Грустные люди

  — Я тут чё подумал? Мамка просила помочь с ремонтом!

      Киса сплёвывает остатки пасты и выключает кран. Зачёсывает пальцами волосы и прислушивается. Он даже разочарован Хэнком. А где же подъёбка про умение думать?

      — У тебя же отпуск? На следующей неделе? — Капля разбивает о дно керамической раковины. Киса вздыхает с раздражением. Оглох он что ли?

      Швыряет мокрое полотенце в корзину для грязного белья (хотя из них двоих грязные вещи на полу бесят только Хэнка) и потягивается. Не мог же он налажать? Ещё утром всё было хорошо, а Хэнк со смены вернулся час назад. Это был бы личный антирекорд Кисы.

      — Если ты против, то…

      Киса резко тормозит в дверях их спальни и вцепляется в косяк. Хэнк не реагирует на него. Он потерянно стоит посреди комнаты в одних только рабочих форменных брюках.

      Взгляд у Хэнка пустой. Не такой как у торчей, не прозрачный, не поверхностный, не безумный. Он скорее тёмный, глубокий, будто внутрь и ничего не видит вовне, уставший. Зрачок узкий, подрагивает, отображая блик настольной лампы. Киса пугается, чувствуя, как приподнимаются волоски на руках.

      У Кисы начинают дрожать пальцы.

      Хэнк держит свой табельный пистолет, и видно, как дуло плотно прижимается к виску. Палец лежит на курке и подрагивает, либо это взгляд Кисы так плывет. Если это шутка, то шутка отвратительная. Самое время её прекратить, крикнуть «пранк!». Киса раскрывает рот и тут же его закрывает, поджимает губы. Ему кажется, что если он скажет что-то, то его голос стихнет со звуком выстрела.

      Он перешагивает порог.

      — Я убийца. — Голос Хэнка спокойный и твёрдый. — Я не имею права носить форму. Я не имею права держать в руках это оружие, — бормочет он, и Киса выдыхает через нос.

      «Ну, так положи его, псих ублюдочный!», — хочет заорать он. И кто из них двоих долбоёб, сказал бы ему сейчас Константин Анатольевич.

      Киса чувствует себя странно. Когда-то в прошлой жизни, а по ощущениям только вчера, он стоит на берегу. Песок забивается в обувь, в лицо дует ветер, а против солнца он смотрит на силуэт Кудина, вжимающего мушкет в голову так, что по касательной вышибет полбашки мозгов и оставит инвалидом на оставшуюся жизнь.

      Помнится, в тот момент он испытывал только извращённый интерес к тому, на что это будет похоже.

      А потом услышал выстрел за спиной.

      Киса не думал, что ему когда-то снова придётся пережить этот опыт. На самом деле было бы охуенно, если бы он никогда, сука, не понадобился.

      Киса — музыкант. Он стоит перед Хэнком и понятия не имеет, как вытащить его из того дня.

      — Борь, — тихо зовёт он и облизывает губы.

      Хэнк не реагирует. Киса начинает паниковать. Ударить? Толкнуть? Психушку вызвать?

      Киса — ссыкло. Ему без Бори всё равно, что жизнь без музыки или юность без наркоты. Он стремительно проникает в личное пространство Хэнка, минуя метры между ними. Встаёт нос к носу и влажной ладонью обхватывает чужую ладонь, тянет на себя и упирает дуло в лоб. Гладкий металл соскальзывает с кожи при каждом выдохе.

      Прищуривается. Ну, давай. Стреляй.

      Хэнк молчит. Потом медленно, очень медленно, словно забыл, как это, моргает, делает вдох. Киса бы заторчал сейчас, если бы не бросил несколько лет назад.

      Хэнк переводит взгляд от лица к пистолету, и Киса видит, как на глазах Хэнк возвращается в сознание. Он крупно вздрагивает и издает приглушённый, изумлённый звук.

      В следующую секунду он ставит рекорд по разбору табельного. Отшвыривает магазин на низкий комод для вещей, а сам пистолет на стул и отшатывается на полшага назад.

      Киса медленно закрывает глаза и нервно усмехается. А потом со всей дури ебашит Хэнка подвернувшейся подушкой и хватает сигареты со столика, но, подумав, возвращается, чтобы забрать магазин. Хэнк молчит, провожает его взглядом побитой псины.

      Поймите, не было у Кисы этого внетелесного опыта раньше. Чтобы парень стоял посреди комнаты и собирался выбить мозги. Сука, картина Бунина — Кавказ. Ну, орал Хэнк по ночам, дёргался там иногда, в некоторые дни бухал, когда накатывало, и Киса всегда знал, что с этим делать. Обнять, остаться рядом, протянуть второй стакан и беспечно продолжить нести чушь.

      Киса не убивал людей… но Хэнк ведь неплохой человек. Разве эта одна ошибка перечеркнула все то, что было в нём всегда? Мужество, справедливость, доброта, внимательность? Кто может осуждать человека, не походив в его обуви? Если бы только было можно объяснить это Хэнку, если бы только были такие слова, но словами через рот Киса не умел никогда.

      Он обжёгся и, выругавшись, размял окурок в пепельнице. Зажёг новую и не обернулся, когда балконная дверь открылась. Почувствовал только запах одеколона, кофе и как одеяло опустилось на голые плечи — выскочил на балкон в одних пижамных штанах и майке.

      — Кис, — зовет Хэнк тихо, и Киса передает ему свою сигарету. Их пальцы соприкасаются, но потом Киса подтягивает край одеяла и вспоминает, что в руках патроны, смотрит на них, сжимает, пытаясь вернуться к реальности. Металл нагрелся в руке. Десять штук. Десять раз. Десять выстрелов. Киса сглатывает. Вот блядство.

      — Я… Я бы в тебя не выстрелил.

      — Я знаю. Я тоже. — Киса помнит, как ощущается человеческое тело под дулом. Как ощущается взгляд глаза в глаза, когда ты одним пальцем можешь раздавить чью-то жизнь. Это что-то божественное в плохом смысле. Это пьянит. Тоже… в плохом смысле. Упиваться такой властью глупо и преступно.

      — Ты в порядке? — Спрашивает Киса. — Нет, не говори, блять. Ты не в порядке. — Он прижимает пальцы к глазам и опускает голову.

      — Хочешь, я пойду к психологу? — Предлагает Хэнк, и Киса знает, что он говорит так, потому что в предыдущие несколько раз Кисины предложения пойти к мозгоправу были отклонены. Хэнк еще посмеялся и уверил, что всё в порядке. Ага, как же. А теперь что? Обосрался?

      — Да делай ты чё хочешь. — В сердцах выдыхает Киса и собирается с тем, чтобы посмотреть на Хэнка. Оказывается, Хэнк смотрел на него. И всё ещё выглядит, как побитая псина. Ретривер золотистый. Киса хмыкает. Взгляд у Хэнка осознанный, виноватый и всё ещё усталый. Бледный он. Как же там было? И живая тень румянца заменилась тенью белой…*

      Но Киса всё равно чувствует облегчение. И усталость. Он не хочет говорить об этом сегодня.

      — Кис…

      — Прошло восемь, сука, лет. Когда ты простишь себе эту хуйню? Ты искупил, ясно?! Тебе уже не семнадцать, ты сейчас не тот, кто ты тогда. Ты лучше, понимаешь ты это?! Что измениться, если ты себе мозги по стене размажешь? — Киса замолкает.

      Потому что даже перспектива такого поворота сюжета кажется ему ужасающей.

      — Просто, когда я думаю…

      — Не думай, — перебивает Киса и испепеляюще смотрит на него, — у тебя хуёво выходит.

      — Ладно. — Без протестов соглашается Хэнк.

      — Не делай мне тут одолжений. Я не могу тянуть съём этой квартиры в одиночку, а мне тут нравится. И хоронить тебя дорого. — Хэнк тянет его за края одеяла к себе. На нём кофта с длинным рукавом, от него исходит тепло. Киса прижимается грудью к груди и смотрит на чужие обветренные губы, разомкнувшиеся в короткой улыбке. Носы соприкасаются, и Киса с трепетом ожидает первого взрослого прикосновения, но они просто стоят, как тупые подростки, на балконе — там, где их в любую минуту могут увидеть соседи. Хорошо, что ментов не вызовут. Менты-то уже здесь.

      — Можешь меня просто сжечь.

      — Кажется, в этом спец из нас двоих ты, — возражает Киса, и Хэнк наконец целует его. Это не спокойный поцелуй, потому что Киса взвинчен, ему нужно почувствовать, что всё окей. Он ощутимо кусает Хэнка и тянет за волосы ближе.

      Все живы, каким-то чудом. Мушкеты давно пылятся под стеклом в музее, но фантомный горький дым после выстрела витает рядом. И навсегда под сердцем останется след чёрной весны.

      Киса проводит языком по верхней губе и вжимает бёдра в бёдра. Захочет ли Хэнк потрахаться или нет — неважно. Тискаться тоже клёво. Хэнк переводит дыхание и тянет обратно в квартиру. Киса на ходу кидает патроны в пепельницу. Никто, пока Киса жив, не всадит в эту светлую кудрявую башку свинец. Он клянется.