Звёзды и пёстрые ленты на колесе

Мчится по кругу разноцветная карусель

И несёт её время сквозь океаны огня

Я стою и смотрю как проносятся мимо

Города, поезда, лица… всё неуловимо

Карусель вращается без меня

Флёр «Карусель»

Сцена 1

— Ничто человеческое не помешает мне выполнять должностные обязанности, — говорит Нёвиллет, глядя на Фокалорс, которая по неясной для него причине предпочитает, чтобы её звали Фурина. Его слова — то ли констатация факта, то ли обещание. Впрочем, Нёвиллет вряд ли должен обещать что-то Архонту, одной из тех, кто узурпировал власть, пусть Фокалорс, или же Фурина, неважно, просто наследница. Она унаследовала вину вместе с этой должностью.

— Что ж, — Фурина окидывает его взглядом, — чудесно. Я безмерно рада, что ничто не затмит вашего ясного взора и не менее ясного ума, ни единая эмоция не повлияет на вынесение решения, ведь суд должен быть беспристрастен, в нём действительно подчас нет места человечности, потому восхитительно, что в вас её нет.

Она вдруг сбивается, взгляд её теряет уверенность, продолжает она уже осторожнее:

— Я надеюсь, что мои слова вас не оскорбили.

— А должны были?

— Не уверена, поэтому и решила уточнить. Люди обычно говорят об отсутствии человечности, когда хотят кого-то оскорбить, но я не имела в виду ничего подобного.

Нёвиллет лишь коротко кивает, принимая информацию к сведению.

Люди, конечно, чего от них ещё можно ожидать? Они почему-то считают, что человечность — это нечто хорошее, нечто возвышающее их над остальными. Брать себя за единицу отсчёта, эталон и идеал — вот самая человеческая вещь на свете. Забывать, что они способны на воровство, ложь, насилие и убийство — тоже. Но не Нёвиллету напоминать им о том, на что они способны. Его роль в том, чтобы напомнить: за каждый проступок ждёт расплата. И это правило выше всего человеческого. Это правило выписано на ткани вселенной, на звёздном её полотне.

Сцена 2

Ничто человеческое не кажется Нёвиллету понятным, за исключением, пожалуй, базовых вещей, присущих всем живым организмам. Они спят, когда устали, едят, когда голодны, а вот дальше… Даже на боль — что, казалось бы, может быть однозначнее? — люди реагируют по-разному. Страхом, агрессией, смирением, наслаждением. Невероятно разветвлённая система реакций, не лишённая закономерности и предсказуемости, но всё же с определённой вероятностью выдающая совершенно неочевидные вариации.

Драконы устроены логичнее. В их мышлении и действиях есть строгая выверенность, ясность и предсказуемость. Люди — хаос вероятностей, который невозможно держать под контролем, даже заковав в рамки закона. Закон не удерживает многих из них от совершения ужасных поступков, лишь настигает их после. Но даже казнь убийцы не вернёт убитого к жизни. А убивают они по таким абсурдным причинам.

— Она изменила мне! — кричит подсудимый, забивший свою жену до смерти. — Она гадкая, лживая тварь, не достойна жизни! Почему вы не хотите рассмотреть её преступление?!

— Я не убивала! Посмотрите на меня, разве я могла? — плачет подсудимая, отравившая мать и брата ради наследства.

— Он был моим другом, да как бы я убил его?! — подсудимый, не пожелавший делиться найденными сокровищами и рассёкший другу висок лопатой, бьёт себя в грудь с видом оскроблённого достоинства.

— Он сказал мне, что если я избавлюсь от мужа и получу все его деньги, мы сбежим вместе, — рыдает подсудимая, спустившая мужа с лестницы, — муж был так жесток ко мне, а он так добр. Но он украл у меня всё и бросил.

Люди — лжецы и обманутые, манипуляторы и ведомые, агрессоры и жертвы. И за жизнь каждый из них успевает примерить на себя почти каждую из этих ролей. Они, словно кружась в причудливом танце, меняют партнёров и маски.

Люди говорят, что вода изменчива, но она, как и драконы, подчиняется чётким циклам, понятным законам. Сами люди куда изменчивее, но они почему-то этого не замечают.

Звучит музыка. Кружатся пары. Сходятся и расходятся руки. Меняются маски.

Нёвиллет лишь наблюдает, как бушующий танец жизни проносится мимо, не затягивая в водоворот, лишь едва касаясь брызгами.

Может быть, в этом заключается его роль? Его предназначение? Смысл его существования? В том, чтобы смотреть и фиксировать изменения, искать закономерности в хаотичном движении пар, сохраняя объективную точку зрения того, кто изменениям и страстям не подвержен? Нёвиллет не знает. Он лишь внутренне отмечает, как же всё-таки хорошо, что всё человеческое ему чуждо.

Сцена 3

— Ничто человеческое вас не прельщает, — говорит Фурина, размешивая сахар в чае, — ни радости, ни страдания, ни празднества, ни трагедии. Так почему же вы всё же согласились занять эту должность? Ещё и приняли её по предложению Архонта, одной из тех, на кого вы должны держать обиду.

Нёвиллет хмурится, он знает Фурину всего двадцать пять лет и не может сказать, что их связывают близкие отношения. Иногда она кажется ему ребёнком, немного дурашливым, немного наивным. Но иногда она задаёт очень меткие вопросы, на которые не так-то просто найти ответ.

— Обида — неверное слово, — отвечает Нёвиллет. В кабинете только они двое, поэтому можно говорить полностью открыто. — Архонты получили власть незаконным путём, и потому я стремлюсь к восстановлению справедливости и справедливому же суду. И однажды он настанет. Что же касается людей и принятия должности, я не могу ответить столь определённо, — тут Нёвиллет замолкает, пытаясь подобрать слова, стремясь к юридической точности формулировок, но это не так просто, как хотелось бы. — Я не уверен до конца. Изначально у меня не было сформировано о людях чёткого мнения. Возможно, именно потому я и согласился.

— Хотели сформировать мнение, значит, — Фурина отпивает чай, глядит на его из-за фарфоровой чашки. — И как вам люди?

Ещё один вопрос совершенно очевидный и невозможно сложный для ответа.

— Соприкоснувшись с их грехами и порокам в суде, я, — Нёвиллет снова задумывается, осмысляя собственные ощущения. Фурина терпеливо ждёт, — ощутил отторжение.

— Неужели драконы безгрешны? — спрашивает Фурина, удивлённо округляя глаза. Искреннее удивление или наигранное? Искренний интерес или издёвка? Нёвиллет совершенно не понимает.

— Не поймите меня превратно. Мотивация драконов для меня понятнее, а люди порою столь изощрённы в своей жестокости, что я не знаю, чего ожидать, и потому…

— Они пугают вас, — выдыхает Фурина, словно бы поражённая собственными словами.

Нёвиллет хмурит брови. Он хотел сказать «затрудняюсь определить истинную природу многих их поступков», но, если вдуматься, если вытащить на поверхность все свои чувства и дать им названия, то Фурина окажется права.

— Как и всё неизвестное, непонятное и непредсказуемое, — он согласно склоняет голову.

— Всё же у драконов и людей есть что-то общее, — Фурина облегчённо вздыхает. — Они тоже такого боятся. И одновременно многих из них неизведанное влечёт. Не это ли объяснение вашего согласия?

— Тяга к непонятному и непознанному? — повторяет Нёвиллет, чувствуя лёгкое удивление.

Бояться неизвестного — нормально. Ведь в природе любое неизвестное потенциально может тебя убить, потому страх естественен. Нормально убегать от того, чего боишься. В крайнем случае — атаковать его. Но тянуться к тому, чего боишься — это истинно человеческое противоречие. И Нёвиллету так странно находить его в себе.

— Возможно, вы правы, мадемуазель Фурина.

— В таком случае вы просто обязаны дать людям шанс реабилитироваться в ваших глазах! — Фурина вдруг вскакивает с дивана, взмахнув полупустой чашкой и лишь чудом не расплескав её содержимое. — Вы никогда не сможете сложить о людях полного впечатления, наблюдая их лишь в моменты падения! Вы обязаны увидеть их в триумфе, в любви и радости, ощутить всю полноту обуревающих их страстей, всю яркость захлёстывающих эмоций и сложность моральных конфликтов! — она прокашливается и немного успокаивается, ставя чашку на столик. — Не хотели бы вы начать с театра? Сегодня у меня премьера, я была бы рада, если бы вы пришли.

Нёвиллет, несколько сбитый с толку её напором, медленно кивает.

— Благодарю за приглашение, не вижу причин отказаться.

Сцена 4

— «Ничего человеческого в вас нет!» — вот, что они кричали, — говорит Кэрол, сидя на диване в кабинете юдекса, — ну и что такого? В мелюзинах и правда нет ничего человеческого, мы же не люди. Не понимаю, почему я должна обижаться.

Нёвиллет вздыхает и ставит перед ней чашку с чаем. Кэрол берёт её одной рукой, а другой тянется к пирожному.

— Люди упрекают кого-то в бесчеловечности, когда хотят оскорбить, — повторяет он слова Фурины, сказанные в первую встречу. — Так они подчёркивают разницу между вами и одновременно то, что они лучше.

И тем не менее это не мелюзины на них напали. Они вообще ни на кого напасть не способны, но люди кидали в них камнями. Потому что не понимали, что мелюзины такое. Кто мелюзины такие.

Об эту мысль Нёвиллет спотыкается. Ведь страх и агрессия — естественная реакция на что-то неизвестное. Почему же он чувствует негодование, когда люди ведут себя закономерно? Закономерно, но незаконно. Возможно, на самом деле лишь законы и правила отличают людей от животных, держат их в рамках «человечности» словно в клетке, из которой они норовят вырваться? Нёвиллет не знает ответа. Утвердительный был бы печальным.

— Вы говорили, — продолжает Кэрол, прожевав кусочек пирожного, — что для мирного сосуществования разных видов нужны время и усилия, чтобы преодолеть те барьеры, которые возведут разница в идентичности и образе мышления, — она задумчиво смотрит в чашку, потом поднимает огромные по-детски ясные, но по-взрослому задумчивые глаза на Нёвиллета и спрашивает: — Как проходит ваша интеграция?

— Я говорил, что сам до сих пор остаюсь для людей чужаком, — отвечает Нёвиллет, садясь напротив.

— Нет, я скорее хотела узнать о вашем отношении к людям. И о том, нашли ли вы ответы на вопросы о своём существовании, за которыми пришли.

Нёвиллет прикрывает глаза, позволяя себе задуматься. Он прожил с людьми почти семьдесят лет. Так много по их меркам. Так мало — по его. Он видел их в зале суда, в блеске сцены, в грязи улиц, в сиянии бальных залов. Видел жестокость и милосердие, гнев и смирение, боль и радость. Но так и не понял, что из этого стоит считать истинно человеческим.

— У меня нет ответов, — говорит он.

— А мне кажется, люди славные, — Кэрол улыбается, — ну, когда камнями не кидаются.

Нёвиллет отпивает воды из бокала. Она почему-то горчит.

Сцена 5

— Разве вы не понимаете?! Это же по-человечески!

Толпа внизу под его ногами гудит. Оперный театр полнится их голосами, словно прибывающей водой.

— Вотрин стремился отомстить за свою подругу по уважительной причине. Это олицетворение справедливости, которую он отстаивает! Пожалуйста, подумайте об этом, — говорит человек, отворачиваясь от Нёвиллета, поворачиваясь к слушателям. — Если бы с вами произошло нечто подобное, разве вы бы не чувствовали то же самое, что и он?

Нёвиллет знает, что эти слова адресованы не ему. Говорящий взывает к присяжным, к человеческому в них, к той абстрактной силе, что заставляет людей убивать и миловать. Миловать из жалости или с корыстными помыслами. Убивать из ненависти или сострадания.

Маски продолжают меняться, наслаиваясь одна на другую. Губы кривятся в улыбках. Глаза плачут.

Что чувствует сам Нёвиллет? Он старается не думать об этом. Старается не ощущать.

— Всё началось из-за тех бесчеловечных трусов, которые выдвинули ложные обвинения против Кэрол! Как можно обвинять Вотрина в том, что он жаждет мести?

— Господин Вотрин невиновен! — кричит один голос.

— Он невиновен! — вторит множество.

Стены оперного театра дрожат, эхо голосов ударяется в купол и падает, падает, падает прямо Нёвиллету на голову. Лётся на него водопадом, утягивает в водоворот.

— Вы должны помиловать его!

Голова идёт кругом. События вращаются в безумном вальсе. Раз. Кэрол улыбается и благодарит Нёвиллета за то, что он ввёл мелюзин в общество Фонтейна. Два. Кэрол улыбается и говорит, что ей нравится люди, когда они не кидают в неё камнями. Три. Кэрол улыбается, когда Нëвиллет назначает Вотрина ей в напарники. Раз. Кэрол улыбается и принимает награду из его рук. Два. Кэрол улыбается и обещает, что решит этот вопрос с ложными обвинениями. Три. Кэрол уже никогда не улыбнётся.

Раз.

Месье Нёвиллет, вы сбились, с такта. Не стоило вступать в зал, если танцор из вас посредственный.

— Мы требуем помилования!

В ушах звенит. Зал размывается и тонет в гомоне. Нёвиллет перестаёт чувствовать себя зрителем и начинает — персонажем. Действующим лицом. И он знает свои реплики.

— К порядку.

Зрители смотрят на него, не отрываясь. Взгляд Фурины полнится сочувствием, и Нёвиллет не понимает, почему он обращён на него.

Нёвиллет смотрит на Вотрина, тот на него. В глазах ни капли раскаяния, только несгибаемая решимость, бороться с которой всë равно, что пытаться голыми руками повернуть реку.

— Я понимаю, почему вы приняли такое решение. Именно поэтому я не могу не испытывать сожаления… — он замолкает на мгновение, глядя на Вотрина. Тот всё такой же каменно невозмутимый, как и на службе, но будто к чему-то говорится. Нёвиллет понимает к чему. Представление продолжается. Действие идёт полным ходом. Ему не хочется досматривать до конца, — и даже скорби по поводу того, что мне предстоит вынести приговор.

Слова подводят, но этого никто не замечает. «Скорби по поводу того, что мне предстоит вынести приговор». Какая нелепая многозначная фраза. Он скорбит из-за того, что приговор будет? Из-за того, что именно ему придётся принять решение и огласить? Или из-за того, что ему этот приговор придётся вынести? Так же, как он вынес смерть Кэрол?

— Однако индивидуальное понятие справедливости не равнозначно понятию справедливости с точки зрения закона.

Он продолжает говорить, и голос его ровный, как стоячие воды. Зрители продолжают смотреть, уже догадываясь, чем кончится монолог. Нёвиллету хочется, чтобы поскорее рухнул занавес.

— В связи с этим вы признаётесь виновным.

Зал рушится. Рокот толпы сметает его словно штормовая волна. Прогибаются стены. Падают куски потолка.

— Месье Нёвиллет, прошу вас, подумайте как следует!

— Он столько сделал для Фонтейна!

— Вы просто не можете так поступить!

В ушах нарастает звон.

— В вас что, совсем нет ничего человеческого?!

Словно стекло бесконечно бьётся, собирается заново и разбивается вновь. Всё идёт по кругу. Всё вращается в безумном танце.

— Ты называешь это справедливостью? Ответь мне, Нёвиллет!

Он замирает, глядя на Вотрина. Губы его говорят одно, глаза — другое.

За стенами театра начинается дождь. Нёвиллет чувствует это кожей, ощущением бесконечной выламывающей потребности оказаться снаружи и позволить воде, нечеловеческому её спокойствию обнять его.

— К порядку! — Нёвиллет ударяет тростью об пол, и звук проносится по залу громом. Всё замирает. Все замирают.

Люди. Убийцы. Жертвы. Обманщики. Вершители справедливости. И всё это разом.

Маски падают к ногам. И что под ними?

Нёвиллету так мучительно нужно знать.

Сцена 6

— Ничто человеческое не помешает мне выполнять должностные обязанности, — Нёвиллет бросает на Фурину взгляд. — Как я и говорил ранее.

— Что ж, — она сидит на диване в его кабинете, листает газету, поглядывая заголовки странным нечитаемым взглядом. — Чудесно. Я рада, что ничего не изменилось. Что суждения ваши всё так же объективны.

Фурина наконец открывает нужный ей разворот, скользит взглядом по полосе.

— Правосудие показало, что оно абсолютно беспристрастно, но и бесчеловечно, — читает она. — Неужели закону чуждо всё человеческое? Народ, который необоснованно обвинял мелюзину, сострадает убийце, чьё преступление доказано.

Нёвиллет отворачивается, приоткрывая оконную створку. Снаружи ливень. Снаружи вода обрушивается на город с такой силой, словно желает исполнить страшное пророчество поскорее. И так третий день без перерыва. Жители видят в этом знаки, раздражаются, злятся. Но Нёвиллету становится легче дышать, и головная боль, сжимающая виски тугим обручем, отпускает.

В отражении на стекле Нёвиллет видит, как Фурина закрывает газету, сворачивает её, откладывая в сторону.

— Вы произвели фурор, месье Нёвиллет, — она берёт в руки тонкостенную фарфоровую чашку, но почему-то не подносит к губам, просто смотрит, словно надеется разглядеть в плавном вальсе чаинок будущее.

— Закон суров, но это закон. И он равен для всех, — говорит Нёвиллет, глядя, как капли бьются в стекло, заливают подоконник.

— Да, но вам не обязательно быть настолько же суровым, — голос Фурины вдруг становится тише и мягче. Чашка с тихим стуком опускается на столик. — По крайней мере, тогда, когда, отыграв роль, вы выходите из театра, вы можете быть собой. Можете чувствовать то, что чувствуете.

Капли продолжают биться в стекло. Его мысли в последние дни такие же беспорядочные. Колотятся и колотятся о невидимую преграду. Нёвиллет всё никак не может загнать их в единое русло.

— Я ничего такого…

— Гидро дракон! Гидро дракон! — раздаётся детский крик с улицы, и Нёвиллет едва не вздрагивает. — Не плачь!

Фурина подходит ближе, замирая у плеча.

— Гидро дракон! Гидро дракон! Не плачь!

Он вовсе не…

— Гидро дракон! Гидро дракон! Не плачь!

Нёвиллет хмурится, вздыхает.

— И за кого они вообще принимают Гидро дракона? — Нёвиллет качает головой. — Кто только пустил этот странный слух?

— Неужели драконы не плачут? — удивлённо спрашивает Фурина.

— Нет, насколько мне известно.

По крайней мере, Нёвиллет никогда не плакал.

— Возможно, именно поэтому его слёзы и проливаются дождём, — говорит Фурина, мягко улыбаясь. Но улыбка её печальна.

— Драконы не настолько чувствительны.

— Разве? Тогда Гидро дракон определённо исключение. Мне кажется, что он очень чувствительный, просто переживает всё так глубоко внутри, чтобы спрятать даже от себя самого.

Нёвиллет не находит слов, не успевает найти, Фурина опережает его странной просьбой:

— Вы не могли бы нагнуться?

— Я не понимаю зачем, но… — Нёвиллет наклоняется к ней, а Фурина зачем-то притягивает его ближе, обхватывая руками. Гладит тёплой ладонью по голове.

— Мадемуазель Фурина, позвольте узнать, что вы делаете? — Нёвиллет в замешательстве, но отстраняться всё же не спешит. Её действия не вызывают дискомфорта, наоборот, мысли, бьющиеся в голове, будто бы затихают.

— Так делают люди, когда хотят кого-то успокоить, — поясняет Фурина, и голос у неё нежный. Такой, каким, наверно, поют колыбельные. — Драконы горюют?

— Да.

— Тогда горюйте, месье Нёвиллет, сегодня у вас достаточно поводов.