Бриз

Во всей этой ситуации была одна хорошая новость: Ризли все-таки был фонтейновцем. Конечно, гонка с чёртовым морем, эвакуация и осознание того, что он буквально сидит на пороховой — ха-ха, на самом-то деле водной — бочке не стоили этого малюсенького факта его спорной биографии.

Ну, поставил он себе галочку напротив пункта прискорбно короткого для его почти тридцати лет списка дел и на этом всё. Да, он может умереть — раствориться! — в обычной воде. За секунды раствориться. Делов-то, было бы о чем говорить.

Поджилки тряслись ужасно.

Ему никогда в жизни ещё не было так страшно: ни в «родительском» доме, ни на улицах, ни с ножом руках, ни на суде, ни в тюрьме — его тошнило от страха при одной только мысли о Первозданном море и этой смешной преграде перед ним — кусок старого железа и какие-то гидропечати высокоуважаемого Юдекса.

Нет, Ризли доверял Нёвиллету, восхищался его силой — а её, той силы, было прорва, Ризли просто чувствовал её бурление под кожей и сам не мог объяснить как и почему он это ощущал — и буквально замирал в восхищении всякий раз, когда видел эту мощь, но своя рубаха всегда ближе к телу. Их единственная надежда на данный момент — железо и печати. И подумать-то то ли смешно, то ли страшно — Ризли пока не понял.

Всё это дело держалось буквально на молитве и честном слове, а корабль был готов едва ли наполовину. Случись что, а им, жителям Меропид, бежать некуда.

Суть была в том, что Ризли был в ответе не только за свою жизнь, которая не стоила и жалкой тысчонки моры, — или за сколько там его собирались продать «родители»? Наверное, сумма была больше. Должна была быть больше, точно. Ризли и в сопливые тринадцать был ничего себе такой, для работорговли уж точно — но на его плечах были тысячи людей, и он нёс за них ответственность. Перед Законом, Фонтейном, Богами и Селестия знает кем ещё. Если этот клапан не выдержит, и вода хлынет наверх, в Меропид (говорить про Меропид слово наверх было удивительным опытом), первым потопит его кабинет. Рыба всегда гниёт с головы, и его скоропостижная и бесславная смерть в древних водах лишит Крепость преимущества — необходимого как воздух, как та пресловутая соломинка для — вот ирония — утопающего.

Конечно, его люди выведут заключенных, но спасти всех невозможно — а в этом случае процентов тридцать выживших уже будет успехом. А сколько их погибнет, его людей, перед тем, как станет понятно, что барьеры пали? Сколько погибнет заключённых, которым не хватит ни времени, ни места в лифтах? Скольким людям Меропид станет могилой — консервной банкой, в которой от них не останется ничего, что можно было бы похоронить?

Пока всё было спокойно, и чёртов шлюз стоял на месте словно новёхонький, однако… Однако.

Железо не вечно и не всесильно, а про печати месье Нёвиллета он судить не мог — не по его уму задачка.

Ризли тяжело вздохнул и, дурак, со всей силы откинулся на спинку стула. Больно было до звёздочек перед глазами, и Ризли грязно выругался. Архонты, лишь бы рубашка не испачкалась — это была последняя чистая рубашка невнятного размера из мягкой ткани, а надевать свои привычные рубахи строго по фигуре было… проблематично, вот.

Итак, новости. Хороших новостей больше не было — остались одни плохие.

Он был фонтейновцем, и вода влияла на него. Оказалось, что даже капля Первозданного моря оставляет ожоги, а Ризли в тот день словно попал под импровизированный Первозданный Дождик. Слава Архонтам, попавшие на лицо капли он догадался утереть сразу, а то ходил бы пугал народ своей шикарной рожей в волдырях. Можно сказать, тут ему повезло.

Намного хуже дело обстояло со спиной и бёдрами. Он повернулся спиной к лиловой волне и скользил по влажному полу на боку и на жопе — естественно, когда он добрался до Клоринды и Люмин, он промок. И даже не подумал, что, наверное, стоило бы переодеться — хотя бы после того, как Нёвиллет отбыл наверх.

Ризли даже навскидку не мог назвать, сколько он проторчал возле шлюза в промокшей на спине рубашке и влажных штанах; сколько он потом бегал вверх-вниз, отслеживая процесс возвращения заключённых. Мокрая рубашка неприятно липла к спине и периодически покрывалась ледяной коркой, штаны непотребно обтягивали бедра, а кожу то и дело покалывало, но Ризли было настолько не до того, что он этой боли и не замечал вовсе.

Добегался, Ваша Светлость, подумал он. Проехался по полу, бессмертный идиот.

Его спина и ноги выглядели так, будто он ошпарился кипятком из большущего такого котла, объемом минимум как те, в котором на производстве плавили металл. На волдыри было страшно даже смотреть — и, безусловно, напрягало то, как быстро поначалу шли все эти процессы, и как медленно волдыри заживали сейчас.

Ризли до этих заучек из взлетевшего на воздух Института было далеко, но слабоумным он не был никогда и поэтому, раздевшись поздней ночью после всего этого безобразия и оценив масштаб проблемы, он пошёл на поклон к Сиджвин. Она, загруженная по самый кончик своих ушей, бегло осмотрела его покрасневшую кожу, выдала банку мази и отправила в бараки — отсыпаться.

— Болит, Ваша Светлость? — тихим уставшим голосом спросила она тогда; работы у неё было много, и конца ей не предвиделось.

— Не особо, — честно ответил Ризли: покалывание-пощипывание и зуд он за боль не считал, — чешется только.

Волдыри появились на следующий день, но времени бегать выяснять, не умирает ли он, у Ризли не было. Он намазался пахучей ерундой из банки, выпил таблетку «от всего» (она спасала его при всех видах боли, температуре и даже при бессонице — что там было намешано, Ризли не знал, но таблетки ценил пуще всех других лекарств, и прятал блистеры от Сиджвин, которая отчего-то на дух не переносила чудо-лекарство) и для успокоения души написал Клоринде. Письмо его было позорно коротким и неуважительным по отношению к даме, но Ризли в гробу видел все эти приличия — у него слетевшие с резьбы заключенные дрались стенка на стенку, а в лазарете закончились койки, и надо было думать, какие бараки можно отписать выглядевшей не свежее трупа Сиджвин и её подопечным — да и Клоринда была не просто какой-то там дамой из высшего общества, а, Ризли смеял надеяться, соратницей и подругой.

В общем, письмо его выглядело так: «Клоринда, я весь в волдырях от этой воды. Как будто заживо варили. Чешется — жуть. Ты как?» — и этот шедевр эпистолярного жанра понесла наверх тихая и замученная мелюзина — на поверхности, понял Ризли, дел тоже было невпроворот.

Ответ пришёл к вечеру и был едва ли не короче его собственных почеркушек: «Тоже в волдырях, но мои почти сошли. Главное, чтобы не лопнули. Терпи и жди».

Так что Ризли малодушно понадеялся, что надо немного потерпеть, и всё вернётся на круги своя. Это была идеальная схема, по которой он большую часть своего времени и жил — но она, старая добрая подруга, дала сбой первым спокойным утром без драк и поножовщины.

Ризли проснулся от того, что ему было смертельно холодно даже под двумя одеялами, хотя мерзляком он никогда не был, и в нежном пиздючестве спал в переулках на картонке. Ощущение было такое, будто Меропид за ночь перенесли в ледяные озёра Снежной без его ведома, и Ризли поразительно быстро для раннего утра и своего состояния осознал, что его лихорадило. Он попытался перевернуться на спину, но его вдруг пронзила такая боль, что он позорно вскрикнул.

Чуть позже, когда ему стало невыносимо жарко, он наконец выполз из кровати и неспешно будто дама на променаде добрёл до ростового зеркала в резной медной раме, снял спальную рубаху и с тяжелым сердцем оценил масштаб уже не проблемы — пиздеца.

Чтож, на спину смотреть было неприятно — и это если выражаться мягко.

Ризли накинул на плечи покрывало, принял чудо-таблетку, малодушно понадеявшись, что она поможет и уберёт это безобразие с его тела, и полез в шкаф — где-то в глубине валялись штуки три рубашки, сшитых по последней моде, и одна из них точно была чистая.

Мода наверху вообще была странная: все носили большую одежду, называли её модным словечком «оверсайз» и не видели ничего зазорного в том, что одна блузка могла выступить и в качестве рубахи, и в качестве короткого, но всё же платья. Да даже если одежда и не была этим диковинным «оверсайзом», то обязательно имела смехотворно большие элементы: если рубашка, то обязательно с дутыми рукавами, если штаны, то обязательно широкие снизу. Ризли этой моды не понимал, но своей израненной спиной ощутил всю прелесть большой одежды — Архонты, ничего не касалось его волдырей.

А вот широких штанов у него отродясь не было, поэтому пришлось натягивать свои родные, тихо и отчаянно матерясь. Больно было — ужас. В процессе, он почувствовал, лопнул не один волдырь, однако его больше пугала перспектива отстирывания штанов, чем возможные шрамы.

Собственно, так Ризли и пришёл к своим неутешительным мыслям о собственном происхождении, шлюзе, восхитительном месье Нёвиллете и всех обитателях Меропид. Чая он выпил уже с литр, да не пряного сумерского, а крепкого-крепкого, какой было принято пить в Снежной — а чудо-таблетка всё никак не начинала действовать, и ничего дельного на ум не шло, кроме как идти сдаваться в лазарет. Ризли чувствовал, что его опять начинает лихорадить, а значит перетерпеть и переждать было нельзя.

Показывать спину и бёдра в волдырях Сиджвин было неприятно — стоял дурак дураком в одних трусах перед задумчивой мелюзиной и кивал как болванчик на все её вопросы.

Нет, прямого контакта не было. Да, ходил в мокрой одежде. Да, появились где-то с неделю назад. Нет, не скрывал, надеялся, что пройдёт. Да и некогда было. Да, проснулся в лихорадке. Да, болит. Не смертельно, но сильно.

— Ну что, сестра, жить буду? — напустив веселья в голос, осторожно поинтересовался Ризли; он, завернутый в тяжелое пуховое одеяло, трясся от холода на больничной койке, пытаясь лечь так, чтобы не тревожить волдыри — несколько уже лопнули в добавок к тем утренним.

— Выпейте, Ваша Светлость, — она помогла ему выпить пахнущее травами лекарство — снотворное, причём довольно сильное — и поспешно отошла к столу, достала лист бумаги и весёленькую розовую ручку с котятами, — я напишу наверх — месье Нёвиллет пришлёт врача.

Ризли вдруг понял, что дело дрянь: скрывать панику в голосе Сиджвин так и не научилась. Да и спокойствия не прибавлял и тот факт, что на его вопрос Сиджвин так и не ответила. Однако развить эту мысль и удариться в панику он не успел — сам не заметил, как уснул в одно мгновение.

Просыпался он медленно и неохотно и поначалу долго не мог осознать, что проснулся; это было похоже на сладкий сон: чья-то нежная рука осторожно гладила его то по волосам, то по щеке, а иногда вырисовывала узоры на шее, и Ризли млел от охватившего его умиротворения. Ему было тепло, мягко и безопасно будто он снова был маленьким и прятался в кольце маминых нежных рук.

— Это моя вина, — вдруг сказал Голос. Он был тих и кроток и знаком до боли, но мысли Ризли были вязкими как мёд, и он всё никак не мог вспомнить, кому же всё-таки принадлежит этот голос, — я же чувствовал, что что-то не так. Прости.

И рука нежно зарылась в его волосы. Будто просила прощения и пыталась искупиться. Ризли мимоходом подумал, что это ему стоило бы извиниться ‐ ему ведь уже немало лет, и это он кругом дурак, и ничьей вины тут нет, только его идиотизм и безрассудство — но ему было так хорошо и спокойно, что он не смог и глаз открыть. Он так отчаянно хотел продлить этот сон ещё на мгновение — а потом уже встречаться с реальным миром и всеми последствиями. И с врачом.

А Голос продолжал свою исповедь, не прекращая нежных поглаживаний. Ризли никто так не касался — будто он был святыней.

— Твою боль и твои раны мне не забрать и не исцелить, но в моих силах их облегчить. Мы связаны, Ризли, мы с тобой из одного ребра. Ты этого не знаешь — да и я не знал до недавнего времени, представляешь? Сейчас я осознаю, что почувствовал миг твоего рождения. Я помню этот день так отчетливо; из всей вереницы прожитых сотен лет это мгновение — самое яркое. Это было похоже на бриз в солнечный день, яркая тёплая вспышка в веренице серых будней. Глоток воды для умирающего от жажды.

Таинственный Голос приблизился, и глубокий древний аромат моря обдал Ризли своим величием; несмотря на это, он был родным и будто бы домашним — почему-то в мыслях всплыла мурчащая кошка, охотно идущая ему в руки. Он уже испытывал это чувство раньше, но не мог вспомнить, с кем и когда: вспоминались то кабинет с эркерным окном, то большой зал с красными креслами, то ещё что-то совсем невнятное — трость, россыпь пепельных волос, элегантный чёрный бант. В мыслях Ризли творилась сумятица, и он никак не мог собрать воедино эти полуобразы.

— Mon âme, я так виновен перед тобой. Эта связь… она не слабость, но величайшая сила, а я вспомнил это слишком поздно. Нам это предначертано, но не узурпаторами и их судьбой, а кем-то большим — тем, кто больше чем весь этот мир. Я был трус, Ризли, и потерялся в эфемерных людских страхах и сомнениях — а потом ты мог умереть, а я не был рядом и даже не поинтересовался твоим состоянием. Но шепот прошлого стал сильнее после инцидента, и я вспомнил; теперь, mon âme, я не смогу держаться в стороне.

Голос приблизился настолько, что Ризли обдало тёплым дыханием:

— Моя природа не даст мне держаться в стороне и игнорировать эту связь, только не теперь, но лишь тебе решать, подпустишь ли ты меня. Я — твой, Ризли, и ничто не в силах это изменить.

Это были не просто слова — клятва. Ризли понял это так отчетливо, будто знал всегда: небо голубое, трава зелёная, Нёвиллет — его.

Стоп.

Ризли вдруг выдернуло из спасительной полудрёмы, и он вспомнил всё: и обладателя голоса, — Селестия, это же месье Нёвиллет — и то, что он уже не ребёнок, а руки «матери» совсем не ласковые и в них невозможно спрятаться — именно эти руки душили его, эти руки были готовы сделать его игрушкой для богатых господ.

Он уже не был ребёнком — и даже юношей уже не был, — и «родители» погибли от его руки, а значит нежные руки, что ласкали его, принадлежали Нёвиллету. Эта случайно услышанная исповедь принадлежала Нёвиллету — но и Ризли тоже. Значит, всё то, что он чувствовал от юдекса — первозданную мощь и в тоже время надёжнейшее укрытие от всех невзгод — было взаправду.

Первое, что он осознал, когда сумел открыть глаза — он в лазарете, а рядом с койкой на грубом деревянном стуле действительно сидит Нёвиллет. Потом он понял одну чудесную вещь — у него ничего не болело. Вообще ничего: ни спина, ни бёдра — да у него даже голова не трещала. Ризли чувствовал себя смертельно уставшим, но это не перебило облегчение, опустившееся на него пуховым одеялом: только в этот миг он вдруг осознал, насколько сильна была боль.

Нёвиллет, естественно, увидел, что он проснулся.

— Герцог Ризли, — буднично начал он, но в его голос всё равно прорезались нотки тщательно скрываемого страха и беспокойства, — как ты себя чувствуешь?

Ризли попробовал принять хотя бы полусидячую позу — вести разговоры он предпочитал исключительно в своём кабинете и с чашкой хорошего чая, но в данной ситуации, решил он, сойдёт и то, что он не будет лежать пластом, — но тело, мягкое и уставшее словно после тренировки на ринге, его подвело. Он уже почти смирился с тем, что говорить о серьёзных вещах придётся лёжа, но Нёвиллет обхватил его и подтянул выше, помогая опереться спиной о большую подушку.

— Вот так, аккуратно, не спеши. Я помог твоим ранам исцелиться, но восстановление — процесс долгий.

— Ты исцелил меня?

— Не исцелил, — педантично поправил Нёвиллет, вновь опустившись на колченогий стул; и где только отыскал такую красоту, не иначе как Сиджвин, маленькая пройдоха, подсунула за какой-то проступок, — а помог исцелиться. Ты сильный, герцог Ризли, твоё тело справилось само. Я лишь помог ему ускорить этот процесс.

Они оба замолчали; снаружи слышались переговоры рабочих, их громовой смех и звон посуды. Неужели был уже вечер? Как долго Ризли проспал — и как долго Нёвилетт сидел с ним?

Нёвиллет будто почувствовал, что Ризли думал о нем:

— Я должен извиниться. Ты противостоял Первозданному морю, а я даже не подумал осведомиться о твоём самочувствии. Твои раны — моя вина…

— Нет, — перебил его Ризли со всей твёрдостью, на которую был способен в данной ситуации. — Мои раны — последствие того, что я дурак. Но, месье Нёвиллет, не беспокойся — это у меня с самого детства.

Тот недовольно поджал губы, но спорить не стал. Ризли хотел верить, что юдекса переубедил его воинственный уверенный вид и жёсткий взгляд — но, скорее всего, он не захотел перечить болезному. Это почти как о мёртвых: или хорошо, или никак.

Как там говорила Клоринда? Величайшая людская благодетель — снисхождение к скорбным и больным.

— Пусть будет по-твоему, — согласился Нёвиллет и подался вперёд плавным элегантным движением, — но позволь мне загладить свою недальновидность и пригласить тебя в Дворец Мермония. Скажем, в пятницу после обеда? Недавно я получил в подарок от главы комиссии Яширо, Камисато Аято, новый чай — с лепестками сакуры и травой наку. Тебе должно понравиться, герцог Ризли. Заодно обсудим твой «Вингалет». Я опасаюсь, что он может понадобиться в ближайшее время.

— Не мой, а сладкой парочки заучек, — привычно поправил Ризли и посмотрел Нёвиллету прямо в глаза.

Внешне тот остался таким же сухим и безэмоциональным, словно в зале суда, но Ризли видел — или ощущал благодаря этой таинственной связи — надежду в глазах и чувствовал нетерпеливое ожидание, волнами исходившее от Нёвиллета. Селестия, ему действительно было важно услышать ответ Ризли — любой ответ, даже отрицательный.

Нёвиллет ждал, и Ризли не хватило духу признаться, что он всё слышал, что он знает — что именно он знает, Ризли пока не понял, но это было второстепенно. В конце концов это загадочное и пока что непонятное нечто относилось и к нему, а не только к Нёвиллету.

Ризли подумалось, что Нёвиллету важно, чтобы его выбор был непредвзятым и осознанным, без привязки к судьбе, к предназначению и к Селестия знает чему ещё. Нёвиллету был важен он сам, Ризли из Меропида, простой и понятный как монета моры.

Чего уж тут греха таить, это льстило.

Ай, в Бездну, подумал Ризли, разберёмся по ходу, что из этого всего получится.

И согласился.

Нёвиллет улыбнулся почти незаметно, лишь кончиками губ, но от него веяло облегчением вперемешку с радостью, что Ризли ощутил ту самую тёплую вспышку, отозвавщуюся бризом в тёплый день где-то глубоко внутри. И тоже улыбнулся — совсем как влюблённый пацан.