vitiosus sanguis

Она останавливается у зеркала, замирая перед собственным отражением. Тонкая, измученная тень, увитая серебряной поволокой лунного света. Тьма за плечом, тьма по бокам, и только в сердцевине её, будто жемчужина в раковине, стоит Она. Следы от укусов не заживают очень долго, ведь она так молода и так человечна. Плоть её мягка и отливает серебром лишь в тёмные ночи, при свете дня же она бледна и почти бескровна. Скоро солнце будет выжигать её, и дни сместятся к поздним вечерам, когда небо не будет приносить так много боли. Беллатрикс сказала, что её ждет, она рассказала ей всё до мельчайших подробностей, распиная своим языком, впиваясь зубами во внутреннюю сторону бедра и пуская ледяную кровь. Но, растёртая между ними, она всегда теплеет, и Гермионе становится труднее выносить остатки своей живости, своего человека, всё ещё отходящего к вечному сну. Пусть бы человек в ней заснул скорее, но Беллатрикс не хочет, чтобы она торопилась, и не хочет, чтобы кусала в ответ.

— Так ты можешь обломать клыки, сладкая, — смеётся она, видя разочарование Гермионы. — Зачем нужна игрушка, которая сломана?

Беллатрикс стара, и плоть её твёрже, а кровь холоднее. Солнце её не страшит, но его она ненавидит — слишком многих оно у неё забрало. Беллатрикс одинока. И жестокость её безбрежна, как туманы Авалона или стигийская тьма.

И приходит она, когда Гермиона уже перестаёт ждать, крадётся в тени, извиваясь как траурная лента на ветру. Со своими холодными руками, со своей ненасытной жаждой, она приходит за кровью и подчинением, и ярится, когда улавливает намёк на любовь. А любви так много, что Гермиона временами не может дышать.

— Дыши, сладкая, дыши, — шепчет Беллатрикс и вгрызается под ребро, мучительно долго не разжимая зубов. И Гермиона вдыхает, вдыхает, доводя дыхание до того места, где у боли ядро. И тогда думает, что это самое яркое и острое, что ей доводилось испытать, но потом Беллатрикс разводит её колени, и быстро, с щёлкающим звуком, кусает между бедром и пахом, и кровь заливает пульсирующую в изнеможении плоть. Беллатрикс лижет, обращая холодное в раскалённую слюду.

Гермиона кривится, отводя ногу и опуская взгляд на едва заметные отметины. Она накрывает там рукой и долго держит, пытаясь уловить немного тепла — временами она ещё бывает тёплой. Сердце внутри неё расщедривается на горячую кровь. Может, потому Беллатрикс и выбрала её в том старом театре, откуда Гермиона возвращалась пару лет назад, или же десятилетий? Трудно помнить, ведь Беллатрикс так много, а любви так мало там, откуда она приходит. И память вытекает через раны, оставленные клыками.

Где-то на улицах звук лопается смешками живых и тёплых, растекается ручьями чужого счастья и беззаботности. Гермиона прислушивается, оставаясь обнажённой, будто это должно вылиться в призыв и приманить старое божество с острыми зубами и усыпанной осколками душой. У неё в груди бьётся сердце, никак не затихает, временами Беллатрикс прикладывает ухо к её груди и слушает, обхватив Гермиону руками. В такие мгновения она напоминает дитя и зачарованно говорит: оно так стучит, так стучит. И стремится куснуть в то же место — вдруг достанет. Пусть бы стучало в её зубах.

Но сердце остаётся на месте, а Гермиона всё ещё остаётся одна. Это ненадолго, совсем скоро Беллатрикс позовёт, потому что кровь у Гермионы не то, что у обычных вампиров или людей. Она и то, и другое. И Гермиона не знает, что хуже — быть такой или нет. Луна над Парижем полная, расплавленная по краям, такие луны Гермионе не нравятся, потому что звёзды сияют не так ярко, а может ей просто кажется, и у неё нет причины для неприязни.

Она отходит от зеркала, чувствуя, как мешаются в пространстве ночные запахи. Одевается медленно, по-человечески. Чёрное платье, тугой корсет на молнии — странная вещь, но Беллатрикс нравится, волосы собраны в высокий хвост и перевязаны лентой. Из-под ленты они всегда быстро выбиваются, и всё же Гермиона упорно выбирает именно этот способ. Может, ей просто нравится, как сердце сходит с ритма при виде ленты, намотанной на руку Беллатрикс, когда она срывает её с волос Гермионы. Иногда она представляет, как Беллатрикс имеет её этой рукой, не разматывая ленты на пальцах, и что это обязательно больно и хорошо, до такой степени, что Гермиона готова вгрызаться в камень.

Горло сводит спазмами — просыпается жажда от мыслей, от голода. Гермиона кривится, убирая выступившие клыки и обхватывая шею пальцами — так делает Беллатрикс, когда голодна. Она вообще много чего делает, когда голодна. Выйдя из своего укрытия, Гермиона бредёт по тёмным улицам, минуя редкие парочки, счастливо держащиеся за руки или припозднившихся художников, убирающих мольберты. Их тоже мучает голод, потому художников Гермиона никогда не трогает. От жажды она становится раздражительной, и когда чувствует обжигающий призыв, вспыхивающий в крови, Гермиона тихо рычит, приподнимая лишь уголок рта, в надежде, что Беллатрикс почувствует её недовольство. Фонари впереди сливаются в мутные пятна, звуки мешаются в один шипящий шум, небо выглядит таким же уставшим, как этот город, как сама Гермиона. Она проходит несколько уютных кофеен, почти пустых в такой час, когда жжение под кожей становится сильнее. И лишь тогда использует свою скорость, чтобы в тот же момент оказаться, где нужно.

У старого театра, того самого, фонари не горят, он скрыт разросшимися деревьями, вышедшими из-под каменной плиты. В этом месте больше римского, чем французского, но, наверное, потому Беллатрикс и любит его так сильно, а, может, причина лишь в том, что оно почти так же старо.

Внутри темно, пыльно и слышно, как беспокойно где-то в глубине перелетают птицы. Гермиона уже знает, что значит это тёмная немота: Беллатрикс поблизости, наблюдает и ждёт. В конечном итоге Гермиона сделает, что от неё хотят, и даже будет чувствовать по-настоящему, как чувствует всегда — азарт, адреналин и зов. Но пока ей хочется держаться за своё мнимое несогласие. И она бредёт по тёмным залам, мимо разрушенной сцены, мимо балконов с самой красивой лепниной, которую ей доводилось видеть. Здесь она встретила свою смерть и новое рождение, потому что сюда затащила её Беллатрикс.

— Я увидела тебя во время спектакля, — Беллатрикс мечтательно смеётся и вытирает подбородок, рассматривая алые мазки на своей ладони. — Такая чувствительная, нежная. А смотрела я на тебя, потому что прежде почувствовала твой запах. Сокрушительный, сладкая, такой сокрушительный. Я едва не сошла с ума прямо там, посреди сотни людей.

Она опускается между раздвинутых колен Гермионы, кусающей собственную руку. Язык скользит по плоти, бьётся прибоем о берег чего-то невозможного.

— Помнишь, что я сказала тебе, когда впервые заговорила с тобой? — спрашивает Беллатрикс, погружая в неё пальцы, от чего Гермиона прогибается в спине и вскидывает бёдра, желая более тесного контакта. — Тем вечером на Монмартре. Что я сказала, прежде чем забрать тебя?

— Ты сказала, что я оставила свои перчатки в кресле, — отзывается Гермиона прежде, чем кончить. Это длится так долго, что ей кажется, будто всё вокруг объяло огнём.

От воспоминаний сердце бьётся сильнее, и Гермиона знает, что Беллатрикс слышит его. После второго рождения она не преобразилась так, как того ожидала Беллатрикс. Кровь Гермионы действовала дурманяще, обострились все ощущения до единого, её плоть была податливой, но при грубом воздействии твердела, защищая от повреждений. И всё же Беллатрикс могла кусать её, могла питаться её кровью и слушать человеческое сердце в ней.

Из тени Гермиона выхватывает звериный, плотоядный взгляд Беллатрикс. Они встречаются глазами на несколько мгновений, и Гермиона чувствует толчок внутри. Вот оно.

Нужно бежать.

Гермиона мчится по лестнице, неся разлившееся по внутренностям инферно, от которого нутро разламывает и изнанка будто исходит трещинами. Она бежит, зная, что не сможет убежать. И Беллатрикс подтверждает это, нагоняя её у колонны.

Гермиона проскальзывает за колонну, хватаясь обеими руками за каменные углы. Беллатрикс делает то же самое с противоположной стороны. Каменная кладка между ними ничтожна и Беллатрикс скалится клыкастой улыбкой. Её волосы беспорядочно рассыпаны по плечам, Гермиона чует их запах — тёплый мёд, присыпанный древесной пылью, и полынь. Она пахнет полынью, в то время как в её глазах плещется яростное безумие и жажда. Гермиона видит, что это не просто игра — охота. И хищник возбуждён от вида загнанной добычи. Она мешкает лишь мгновение, которого достаточно, чтобы Беллатрикс одним рывком оказалась перед ней и схватила. Развернув её к себе спиной, она тихо шепчет Гермионе в ухо:

— Попалась, пташка, — и дыхание у неё вопреки всему горячее, опаляющее.

Беллатрикс пятится назад, утягивая за собой Гермиону. У стены она меняет их местами, тут же распластываясь по телу Гермионы. Она захватывает собой сразу всё: руки, плечи, живот, бедра. Упирается и давит везде, и этого достаточно, чтобы Гермиона задрожала снова. Сегодня ей не хочется подчиняться, сегодня ей хочется властвовать, но тело выражает разгромленное согласие уже сейчас, еще до того, как все начинается. Беллатрикс достаточно застыть на ней. Гермиона тянет руки, желая коснуться бёдер Беллатрикс, скрытых под тканью длинной юбки, но Беллатрикс бьёт её по рукам, и бьёт ощутимо, обращая это движение в сплошную резкость, грубость, нежелание.

Она кусает шею, чуть ниже уха и челюсти, быстро и резко, с хрустящим звуком, плотным как камень. И шумно дышит, держа зубы сомкнутыми. Она могла бы вырвать кусок — стоит лишь сильнее сжать. Внезапно в плечи ей упираются руки, от неожиданности Беллатрикс разжимает челюсти. Тогда Гермиона резко отталкивает её и пытается перебежать, но Беллатрикс опережает её, ударом отбрасывая в сторону. Слышится грохот, словно падает груда камней. Беллатрикс оказывается перед ней почти мгновенно, упираясь обеими руками в стену по бокам от головы Гермионы, которая снова замирает. Хищник, играющий со своей добычей. Зрелище, должно быть, занятное.

— Далеко собралась, зверушка? — гортанно рычит Беллатрикс, приближая своё лицо. Она замирает у губ Гермионы, переводя взгляд на них, и следом снова встречается с карими глазами. — Я же сказала, что ты попалась.

— Если тебе так хочется думать, — вызывающе бросает Гермиона, подаваясь вперёд и застывая теперь у уха Беллатрикс. Они обе напряжены будто перед схваткой, именно схваткой, потому что Гермионе не хочется быть добычей, только не сегодня. Два сцепившихся зверя, окаменевших в битве, они стоят так очень долго, пока Гермиона не чувствует поцелуя в том месте, куда Беллатрикс укусила.

— Дерзость делает твою кровь слаще, — шипит Беллатрикс, всё ещё держа губы на прокушенной коже. — Мы можем простоять так вечность, хочешь? — теперь она шепчет почти с нежностью.

— Нет, — отзывается Гермиона, обхватывая Беллатрикс, — я не хочу стоять, я хочу движения, Беллатрикс, я хочу движения, которое заставит меня забыться в повторении твоего имени, — она прижимается крепче, и, будь Гермиона человеком, кости бы уже трещали и превращались в труху, но она не человек. — Беллатрикс, Беллатрикс, Беллатрикс, — она дразнит, выталкивая изо рта эти слова, эти бусины, полные стенания, — Белла.

И замолкает, когда Беллатрикс разрывает на ней одежду, в клочья, в бесполезные куски ткани, оставляя вожделенную наготу. Они будут трахаться прямо здесь, у стены, а потом на полу. Обязательно будут. Рот Гермионы наполняется ржавчиной — собственная кровь горчит на языке, стекая с языка Беллатрикс, но она лишь углубляет поцелуй. Она втягивает её язык, проходится по нему своим, касается нежной мякоти под языком. От ощущений мутится в голове, Гермиона исчезает, обращаясь в сплошное чувство, пульсацию, разрастающуюся по телу. Руки Беллатрикс блуждают по телу, то гладя, то царапая. Она трогает ещё не исчезнувшие шрамы — память о себе, будто касается себя самой, и стонет, впитывая ощущения.

Гермиона прижимает её к себе так отчаянно, что едва способна двигаться, но Беллатрикс не останавливается, покрывая поцелуями линию челюсти, ведя языком вниз, к шее, к свежему укусу. Когда она кусает ровно в то же место, Гермиона кричит, чувствуя, как приближается неистовство. Ладонь Беллатрикс накрывает сочащуюся плоть между её бёдер, пальцы скользят по клитору, пока язык скользит по ранам, собирая кровь. Гермиона разводит ноги шире, стоять кажется невозможным, и всё же она стоит, чувствуя, как там, где движутся пальцы Беллатрикс, она плавится.

— Сильнее, — задыхаясь, стонет она, и Беллатрикс нажимает жёстче, вгрызается глубже. Гермиона кричит от боли и наслаждения, от расплавленного огня, перемещающегося по венам, текущего между бёдер. Он наверняка опаляет пальцы Беллатрикс, когда та проникает внутрь.

Беллатрикс доводит её до почти бессознательного состояния, будучи в двух местах одновременно, прижимаясь к обнажённому телу, в то время как на ней по-прежнему вся одежда. Но это длится лишь ещё мгновение — Беллатрикс освобождает и себя от раздражающих пут, сбрасывает ненужную ткань. Гермиона выпускает клыки, рыча от накатывающих волн удовольствия, переходящего в боль и обратно. Её плоть пульсирует, будто наливается соком, что выплёскивается за край, переливается, обращая в жидкость всё вкруг. Она пойдёт ко дну, они обе пойдут.

— Боже, — рычит Гермиона.

— Да, — смеётся Беллатрикс, погружаясь глубже, быстрее, — боготвори меня, сладкая. Боготвори меня!

Они обе приходят в движение, перемещаясь так быстро, что кажется, будто они сливаются друг с другом, врастая в твёрдую плоть. Меняют положение в дикой игре, словно исполняя странный танец. Беллатрикс позволяет Гермионе кончить, впечатывая её в пол. Под ними остаются вмятины, камень крошится и путается в волосах. Беллатрикс кусает над грудью, а потом долго играет с соском, залитым кровью, втягивая его в рот и выпуская. Её руки кажутся вездесущими, забираются внутрь, гладят сверху, её движения рваные и быстрые, она знает, как надавить, где следует быть жёстче. Она мешает поцелуи с укусами, пока пальцы Гермионы зарываются в её волосы, тянут, наматывают. Рот её раскрыт, она так шумно дышит, что этот звук заполняет пространство вокруг них, он вибрирует между ног, повисает на кончике языка.

— Ты так дышишь, — шепчет Беллатрикс перемазанными губами и спускается ниже, чтобы вымазать их не только кровью, — так дышишь. Будто живая, моя живая пташка.

Её язык движется между складок, вырисовывая наслаждение. Гермиона выгибается сильнее, вспарывая пальцами каменный пол. Беллатрикс смеётся, посылая вибрирующую волну звука, которая вырывается новым стоном из груди Гермионы. Беллатрикс втягивает губами клитор, задерживаясь так, и крепче обхватывает дёргающиеся бёдра Гермионы. А затем снова приходит в движение, доводя до нового приступа безумия, усиливая нажим.

— Я живая, — кричит Гермиона, бьётся кулаком по полу, и грохот окружает новый укус, Беллатрикс присасывается к внутренней стороне бедра, продолжая двигать рукой, заставляя измождённую Гермиону выстанывать её имя.

Беллатрикс.

Беллатрикс.

Беллатрикс.

Ей больно и она снова кончает. Рукой, впутанной в волосы, Гермиона тянет Беллатрикс к себе, чтобы ворваться в её рот стонами, смешанными с поцелуем, кровью и её собственным соком. Ещё одна грань разрушена, ещё одна завеса разума сорвана, Гермиона кончает, обхватив Беллатрикс, чувствуя, как ходят под ладонями выступающие лопатки, пока Беллатрикс вгрызается в её плечо. И они обе затихают. Монолиты, лишённые жизни. И они лежат так тысячи лет или один миг, не важно, всё время пронизано пеплом.

— Я очень тебя люблю, — говорит Гермиона, зная, что это сделает Беллатрикс жестокой. Но эти слова жгут её изнутри, и она должна избавиться от них, потому что это самое горячее, что есть в ней.

— А я люблю, когда твой рот забит стонами, а не всяким бредом, — отзывается Беллатрикс, лениво сползая с распластанного тела.

— Я устала, — шепчет Гермиона, эти два слова срываются с губ жидким отчаянием.— Сколько это будет продолжаться? — она перемещается и скользит по обнажённому телу Беллатрикс, слизывая собственную кровь: с её бедра, с её рёбер, с её ладоней, топя в них несмолкаемый шёпот, рвущийся наружу.

 — Как долго ты будешь мучить меня? — она прижимается губами чуть ниже пупка, словно высеченного в мраморе, заполняет его языком, чувствуя свою кровь, но не чувствуя в ней ни толики сладости. — Как долго, любимая, скажи, как долго? — Гермиона размыкает её бёдра, проходится языком по мягкой плоти, сначала невесомо, будто впервые, будто в страхе, а потом бьёт сильно, погружая язык глубже и думая о том, что, наверное, это единственное мягкое, что у Беллатрикс есть. — Как долго? — шепчет она в самую глубину раскалённой бездны, будто стремясь набить безжизненную утробу своим шёпотом, своими «как долго».

— Вечность, — выдыхает Беллатрикс, — вечность, — стонет она, выгибаясь и распахивая бёдра сильнее, шире, словно стремясь вывернуться наизнанку. — Целую вечность, сладкая.

И под ними крошатся камни.