Фемида

— В отделе зовут «Фемида».

— Это женщина, что ли?

В желтой комнате с подтеками и въевшимся орнаментом табачного дыма клички были нормальным делом. У каждого здесь была кличка, каждый, сидящий в своей трехстенной конуре с компьютером и искусственным фикусом был чем-то. Они заходили в здание и сбрасывали кожу и имена и становились чем-то. Здесь сидят Бегемот, Хвост, Маргаритка, Клубок и Нож, и это не было их позывными. Их называет комната, Нож называет Маргаритку Маргариткой, а Бегемота так называет Хвост. Только Кэйа остается Кэйей, и за ним тянется вереница информации, а за всеми ними ничего не тянется. Он знает только их лица. Пока он знает только их лица, они знают о нем всё.

Конечно, он знает, что говорит с Розой. Розу зовут не так. Роза поднимает на него осевшие, кривые глаза. Роза — отголосок нудного архива.

— Есть предпочтения? — язвительно спрашивает она. Кэйа, смутившись, качает головой. — Тогда какая тебе разница?

— Никакой. Я просто спросил. А почему «Фемида»?

Роза хмыкает. У нее кривые костлявые пальцы, на левой кисти не хватает мизинца. Не отдел, а цирк уродов, но Кэйа пока об этом не думает.

— Да так. Ну, ты помнишь, наверное, что Фемида — это типа про справедливость и всё такое?

— Наверное.

— «Наверное». Ну вот, у нас тоже своя «Фемида» есть, — посмеивается она, — Которой однажды дали задание и свободу выполнить его так, как она посчитает нужным. Без ограничений. Свобода творчества, сука. Ну вот она и выполнила. И за свою свободу творчества никакое наказание не понесла. С тех пор зовём «Фемида».

Кэйа кивает, но не то, чтобы ему стало более понятно, почему в отделе триста двадцать пять, с которым ему нужно работать, работают Нож, какая-то Ромашка, Клубок и Фемида. Цветочек в поле сорняков. Хотя, быть может, ему стоит сказать спасибо, что работать он будет с Фемидой, а не с Хвостом или Розой, от нее тянет перегаром, и через каждое слово она говорит «сука». Он, из чистого налогового отдела, с дорогим одеколоном и блестящими часами на руке, не был к такому готов; не был готов, что лучшие из лучших сидят в жёлтой шпатлёвке и что здесь тянет никотиновым кашлем буквально из каждого угла, что свет здесь вспыхивает очагами от каждого стола конусом сломанных допотопных ламп.

Ему нравится «Фемида». «Фемиды» в офисе нет, и в этом он чувствует с ней родство — ему кажется, что она не терпит всей этой вони и когда потолок медленно давит на голову, вбивая ее в плечи, не терпит перегара Розы, что «Фемида» — это дневное животное, и ей нужен солнечный свет. Он уже чувствует, как дружит с ней и как у них складываются замечательные отношения как у напарников, как они вместе ловят владельца крупнейшего даркнетовского сайта с жестким порно.

И его почти даже не смущает, что «Фемида» — это сорокатрехлетний мужичок, от которого тянет по́том и невысохшей рубашкой. И он даже соглашается на сделку со своим воображением, когда у сорокатрехлетнего мужичка обнаруживаются сальные волосы и жёлтые от табака зубы и глазные яблоки, но не то, чтобы Кэйа сильно смотрел ему в рот или вычесывал голову. Мечтая о дневном животном, Кэйа забыл посчитать количество столов в темном душном помещении этого отдела.

Он ждёт его три часа. Перекур у «Фемиды» действительно длинный, и никто в отделе стоически не выдаёт, где он стоит и курит.

***

Он пытается отмыть руки, постоянно сует их под ледяную скрипящую воду и постоянно трогает замшелое мыло, втирает его в кожу, грызет ногтями и сжимает, оставляя вмятины, но оно не помогает, вода не помогает, а руки все такие же красные, и он готов разрыдаться от того, что они не становятся такими, к каким он привык. Его напарник стоит за три раковины от него. Он не чурается облокотиться о липкую бетонную стену. Ему хочется курить и он курит, какой молодец, пока Кэйа все пытается отскрести от себя кровь тела, которое они уронили рядом с дыркой вместо унитаза.

Туалет на автобусной остановке. Так они работают — встречают человечка, сажают в обычный хэтчбэк серого цвета, чтобы обсудить покупку какого-то хлама, который он продавал на Фейсбуке со своей личной страницы. Пользователь с их даркнетовского сайта случайно или по тупости использовал свои инициалы, когда регистрировал криптокошелек. Думал, что его невозможно отследить. Его напарник любит таких дураков, да, он их просто обожает. Кэйа предпочел бы, чтобы он любил мыть голову чаще раза в месяц.

Ему нравятся дураки. Поэтому он терпит Кэйю.

По дороге, пока Кэйа, ни о чём не догадываясь, держится за руль, сидевший на заднем сиденье напарник накидывает на голову человечка холщовый мешок. Тот начинает вырываться, пинать ногами спинку сиденья Кэйи, и тому немного начинает сносить крышу. Он кричит что-то типа «какого черта», кричит с визгом, но не отпускает руль. Ему совершенно спокойно отвечают:

— Я скажу, когда остановить.

И только из-за того, что ему нужно следить за дорогой, Кэйа не бьётся головой о руль. Он работает не так, он работал не так, он подписывал бумажки, сравнивал почерки под лупой, искал срезы, нестыковки, склейки, спайки, фальшивые банкноты, и все это в чистом кабинете со светлым столом и открытыми окнами. Ему выдавали в аэропорту целый конференц-зал, если на то была необходимость. Вот, как он работал.

Ему приказывают остановиться через час, когда Кэйа видит одинокий туалет у автобусной остановки. Они ехали через лесополосу, и дальше, после туалета, тоже была лесополоса. Конфетка, а не место. Их человечек к тому моменту уже затих, его вытаскивают и уверенно, потому что это не первый и не второй раз, требуют от Кэйи занести за несколько бетонных стенок и квадратную плоскую крышу, и Кэйа совершенно не хочет идти за ним. Ему противно ощущение теплого потного тела, противен жир, который он чувствует, когда трогает человечка за его толстые дряблые руки, противен пот и то, что тот начинает дёргаться в ответ на его костлявые пальцы.

Он не помнит, что это было. Он стоял, слушался его, слушался, когда он давал четкую, медленную инструкцию, потому что Кэйа для него был тем, кому засунули под глазное яблоко иглу и разрубили связь между полушариями мозга, и теперь он стоял с подтекающей у губы слюной — это было написано у него в глазах. Выйди к машине открой багажник возьми верёвку и черный пакет. И бросил ключи. И Кэйа пошел.

Он почти не участвовал ни в чём, что видел, и ему было достаточно просто открывать рот и искать в дебрях глотки голос, чтобы на вопрос «какая информация тебе нужна» что-то там вякнуть, вроде бы даже дельное. Они стояли в кафельной комнате с единственным источником света сверху, и это было во сто крат хуже офиса этого убойного отдела, и теперь Кэйа понимал, почему ему не дали назвать их отдел «убойным». Потому что это был не «убойный» отдел, а «специальный», и правилам убоя он не подчинялся. Его напарнику на это было плевать.

Он был добродушный и у него было такое по-собачьи грустное лицо, как у ламантин из детской книжки про океаны. Спокойный. Он спокойно заворачивал рукава и спокойно накидывал на голову опухшему от рёва мужику черный пакет. Он знал, сколько нужно его держать, чтобы визги перешли в судороги, а Кэйа смотрел и чувствовал, как его руки и черный пакет перекрывают не то горло. Но он стоял и смотрел, стоял и смотрел. Когда видел кровавые пузыри и рвоту, самого тянуло блевать, когда слышал кашель и слезы, самого тянуло закрыть в черном пакете напарника.

Что это за человечек, которого они поймали и вывезли в лес, в чем он, сука, так провинился, чтобы его не слушать и не воспринимать как человечка, маленького и хрупкого, чья шея явно не предназначена, чтобы ее сжимали так сильно и крепко. Он знал это; он говорил не так, как действовали руки, он нагибался, смотрел на то, что сделал с его лицом, и говорил, и лучше бы он не говорил, а просто свернул кому-то из них двоих шею.

У него был спокойный голос. Может, потому, что Кэйа слушал его через вату нытья и кровавых пузырей. Голос спрашивал даты, адрес, имена, а человечек ныл, плевался кровью и просил о пощаде. И он снова спрашивал. И человечек снова ныл. И он снова спрашивал. Ему было всё равно на нытье. Не получив ответа, он медленно натягивал пакет и останавливался, и всё это с таким спокойным ламантиньим лицом. И тогда, когда он останавливался, нытье переходило в визг, а тот в кашель, а тот — в даты, места, имена. Тридцатое июля, проститутка с шоссе двадцать пять, бункер на юге. Отпустили. Второе августа, бездомная, стоянка дальнобойщиков. Отпустили. Семнадцатое августа, школьница, шла домой, бункер на юге. Отпустили. Заявила в полицию. Дело замяли. Видео загружались равномерно. Есть расписание.

Человечек падает, когда его отпускают из рук с пакетом на голове.

— Больше он не скажет.

Откуда-то он знал это, говорил Кэйе, шлепая ладонью о ладонь, сжал одну в кулачок и в него прокашлялся, в тот самый кулачок, которым зажимал пакет на шее с кровью и слюной. И у Кэйи было ноль вопросов, потому что он пошутил: живым они его не отпустят, да?

Человечек задёргался в судороге, забулькал, задрожал, а потом у него вытянулись ноги и его как будто бы стало больше. А потом он умер. Кэйа впервые видел, как умирают от того, что в грудной клетке натурально разрывается сердце, и если судмедэксперты вскроют ее своими бензопилами, то увидят просто фарш. Тогда его напарник подходит к бетонной стене, а Кэйе внезапно хочется помыть руки.

Он говорит ему:

— Такие не очень любят долго жить после того, как их раскроют. Их очень тянет на крышу и в духовку, знаешь. А так мы знаем больше, чем если бы он сделал это сам.

А Кэйа не слышит.

И вот он моет, моет, моет, а руки всё красные и красные, и он даже не видит, как уже несколько минут ревёт, потому что не смотрит в замызганное зеркало с отскоблившимся серебряным напылением. У него руки в крови, и она не отпирается, и всё это теперь навсегда, и это он убил человека, такой хороший и правильный и благородный. От отчаяния он мычит, а когда на его руку ложится желтоватая от никотина ладонь, вздрагивает и чувствует, как разрывается его сердце.

— Вот что, дружочек, — это тот же самый спокойный и нежный голос, и держит он его руки спокойно и нежно. — Ты прекращай. Уже до крови додрался.

Кэйа впервые ощутимо для себя всхлипывает, когда пытается вырваться, но его не выпускают, и это нагоняет ещё больше страха вместе с воздухом.

— А? — вырывается из его открытого рта, и Кэйа возвращается в реальность, в туалет с запахом мочи и крови, и смотрит на руки, а руки горят. Он видит царапины от собственных коротких ногтей, и они похожи на морзянку, и они пищат ему, звенят и гремят, что нихуя здесь ничего не связано со справедливостью. Изначально Роза пошутила, пошутили они ещё тогда, когда вспомнили, что Фемида — это про справедливость. Справедливость говорит ему:

— Пойдём-ка на свежий воздух.

Справедливость держит его за плечи теми же пальцами, которые крутили вокруг себя черный пакет, чтобы тот натянулся на шее. Сейчас они толкают его на улицу, а на улице холодно. И в сторону Кэйи это самое справедливое действие.

Его справедливость звали Дилюк.