Минхо ненавидел беспорядок в повседневной жизни, но в постели становился источником разрушения. Порванная простынь, сброшенная на пол подушка, смятое одеяло, пятна от массажного масла, спермы, лубриканта — он обожал, чтобы много, чтобы жёстко, грязно. Джисон утопал в нём, его желаниях, ощущая себя наполненным, живым. Жадно кусал плечи, до синяков впивался пальцами в задницу и бока, оставлял засосы и царапины — идеальная карта исполнения желаний.
— Сон… ни… Джисо… ни…
Скулёж в подушку, хрипы, пока Джисон, охваченный страстью, упивался давлением стенок на член, податливостью тела, прерывистыми стонами — ещё и ещё, больше, умирая от восторженного безумия, охватывающего разум.
Кончал Минхо тихо, мяукая, прогибаясь в спине и крупно дрожа. Это было по-колдовскому завораживающее зрелище, и Джисон мог испытать оргазм только от взгляда на такого Минхо — порочного, страстного, испытывающего блаженство.
А потом тот бурчал, лёжа на развороченной постели, что белья не напасёшься, что они как кролики разрушения. Джисон не спорил, только улыбался довольно и нежно целовал обнажённое плечо. Минхо рисовал пальцами закорючки на ладони, затраханный и умиротворённый, насколько это было возможно.
Утром тот обычно был лениво ворчлив, особенно когда собирался на работу, и крайне опасен, если неудачно подвернуться под руку. Джисон старался держаться в стороне и лишний раз не лезть. Зато вечер проводили по возможности вместе — за просмотром фильмов или игрой в приставку, порой решались на поход в кино, но чаще — на совместную прогулку до магазина и обратно. Рука в руке, разговоры ни о чём и обо всём на свете, мечты о том, как заведут кота или щенка. Или обоих сразу.
Кажется, им было хорошо вместе. Кажется, это был лучший мир для Джисона — реальный, яркий, наполненный бережливой нежностью к их с Минхо отношениям, «люблю тебя больше жизни» и зацелованными запястьями.
Кажется.
Стук капель о стекло. Едва заметная трещина на столешнице. Он помнит, как Минхо предложил себя как угощение на Рождество, усевшись на стол и раздвинув ноги. Помнит, как сам разбил кружку и поранил ладонь, собирая осколки, а Минхо заметил. Обругал, промыл порез, забинтовал и хмуро произнёс, что так ему, дураку, и надо. А потом вдруг прижался губами к бинтам и попросил быть аккуратнее. Помнит тревожащие желудок запахи, если Минхо удавалось прийти с работы раньше его и приготовить что-то вкусненькое.
— Почему?
Дыхания не хватает. Как и мозгов, Джисон осведомлен, конечно, это же на ладони, капитан очевидность. Это же…
— Я… Я хотел попробовать что-то новое.
Всё же было хорошо.
До определенного момента, когда Джисон понял, что становится пресно, когда в голове зажёванной лентой заело, отозвалось тупой болью, что они с Минхо остановились в одной точке координат — и никуда.
Хотелось нового — до щекочущего ощущения мотыльков в животе и дрожи, и смена позы вообще роли не играла. Как и совместные игры, и прогулки, и…
Было мало всего.
А потом отчаяние — клокочущее в горле, до слёз противное. Он жаловался друзьям, и Бин потащил в клуб — оттянуться, забыть проблемы.
Возможно, надо было поговорить с Минхо. Рассказать, объяснить, но как объяснишь собственную… неполноценность? Усталость? Испитость?
Травка. Касания. Смех. Девушка с ногами от ушей — закачаешься! На весу самое оно, громкая, смелая, а потом алкоголь, шум в ушах…
И глаза. Взгляд, от которого весь мир замер. Джисон охренел тогда не меньше самого Минхо, который смотрел — с такой болью, что себя располосовать захотелось, сердце вынуть и отдать, в руки его впечатать, чтобы навсегда. Чтобы больше никому, «оно твоё, бери же, бери, ну!»
— Минхо?
Молчание убивает надежду.
Поцелуи при свете звёзд, «мы будем рядом всегда, веришь?», почесушки за ухом и связь, прочнее которой, казалось, и не было ничего.
— Закрой за мной дверь.
Совсем ничего.