— Я думаю, что справедливость причиняет людям страдания, потому что изначально ее придумали боги, — наконец сказала Фурина после долгого молчания, когда они с Нёвиллетом были только вдвоем.
От ее слов вздрогнул язычок свечи на прикроватной тумбе, и тень на спине Нёвиллета исказилась. Нёвиллет перестал массировать ей ступню – обычный ритуал в особо тяжелые дни, успокаивающий их обоих – и замер, подняв на нее взгляд. Фурина сидела перед ним на кровати, не похожая на себя же: тихая и безгласная, совсем не та, что днем ступала за ним по пятам как игривый олененок за течением ручья. Нёвиллет еле подавил облегченный вздох. Он ждал такую ее со смирением и преданностью человека, чья луна однажды навсегда скрылась с небосвода.
— Божествам нужна справедливость как мерный кувшин, чтобы считать количество волшебства и власти в этом мире и распределять их между собой, — продолжила Фурина, и Нёвиллет тут же возобновил массаж, вслушиваясь и разминая маленькие пальцы. Говорила она тоже иначе: на пару тонов ниже своего колоратурного сопрано. Нёвиллету не понравился голос Фурины, когда они встретились в первый раз, но объяснить это себе не смог, и только увидев ее такой, он понял, что в ее голосе всегда было не так. — У людей же нет ни настоящей власти, ни истинного волшебства. Человеческая жизнь слишком мала, чтобы из нее можно было зачерпнуть божественной чашей, но, – Фурина вздрогнула, и Нёвиллет подавил желание подняться и обнять ее, — мы почему-то все равно пытаемся.
В белой сорочке, лишенной куртуазности рюшечек, бантов и лент, Фурина выглядела слишком беззащитной, будто лишенной своего единственного оружия – ослеплять. Нёвиллету нравилось не жмуриться, смотря на нее: молчание Фурины приближало его к людям сильнее, чем сотни подслушанных на улице разговоров.
— Тебе жаль его, — заметил Нёвиллет, и Фурина сразу же попыталась отпрянуть, как делала всегда, стоило ему подобраться слишком близко. Нёвиллет схватил ее за ступню. — Мне тоже, госпожа Фурина, — признался он, и тогда Фурина вновь расслабила ногу.
Его пальцы ласково огладили косточку и соскользнули под пятку. Фурина вся была маленькой как среброкрылая птичка: ногтевая пластина указательного пальца Нёвиллета выглядела крупней, чем ее мизинцы. Нёвиллет не разделял людей по внешней слабости и силе, для него все женщины и мужчины были одинаковы – драконы не смотрят на разницу в существах в полторы головы, это придуманные человечеством капризы – но в нем что-то горело и пело от того, как она задирала голову, чтобы посмотреть в его глаза, обнажая шею из-под воротника.
— Значит, ты не так и плохо справляешься с тем, чтобы понимать людей, — хихикнула Фурина, закрыв рот ладонью. Чуть ниже правой стороны ключицы, над линией сорочки, у нее была светлая родинка. Фурина перестала смеяться и положила ладонь себе на декольте, прикрыв пятно. — Что? — и Нёвиллет только сейчас осознал, что не сводил взгляда с родинки уже полминуты.
— Ничего, — он покачал головой. Указательный палец Фурины лежал на линии ключицы, а безымянный на ткани. Белое на белом. Светло-голубой лак на ногтях. Нёвиллету захотелось положить свою руку на ее, заменить своей. Он никогда не трогал ее кожу ниже шеи и плеч. — Приношу извинения, госпожа Фурина.
Если бы Нёвиллет был чуть умнее – как человек, а не дракон или судья – он бы, наверное, смог ее понять. Ее поверхностные повадки Нёвиллет знал наизусть – десерт в одиннадцать утра, опертый об запястье подбородок в знак скуки, расчесывание волос после вечернего чая – но не более; тихая, молчаливая Фурина – та, которую он никогда не знал по-настоящему, словно не заслужил этого даже спустя сотни лет преданности – грызла его как нераскрытое дело, сводящее на нет все усилия и труды. Нёвиллет чувствовал примесь ее слез в фонтане Люсин, но мог разделить с Фуриной лишь пламя одной свечи по вечерам.
— Ты последнее время весьма задумчив, — заметила Фурина, нагнувшись к нему и проведя рукой по его щеке. Нёвиллет подставился под ласку, прикрывая глаза. — Что тревожит моего дорогого юдекса? — о, нет.
— Юдекс, — Нёвиллет ответил раздраженнее, чем следовало бы, и Фурина тут же убрала ладонь, — лишь одна из моих ролей. Как и ваш, госпожа Фурина, долг Гидро Архонта. Скажи мне, — он поднялся руками выше, оглаживая голень и притягивая к себе, пока Фурина не сползла до самого края кровати и Нёвиллет не прижал ее колено к своей груди, — что тревожит тебя?
Коленной чашечкой Фурина чувствовала, как бьется огромное сердце Нёвиллета, прорываясь через ткань, кожу и ребра. Она так задолжала – ему, Фонтейну, себе – за прошлые сотни лет, но и отдавать ей было нечем. Это было по-человечески несправедливо: она так хотела, чтобы он учился у людей, но отвергала все, что он смог примерить на себя. Нёвиллет не смел настаивать – разломать ракушку в попытках вытащить жемчужину можно лишь раз – но разве она не была жестока с ним, заставляя перенять от людей одиночество и страдание и отказываясь идти с ним на этом пути рука об руку?
— Меня не тревожит ничего, — Фурина отвернула голову. — Я Гидро Архонт, – она попыталась улыбнуться, но вышло криво, — никакая рябь не подвластна над поверхностью моих вод.
Когда-то давно она боялась Нёвиллета; сейчас же он все больше напоминает ей волны Первозданного моря, однажды накроющие все королевство. Спектакль не продлится вечно, но Фурине хотелось верить, что Фонтейн, ее любимое дитя, не останется сиротой.
— Фурина, — медленно сказал Нёвиллет. Как никогда при свете дня, в суде или антракте театра. Фу-ри-на. Три изгиба рта, одно касание языком нёба. В глазах Нёвиллета отразилось пламя одной-единственной свечи на всю комнату, его зрачки сузились, и тогда Фурина поняла, что ошиблась.
Когда ей перестало сниться в кошмарах, как он вырывает ее человеческое сердце, спутав с божественным. Когда она поверила, что ничего не случится, если она позволит себе хоть раз искренне ему улыбнуться. Когда она подумала, что если Нёвиллет узнает людей, то однажды сможет понять и ее.
Ей никогда не стоило давать этот меч в его руки, но что ж теперь жалеть: она сама его вручила, и вот он занес клинок над ней как лезвие гильотины, и в конце концов та упала вниз – Нёвиллет подхватил Фурину под коленки и опрокинул на кровать, навис сверху, коснулся шеи горячим ртом – и разрубила ее на пополам. Фурина выгнулась вверх с всхлипом, словно в ее легких вместо воздуха была озерная вода и гнилая тина, и тогда Нёвиллет ее поцеловал, мягко и неумело, успокаивая от самого себя. Его левая рука забралась между покрывалом и спиной Фурины, прижимая к себе, и сердце Фурины остановилось снова: в Нёвиллете было больше человечности, чем она позволяла себе за прошлую сотню лет. Ее ресницы стали мокрыми от жажды сохранить это в Нёвиллете и приумножить и страха потерять фальшивую божественность в себе, но Нёвиллет обнаружил это только когда стал целовать ей лицо, добравшись от подбородка до бровей, лаская на ощупь.
Она все-таки поцеловала его в ответ, отменяя невысказанное извинение: вышло еще хуже, чем когда инициативу держал он, и тогда Фурина осознала, кто из них все эти столетия смотрел на влюбленные пары в попытках перенести их опыт на себя – не она, не она. Это всегда был он: тот, кто был терпелив, тот, кто должен в конце концов стать главным героем. Ее задача – вовремя уступить сцену. Она попыталась, будто момент настал уже сейчас, обняла Нёвиллета за шею, позволяя ему действовать на чистом порыве: узнать рот на вкус, взять губами мочку уха, все-таки положить ладонь на ключицу. От ее тонких, птичьих костей Нёвиллет ощущал страх и благоговение; ее должна была защищать божественная сила – от желающих зла трону Архонта, от таких, как он – но она все-таки открылась перед ним, и мир Нёвиллета сломался. Человеческое тело не должно было быть таким горячим, думал он раньше, но о Фурину можно было обжечься. Он гладил, растирал ее плечи, руки и бока поверх сорочки, ему казалось, что с его ладоней сходит драконья чешуя, оставаясь на Фурине, пятная ее чистоту. Его спине было холодно – там, где не было ее рук; бедрам было пусто; его мир разделился на черно-белый, как когда-то давно, когда не было иных цветов. Лишь Фурина сияла голубым цветом – воды, отнятой у него силы и жизни.
— Нёвиллет, — Фурина схватила его лицо обеими ладонями и улыбнулась, будто звала уйти с ней на самое дно, где однажды похоронят все их секреты, — прости меня, — и притянула его к себе.
Волна захлестнула ее, едва не разбив, и Фурина прижала ногу к покрывалу за секунду до того, как Нёвиллет вновь прижался к ней всем телом. Что угодно, лишь бы избежать рокового касания ноги к паху, не ощутить возбуждение Нёвиллета. Ей казалось, что так они и пропадут – если позволят происходящему между ними чуть больше напоминать близость между мужчиной и женщиной, чем мимолетный каприз двух энергий. Будь Фурина обычной женщиной, она бы его коснулась, хотя бы ладонью, коленом или бедром, но она была никем, даже не девушкой из истинной крови, лишь бывшей океанидой без прошлого, настоящего и будущего. Архонту не пристало, смертной нельзя, хотя Фурина знала, чего хочет: надавить на его пах так, чтобы Нёвиллет вздрогнул и рассыпался ей в руки; поцарапать кожу спины под рубашкой; позволить себе попросить у него: по-жа-луй-ста. Она не попыталась сделать ничего: последствия желаемого пугали ее сильнее, чем боль от невозможности получить это. За отдачу контроля придется расплачиваться не ей; Фурина хотела сохранить хоть частичку достоинства, хоть одно слово оправдания.
Нёвиллет будто прочитал ее мысли: замедлился, дал пространство, укусил в плечо и, пропустив грудь, задрал подол ее сорочки до второго ребра снизу, все-таки позволив себе коснуться самого первого. «Люди не делают это так» – думала Фурина, вспоминая, как в романах возлюбленные вбирали груди дамы в ладони, но на своих сосках ощущая лишь шелк ткани вместо горячности чужого рта. Нёвиллет оставил их нетронутыми, и Фурина не знала, во что ей верить спокойней: в его безразличие или такой же страх пересечь черту. Вместо этого Нёвиллет целовал ее чуть выступающий живот, защищающий пустую, лжематеринскую утробу, существующую лишь потому, что так функционируют люди. У Фурины не было детства – а, может, было, просто зеркало стерло это из ее памяти, и когда-то давно в одной из деревушек на краю Фонтейна еще живые старики оплакивали ту, кто о них даже не вспомнит и не придет на могилу. Фурина не знала точно, и не считала это важным; ничего своего у нее все равно не было, кроме высокого голоса и Нёвиллета. И что хуже всего – он вел себя так, будто и вправду принадлежат ей, лизал белую кожу живота и шептал что-то, к чему ей было страшно прислушаться: нравилось ли ему это так, как бы нравилось человеку? Ей хотелось верить, что нет, потому что если он обещал ради нее обернуть все течения рек в Великое озеро и найти способ остановить стрелку часов, то тогда – Фурина выгнулась, как если бы уровень воды начал подниматься уже сейчас, и ладонь Нёвиллета проскочила за ягодицы вверх – они все точно утонут. Его пальцы несколько раз отбили подушечками какой-то странный ритм по тазовой косточке под тканью белья. Фурина не сразу поняла, что Нёвиллет спрашивал, можно ли его снять: вместо ответа у нее затряслась коленная чашечка, и Нёвиллет провел от ее бедра до лодыжки своей ладонью. Фурина задрожала только сильнее: ей показалось, что она никогда не видела у Нёвиллета такого взгляда; она увидела, как по его яремной вене стекают капли Первозданного моря вместо пота; она сама виновата – была и будет.
Язык Нёвиллета лег в ямку пупка – еще одного лживого признака принадлежности Архонтов к людям. Нёвиллет встал перед Фуриной на колени, и ее прикрывала лишь ткань белья на бедрах и задранная сорочка, которую он придерживал под ее грудью, держа живот открытым. Фурина посмотрела на Нёвиллета – в его взгляде читалось желание дать ей столь многое, что Фурине стало страшно – и закрыла глаза, сама стянула белье быстрыми движениями: бедра, колени, лодыжки, словно спускаясь по трем ступенькам лестницы к месту собственной казни. Фурина не была уверена, насколько правильно у них всё происходило: Нёвиллет вел себя безукоризненно и странно, совсем не как человек – ей было не с чем сравнить, но чутье говорило именно так – но и пожаловаться она не могла, ровно также действуя вслепую. Свое удовольствие ее не волновало, важнее был Нёвиллет, ее ладонь нашла его и переплела пальцы. Он воспринял это как приглашение и наклонился, поцеловав внутреннюю сторону бедер. Легонько прикусил – Фурина вздрогнула, а на коже остался небольшой след, который исчез через пару секунд. В нутре что-то заурчало от оставленной им метки. Дело не в человеческом собственничестве, нет, скорее в возможности оставить память: да, у них это было. Фурина запустила руку в его волосы, и Нёвиллет откликнулся на прикосновение, поднимаясь взглядом: лобок, живот, прикрытая сорочкой грудь, глаза Фурины. Правый как жизнь, левый как смерть. Фурина тяжело дышала и молча смыкала губы. Нёвиллет откуда-то знал, что ей очень хочется пить. Так и не собравшись с силами, она разжала пальцы, полностью откинувшись на кровать, и Нёвиллет опустился обратно меж ее бедер, исследовательски коснувшись носом промежности. На кончике осталась влага; после этого он медленно провел языком снизу верх между складок, собирая смазку и пробуя на вкус. Вязко, чуть сладко. Нёвиллет ощутил ладонью, как живот Фурины задрожал под его пальцами: правильно, но, наверное, мало; или медленно; или не так. Все знания Нёвиллета о связи между мужчиной и женщиной были скупы и происходили из строгих анатомических, вульгарных любовных книг и подслушанных разговоров юных мадемуазелей и трубадуров из долин удовольствий Ле-Шабане. Фурина была Архонтом, но они все еще оба имели человеческие тела. Вспоминать мешала блестящая влага на нежных складках: сколько в этом было ее смазки, а сколько его собственной слюны? В конце концов победил приобретенный человеческий инстинкт – вылизать до последней капли. Тут Фурина его и поймала, подмахнув бедрами и направив вверх, стоило Нёвиллету коснуться ее вновь.
Модель ведущей и ведомого исправно работала пятую сотню лет; третий век Нёвиллет успешно перехватывал инициативу. Сработало и в этот раз, и когда мир сменился с черно-бело-голубого на черно-бело-розовый, он понял, почему это было так нужно: и людям, и ему самому. Фурину трясло крупной дрожью то ли от его медленного языка, то ли от рук, быстро чередующих живот и бедра, подбирающиеся к ребрам и вновь оглаживающие ягодицы. Нёвиллет не торопился, развивая диссонанс: провести языком вверх-вниз, обхватить бедра обеими руками, чувствуя, как его подушечки пальцев ложатся в ее тазовые ямочки. Тогда Фурина застонала в первый раз, как-то испуганно и закрывая себе рот, и Нёвиллет толкнулся вперед, ощущая ее удовольствие как свое собственное. Его пальцы оглаживали промежность, иногда касаясь блестящих от влаги губ, но не проникали внутрь – Нёвиллет чувствовал языком, как Фурина напрягается в слабом протесте, и не настаивал. По его подбородку стекала слюна и ее смазка, смешиваясь друг с другом, Фурины вздыхала и всхлипывала, неловко приподнимала бедра, сжимала их и тут же отпускала, чтобы не захватить Нёвиллета в тиски, пока он сам не перекинул ее ноги на свои плечи, не разрешая – прося.
Нёвиллет не видел ее лица, но ему щедро дорисовало воображение: красные щеки, сухие, тонкие губы. След от зубов на нижней. Капля пота, стекающая по лбу. Руки, хватающиеся за простыни и саму себя в попытках притупить и усилить ощущения одновременно: Фурина представляла, что ее ладонь – это ладонь Нёвиллета, только не на сорочке, а под ней; вместо белизны потолка – грудь Нёвиллета, опирающегося над ней на локтях; облитое кипятком нутро так, что хочется и ныть, и плакать, и смеяться – он, но уже внутри, делающий с ней самое естественное, что мужчина может делать с женщиной. Но сейчас внутри нее было пусто, были только вальсирующие движения языка и мокрые, прихлебывающие звуки: Нёвиллет узнавал ее движения так, будто они делали это уже тысячи раз, и отвечал сдвоенным напором, и тогда Фурина расслабилась и стекла волной ему в рот, сдавив бедрами голову, кончая от языка и губ единственного человека, которому могла доверять. Нёвиллет сжал мякоть ее бедер пальцами; слизал всю влагу парой широких движений, почувствовав, как Фурина вздрогнула – наверное, было лишнее – но ничего не сказала. Он промолчал тоже; Фурина отдышалась и через пару секунд уползла от него на полметра вверх по кровати, горячая, мокрая и пустая. Нёвиллету показалось, что ее такой – настоящей – он видит в последний раз, и был прав: ракушка захлопнулась, Фурина подогнула ноги под себя и поправила прядь волос, прилипшую ко лбу.
— Это было хорошо, мой дорогой юдекс, — на выдохе наконец сказала Фурина. Нёвиллета почти перекосило: это была та интонация, которую он у нее не любил больше всего. От такой резкой перемены в комнате стало холодно. — Но, — она уткнулась взглядом в его ключицу, выглядывающую из-под растянутой белой рубашки, старательно не смотря Нёвиллету в глаза и пах, — поскольку я Богиня Справедливости, то… как насчет тебя?..
Кисти Фурины задрожали, нещадно ее выдавая. Она сцепила их в замке и прокрутила пару раз, пытаясь спрятать. Фурине хотелось сбежать от Нёвиллета и вернуться в его руки одновременно; она была готова ненавидеть его за выломанные огрехи в ее браваде и простить, если он разрушит ее навсегда.
— Не стоит, госпожа Фурина, — спокойно отказался Нёвиллет.
Ложь, впервые он захотел ее еще много десятков лет назад. Но это было не про тело: то, чего он желал на самом деле, ему не дали бы ни ее губы, ни руки, ни лоно.
— Как знаешь, — бодро ответила Фурина. В голосе проскользнула нотка истерики. Свеча потухла: все окрасилось в черно-белый. — В таком случае мое благословение воздастся тебе иначе.
Фурина засмеялась и скрестила руки на закрытой, нетронутой груди.
Нёвиллету показалось, что он что-то безвозвратно упустил.