Листва на деревьях едва уловимо шелестит, переплетаясь с лёгкими волнами ветра; бледнолицая луна кутается в пушистые облака, иногда немного выглядывая из-за мягкого одеяла. Пустую улицу ровными полосами режет свет фонарей, кажущийся каким-то чрезмерно острым, будто подойдёшь и обязательно останется свежая ранка. Кусты в парке покачиваются в такт красочным цветам, покрытым сизой дымкой недавно появившегося тумана. Птицы уже давно не поют, только любопытно глядят с вершин деревьев и раскачиваются на ветвях, как на качелях. Многие из них спят, прижавшись к бокам друг друга, но особенно любопытные провожают взглядом странную парочку, смеющую нарушать умиротворённость вечера.
— Он опять поставил В! — Сынмин зло откусывает кусочек булочки с ореховой нугой и негодующе всплескивает руками.
Он расстроен. Расстроен очень и очень сильно, потому что преподаватель ненавидит его чисто и искренне. Иногда у Сынмина складывалось впечатление, будто такая несправедливость настигала его одного, но, к счастью или сожалению, отвращение этого старого хрыча распространялось ровным счётом на всех и вся. К некоторым и вовсе закрадывалось подозрение, что преподавателя Чона боялись даже другие учителя. Во всяком случае, они зачастую с нечитаемым взглядом обходили его стороной, иногда, видимо, из личного хорошего отношения или собственных соображений утягивая учеников с собой. Спасали из страшных когтистых лап, так сказать.
— И ладно бы нормальный препод был, так нет же! — продолжает возникать Сынмин, где-то на задворках сознания понимая, что его скорее всего не слушают.
Только вот Чанбин слушает и делает это очень внимательно, каждый раз про себя что-то отмечая. Помочь он ничем не может, но зато может стать хорошим слушателем. В голову, конечно, поступают мысли из разряда «научить старших относиться хотя бы маломальски уважительно к младшим», но затем, остужая яркий пыл, приходит и осознание, что достаться может всем: и мелкому Минни, и остальным ученикам, и, возможно, даже самому Чанбину. И если на последнего ему плевать, откровенно говоря, то первые двое вызывают вопросы. К сожалению, вопросы, пока что не имеющие решения. Но это в рамках приличия, мол, подойти к классу, постучаться, поговорить…
— А ещё, будь добр, поведай мне свою роскошную историю о том, почему у Сонху синяк под глазом и губа разбита, — эта фраза резко выбивает Чанбина из собственных мыслей. Она ставит его в некоторый тупик, из которого, по ощущениям, выбраться будет трудновато.
В голову не приходит ничего лучше, как просто многозначительно промолчать, авось пронесёт.
— Чанбин?
Не пронесло. Ну и ладно. Вышеупомянутый решает прикидываться дурачком до конца, поэтому только пожимает плечами, устремляя свой взгляд высоко к звездам. Те красиво переливаются в ночной вышине серебряными монетками и, помогая матушке-луне, освещают путь к Сынминову дому. Не надо пока школьнику знать о том, что получил Сонху вполне заслуженно и по делу. Нечего кидать двусмысленные взгляды на Сынмина и бесконечно норовить коснуться какой-нибудь части юношеского тела.
Чанбин каждый вечер провожает его. Сначала это был простой полудружеский жест, который постепенно превратился в подобие ухаживаний. Ни один из них ещё не озвучивал своих мыслей на этот счёт, просто свыкся, принял как должное. Сынмину хорошо с Чанбином, а Чанбину хорошо с Сынмином. Что может быть проще? Зачем всё усложнять, искать какие-то ответы на несуществующие вопросы, если можно продолжать прогуливаться после школы и университета по ночному парку, ходить в кафе и кино по выходным, сидеть друг у друга дома, распивая горячий чай. Всё ведь так просто.
В детстве было так же. Один двор, одна качель, один дом и соседние квартиры. Родители привыкли, и они привыкли. Уже не проглядывалось в тех жестах чего-то смущающего до кончиков ногтей или волнительного, как перед совместной поездкой на море. Просто прогулки, просто общение и просто странное чувство в груди.
— Не хочешь говорить — не нужно, но узнаю, что ты опять с кем-то подрался, я тебя сам лично изобью, — предупреждает Сынмин, забавно грозя кулаком, а Чанбини молчаливо и немного насмешливо смотрит на него искоса. Ничего эта тростиночка не сможет с ним сделать, как бы не старался, потому что часы, проведённые в зале, просто существуют, и маленький худощавый школьник рядом — тоже просто существует.
На губах сама собой расцветает добрая усмешка, заставляющая Сынмина злобно зыркнуть в чужую сторону, ибо нечего тут ходить и лыбиться в свете ночных фонарей. Он даже начинает замахиваться, чтобы шутливо толкнуть самодовольную ходячую гору подле себя, но из травы выскакивает маленькая лягушка. Сынмин в испуге от неожиданности отлетает в сторону, прямиком в большие согревающие объятия. Чанбин тихо смеётся, отчего грудь его и плечи начинают немного подрагивать, утаскивая школьника в ту же тряску. Лягушка смотрит на них ошалелыми глазами, абсолютно не втыкая, что это за два чудища перед ней. Чанбину даже кажется, что перед тем, как ускакать в траву к своему прудику в парке, она недовольно машет лапкой на них обоих, мол, совсем уже олягушатились тут.
Он правда пытается сдержать свой смех, но эта маленькая зелёная кваква и огруглившиеся глаза Сынмина его добивают. Добивают окончательно и бесповоротно. Чанбин ещё сильнее стискивает мальчишку, прижимая его ближе к себе, и хохочет во всю мочь. А Сынмин просто упирается носом ему в изгиб шеи и непонимающе глядит исподлобья. Странный он, этот ваш Со Чанбин. Смеётся от души, хотя делает это чрезвычайно редко, ещё и обниматься лезет. Совсем на него не похоже.
Чанбину же хорошо как никогда. Над головой устрашающе ухает сова, а совсем рядом дрожит тёплый свет фонаря. В траве шуршат ёжики и стрекочут кузнечики. Вот здесь, прямо перед ним стоит затихший Сынмин, а в голову приходит совершенно простой и совсем несложный ответ на все его вопросы. Он даже звучит просто. Всего-то нужно сложить губы в трубочку для начала, чтобы получить краткое «любовь».
***
Сынмин шокирован ровно настолько, насколько вообще может быть. Он от этого вечера ожидал что угодно, но никак не сидения в отделении полиции, чтобы забрать «разбушевавшегося», по словам какого-то дядечки в погонах, парня. И, к великому сожалению, своего.
Он вообще никогда не задумывался, кем приходится ему Чанбин. Возможно, потому что внутри для себя уже всё решил, но, быть может, ещё и потому, что услышать иной ответ было бы слишком больно. В конце концов, сам Чанбин никогда ничего подобного не спрашивал да и не интересовался в общем-то. По его отстранённому виду в принципе судить было слишком сложно: то ли он слушает так внимательно и так вдумчиво, то ли где-то в своих мыслях летает, чёрт его знает. Зато вот Сынмин точно знал, что все его мысли всегда об одном конкретном человеке. Он пытался думать о ком-то другом, правда, но невозможно акцентировать внимание на посторонних вещах, когда рядом есть Чанбин.
Чанбин всегда казался ему чем-то чрезвычайно удивительным: вообще не с этой планеты, если можно так выразиться. Его подходящая по всем параметрам Сынмина внешность, крепкие мышцы груди и рук и очаровательно невысокий рост. Да Ким просто пищать готов был от того, насколько тот милый. Только вот этот «милый» периодически выдавал такое, после чего Сынмину было страшно жить. Вдруг сердце не выдержит, мало ли.
И вот одно из этих «такое» решило случиться именно сегодня. Здесь, в обезьяннике. Как он сюда попал? Стукнул хорошенько одного дедушку. Сынмину очень хотелось бы верить, что это был кто угодно, но не преподаватель Чон.
— Нанёс тяжкие телесные повреждения Чон Шин Ыну…
Полицейский не успевает договорить, потому что его любезно прерывает никто иной как Чанбин:
— Никаких тяжких! Один только синячок!
— А он утверждает, что вы сломали ему руку и разбили нос, — парирует мужчина.
— А вы его на медосмотр отправьте, вот и выясним, что у него там сломано, а что разбито, — зло шипит Чанбин, но всё-таки с удовольствием наблюдает, как вытягивается лицо мерзкого старикашки. Победная усмешка тут же сползает с морщинистого лица, уступая место плотно сдвинутым к переносице бровям.
Сынмин только закатывает глаза к небу и сочувственно, но не от всей души кивает преподавателю. Ему, конечно, очень жаль, но ровно до того момента, пока они вместе с парнем не переступают порог здания. В полной тишине парочка движется к давно родному парку, и если Чанбин в голове проматывает момент удара и боязнь за свою собственную жизнь — на секундочку, в безлюдном месте — наедине с Сынмином, то тот самый Сынмин кровожадно скалится, изредка кидая взгляд на это недоразумение слева от себя. Стоит им только подойти к первой лавочке и усесться на неё, как Чанбин выдает совершенно довольное собой:
— Лох печальный, — и это однозначно адресировалось одному небезызвестному старому деду с заниженной самооценкой и ненавистью к всему живому. Вот и поговорили.
— Кто еще из вас лох печальный. Сейчас посмотрим, — Сынмин опасно начинает приближаться, но совершенно неожиданно выдаёт серьезное: «Бинни, я волновался за тебя».
В груди у Чанбина что-то стремительно расплывается теплом от этого его «Бинни». Непрошенная улыбка пытается налезть на лицо, заставляя уголки губ нещадно подрагивать, хотя мозг отчётливо напоминает, что Сынмин за такое может в табло прописать. Он тут волнуется, а этот, видите ли, лыбу давит. Но Сынмин не бьёт и даже не пытается. Он приближается, несколько пугая Чанбина невиданными доселе действиями.
— Ещё раз так меня напугаешь, и вместе этого у тебя будет синяк.
Сынмин осторожно, на пробу касается удивлённо раскрытых губ и прикрывает глаза. Он замирает в таком положении, давая Чанбину время на очухаться и, быть может, даже отодвинуться подальше. Он совершенно не знает, чего ожидать от парня напротив. Никто ведь не исключает варианта, что за такое ему потом достанется с лихвой. Сынмин пока не решил, что будет делать, если его резко бросят, но это действие ему кажется максимально правильным в данный момент.
Чанбин отстраняется, а Сынмина прошибает холодным потом. В груди всё резко замирает, а сердце гулко ухает куда-то вниз. Неужели он просчитался?..
Прежде, чем мысли успевают загрызть его полностью, Чанбин нагибается обратно и хватает его за мягкие щёки. Он оставляет короткие поцелуи-бабочки по всему лицу тут и там, касается линии бровей, век, целует скулы и очерчивает большими пальцами мягкие губы. Сынмин удивлённо подставляется ближе, ещё не успев до конца сообразить, что к чему, но внутри ему что-то упорно подсказывает, что нужно ближе, больше, сильнее.
В конце концов Чанбин запечатывает своё проявление нежности аккуратным чмоком в чужие губы и с наслаждением замечает поплывший взгляд Сынмина. В голову приходит гениальная идея добить мальчишку окончательно, поэтому он наклоняется совсем близко к покрасневшему ушку и при свидетелях в лице лягушки и кружащих вокруг них светлячков произносит искренне:
— Люблю тебя.
Сынмин утыкается ему носом в ключицу и несильно бьёт кулаком в грудь, сгорая от собственных чувств.