Ему повезло, что его предки не убивали незнакомцев без причины, потому что в плохие дни он не узнавал даже отца — иногда, давно, он мечтал о том, каково было бы вырасти не зная его, но больше нет.
Плохие дни Сейчас были лучше, чем плохие дни в “Абстерго”. В “Абстерго” он либо пытался отгрызть себе палец — он ощущался чужеродно, как что-то лишнее, — либо умереть. Не потому, что это было его решение — даже после всего этого он хотел жить — а потому что он был явно в плену, а в плохие дни свобода была единственным, что имело значение. Проще говоря плохие дни тогда были хуже, но на свободе они все еще оставались плохими, хоть случались реже и не оставляли столько шрамов.
Он научился начинать с простой истины и переходить к более сложным. Он выдохнул и, стараясь не торопиться, потянулся внутрь себя, перебирая свои чувства одно за другим, подбираясь к тому одному, которое горело неоновым светом на все его сознание. К тому, которое, он знал и чувствовал, появилось не как остальные, а было вырвано с кровью и получено силой. Он снова открыл глаза, но уже в другую версию мира, в ту, в которой не было ничего лишнего. Только цели, опасности, союзники, возможности. В этом мире чисто, свободно и очень холодно. Он моргнул, и пелена деталей снова накрыла мир.
— Я вижу второй мир, — это утверждение первое и самое легкое, начало обманчиво очевидного ряда.
Дальше всегда было сложнее. Он поднял и осмотрел свои руки — нет клинков, все пальцы целы — встал с кровати и оценил свое состояние — около 20, нет травм, кожа почти без шрамов. Следующее утверждение было лишено легкости и ощущалось вымученно.
— Я не живу убийствами. Почти уверен, что никогда не убивал.
На мгновение он прислушался к себе и затем кивнул. Он знал, что эти руки никогда не отбирали жизнь.
Шаг три — выбор стороны. В «Абстерго» этого шага не было, но теперь все смешалось.
На это он потратил больше времени, чем на другие, тем временем дав привычкам и мышечной памяти выполнять утреннюю рутину. Здесь были и другие люди, он — вторым зрением — не видел в них врагов, они сонно приветствовали его именем, которое он пока не мог вспомнить.
«Я не тамплиер,» заключил он про себя — вслух говорить мысли при посторонних было опасно, тем более такие. Этот вывод будто ослабил узел запутанных мыслей и воспоминаний в его голове, и он смог осмотреться. Действительно осмотреться, а не бегло оценить обстановку и выявить пути отхода. Он осмотрелся, и то чужеродное неоновое чувство, дающее ясность, отозвалось узнаванием.
Храм — конечно же он знал, что это Храм — монументальное пространство, созданное когда-то давно кем-то, кто давно умер. В тщетной надежде избежать смерти.
«Мы пытаемся сделать то же самое,» логическое заключение звучало нелепо.
— Мы пытаемся спасти мир?
— Рад, что спустя полгода и две комы ты это осознал. Поздравляю. А теперь не мог бы ты, — прозвучал язвительный голос из-за спины, и он не прыгнул в защитную стойку только из-за того, что все еще был ошеломлен этим открытием. Голос исходил от очкарика со стопкой коробок, опасно кренившейся влево. Он явно пытался пройти к Барьеру.
— Тебе нужна помощь? — осторожно спросил он, сделав шаг в сторону чтобы освободить проход. На это язва имела наглость фыркнуть.
— […], если тебе нечем заняться, иди поскачи по камням или не знаю там. Лучшее что ты можешь сделать это не мешаться.
Язву звали Шон, где-то в глубине Храма была Ребекка, и еще там был… Кто-то третий? Раньше их было тоже трое, но с другим человеком. Ее он тоже вспомнить не мог.
9:30 утра, постепенно все возвращалось. Он обнаружил рядом с кроватью записку с графиком, и там значилось, что у […] в 10:30 начало сеанса. У него, то есть. После шага номер три у него не было плана, потому что не всегда было время. Эти три давали за что зацепиться, и иногда это единственное что у него было.
Он вздохнул и решил последовать совету — издевке — Шона. Мышечная память при лазании отличалась от обычной. Она была такой же запутанной, как и воспоминания о том, кто он. Так его учили хватать уступ в Масиафе — но на руках не было тех же мозолей — а так он научился приземляться во Флоренции чтобы не цепляться за каменную кладку улиц. Он скучал по лесам и охоте, хотя знал, что животных тоже никогда не убивал. Иногда он при прыжках берег ногу, помня о переломе, но он никогда не ломал ногу или даже ребро — ребра он берег при перекатах, стараясь к слепой зоне поворачиваться бронированным плечом. Конечно же, на нем была только худи. Никакого привычного веса брони.
Добравшись до самой высокой открытой точки, он сел на край и устало размял запястья. Он помнил, как этому его научил другой бармен в Нью Йорке, по виду похожий на человека, который сбежал из дома и до пятидесяти лет оставался в этих бегах. Никаких противоречий, только едва заметный шрам от осколка бутылки, которую как-то раз разбили ему об голову. Он всегда был очень везучим.
— Меня зовут Дезмонд Майлс и я спасу мир.