, и их с Даниилом маленькие предлоги всегда хорошо вписывались в такую картину мира. Все было правильно и столь же естественно, как и биение сердца или дыхание.
Бураху еще многое предстояло узнать и, возможно, однажды ему даже не придется спрашивать Даниила об этих вещах. Они сами всплывут на поверхность, сами раскроются перед ним, как любящие руки. Когда-нибудь, невозможное расстояние между ними истончится и станет даже прозрачнее, чем когда они спят под одной крышей. Когда-нибудь одно особо вредное создание позволит ему приложиться губами к месту, куда ресницы отбрасывают неровную тень.
А пока, он достанет из шкафа пахнущее мыльным раствором белье, и постелит Даниилу в гостевой. Оставит на ночь старый сборник поэзии, однажды выкраденный из библиотеки в Омуте, поставит свечку на тумбу и пожелает спокойной ночи, чтобы услышать ответное пожелание в ответ. Этого будет достаточно.
Но на утро, в оставленной, мятой постели, все равно обнаружится посеребряная запонка с манжеты рубашки. Невзначай забытая вещь.
Или хороший повод вернуться к ним снова.