Savage

Завораживающий барабанный ритм и пение кифар, сливаются в единую какофонию звуков, что будоражит сознание, призывая дать волю своим низменным желаниям и окунуться в дурманящий мир похоти и разврата. Весёлый смех наложников, и пьяные разговоры мужчин, разносятся по узким коридорам дворца, наполняя холодные стены радостью очередной победы.

Чонгук со скучающим видом наблюдает, как пиршество превращается в первобытную оргию: сейчас его бравые воины ничем не отличались от варварских племён, которые они покорили и присвоили себе.

Разгоряченные алкоголем альфы, не стесняясь, усаживают омег к себе на колени, пробираясь под тонкие одежды, лаская их податливые тела. Из тёмных, скрытых от чужих глаз, углов слышатся пошлые стоны. Здешние омеги, раскрепощенные и доступные: они откровенно заигрывают и предлагают себя.

– Мой господин, вы чем-то недовольны? Вам скучно? – танцор, что мгновение назад призывно крутил своими бёдрами, присаживается у ног царя. Чонгук усмехается, равнодушно заглядывая в подёрнутые пеленой похоти глаза.

– Не думаю, что ты сможешь развеселить господина так, как мой подарок, – подаёт голос сидящий чуть поодаль Хосок. Именно в его честь устроено это празднество: он с рассветом вернулся с радостной вестью – восточные племена покорены.

– Ещё один подарок, помимо привезённой тобой победы? – улыбается другу, Чонгук.

– О, ещё какой, – Хосок подаётся вперёд, чтобы каждое слово было точно услышано. – Омега. Дикий, необузданный. Эти, – мужчина кивает в сторону своих воинов, – его прям там пользовать хотели. Вот только мальчишка нетронутый, я его для тебя приберёг.

– Я что, по-твоему, только об одном и думаю? – смеётся Чонгук. Он давно потерял радость в плотских утехах, лишь победы и покорённые народы имеют для него ценность.

– Ты его ещё не видел. Уверен, таких омег больше нигде не найдёшь. Приведи, – кидает альфа в сторону беты, что услужливо разливал вино. Тот кивает и спешит скрыться за тяжёлыми дверьми.

– А что же ты тогда не оставил его себе? – насмешливо фыркает Юнги, сидящий рядом.

– Так всё лучшее царю! – выкрикивает Хосок, поднимая кубок, и народ согласным гулом вторит его словам.

– Но этот вечер принадлежит тебе, – произносит свой тост Чонгук, отпивая креплёное вино. – И где же ты добыл такое, говоря твоими словами, чудо?

– В храме нашли. Глупец вместо того, чтобы бежать с другими, своим богам молился. И слухи там ходят, что он с ними говорить может.

Чонгук фыркает. Он в далеких богов не верит – лишь в себя и своих воинов, что идут с ним плечом к плечу, – но отчего-то, чувствует сладкое предвкушение. Хосок не делает плохих подарков.

Слуга возвращается в компании двух альф, что тащат за собой юношу. Он дикой кошкой извивается в их руках, рычит, царапается, вырваться хочет, но не кричит, и звать на помощь не пытается, понимает, где и перед кем находится.

– Ты посмотри, какой дерзкий! – мужчина за волосы оттаскивает паренька от руки, в которую тот вцепился зубами. Волосы у омеги голубые, явно чем-то выкрашенные, Чонгук ещё никогда не видел таких.

– Ты же не хочешь испортить царский подарок? – подаёт голос Чон, прежде чем альфа успевает отвесить пареньку звонкую пощечину. Чонгук не понаслышке знает – у этого воина тяжёлая рука.

– Повезло тебе, – рассерженно шипит мужчина, перехватывая омегу за талию, поворачивая лицом и вжимаясь своими бедрами в его.

Чонгук недовольно хмурится на такое отношение к его собственности. Альфа, удерживающий дикаря, это понимает и отталкивает от себя, но всё ещё не даёт сбежать. Музыка и разговоры в зале стихают, а некоторые гости и вовсе подаются вперёд, стараясь разглядеть приведённого. Ведь посмотреть есть на что.

Набедренная повязка под чужими руками превратилась в лохмотья, лишь самое сокровенное прикрывает, обнажая длинные ноги. Её хочется окончательно сорвать и увидеть нагое тело во всей его красе. У юноши кожа, облюбованная солнцем и узорами разноцветными исписанная, будто бы бархатная.

– Как тебя зовут? – Чонгук поднимается и ближе подходит, Хосок не соврал – парнишка чистый, нетронутый, а еле различимый аромат теряется среди тяжёлых запахов альф и омег. – Ты понимаешь нашу речь?

– Нас только называют дикарями, а на деле мы ничем не отличаемся от вас, – у омеги голос низкий, глубокий, совсем не привычный. Красивый.

– Значит, и с богами говорить умеешь? – насмешливо произносит альфа. – И что же они тебе шепчут? – он острый подбородок пальцами поддевает, на себя смотреть заставляет.

– Что ты разгневал их, и за это ты будешь кипеть в котлах Преисподней, – юноша глаза полные ненависти, на Чонгука поднимает, брезгливо по сторонам оглядывается, будто не в царском зале находится, а в хлеву на скот смотрит. А альфа и слова вымолвить не может, на мгновение теряется – глаза у омеги разноцветные, яркие. В одном морская пучина плещется, на дно утягивает, небесной синевой завораживает, а в другом янтарь плавится, горячей смолой обжигает.

– Ну, тут нет ничего нового, я давно их познал, – смеётся Чонгук, наконец, себя в руки берёт, и зал его смех подхватывает.

– А то, что ты подстилкой для нашего царя станешь, они тоже рассказали? – выкрикивает кто-то, поднимая новую волну хохота.

Омега чуть сжимается, стараясь укрыться от чужих голодных взглядов и едких слов, но голову держит ровно и высоко, глаз не отводит, и эту спесь хочется выбить, заставить покориться. И кто Чонгук такой, чтобы отказывать себе в этом удовольствии? Он омегу подхватывает и, словно добычу, на плечо закидывает. Парень что-то на иноземном языке кричит, по спине кулаками лупит, но альфа на это внимания не обращает, хотя рука у него тяжёлая и синяки наверняка останутся.

– Посмотрим, что скажут твои боги, когда ты подо мной стонать будешь, – и альфа гордый, под хохот и свист своих воинов, уходит.

Чонгук без труда омегу до своих покоев доносит и на ложе сбрасывает. Тот ноги к себе поджимает, из-под длинных ресниц взглядом яростным испепеляет, а альфа будто бы и не чувствует, по кубкам вино разливает – слуги знали, что в эту ночь царь один в покои не вернется.

– Ты так и не сказал, как тебя зовут.

– Моё имя Тэхён, но разве оно теперь что-то значит?

– Не делай из меня монстра, – царь разворачивается, поражаясь, насколько к месту омега на его простынях смотрится. Изящный, тонкий, он в мягких подушках тонет, но не расслабляется. Будто кошка дикая, в любой момент броситься готовая.

– А кто ты? Врываешься в чужие земли, храмы рушишь, святыни оскверняешь, – чужой голос яда и презрения полон, от него что-то внутри дрожит и замирает. – В твоих солдатах дикости больше, чем в нас. Вы свободный народ приручить пытаетесь, а за собой усмотреть не можете. В ваших душах чести нет давно.

– Я взамен дарю людям защиту и покровительство, образование и мир.

– Ваш мир на крови и костях построен, – Тэхён шёлковую ткань руками сжимает, всё его тело, словно струна, напряжено, каждая мышца под кожей загорелой перекатывается.

– За светлое будущее бороться нужно, – Чонгук, почти полную, чашу, омеге протягивает и из своей отпивает, на край кровати присаживается, юношу голодным взглядом пожирает. У Тэхёна бедра охрой разрисованы, что в замысловатые иероглифы складываются, альфа их прочитать не может, да и не хочет. Ему дела до чужих меток нет, он свои оставить хочет.

Омега кубок из рук принимает, и содержимое в лицо царя выплёскивает.

– Ты в нём захлебнёшься. – Рубиновая жидкость по загорелому лицу стекает, на сухие губы попадает. Чонгук её кончиком языка медленно слизывает, виноградной сладостью наслаждаясь. И это становится последней каплей. Альфа рычит и вперёд бросается, юношу опрокидывая, спиной в постель вжимая.

Ему хочется в глотку зубами вгрызться, кровь пустить и губы, как вином, ей смочить. Показать, что отныне ему подчиняться должны, этого не только зверь требует – сам Чонгук. Но, зарываясь носом в чужую шею, альфа притихает, наконец, чувствуя нетронутый запах. От восточного омеги пахнет сладостью и теплом. Цветочный шлейф с цитрусовой горчинкой туманит разум, заставляет томиться в собственном желании. Чонгук давно не чувствовал таких чистых композиций, дворцовые омеги давно пропахли альфами, а гарем – им самим.

Зверь внутри довольно урчит, расслабляется, вдыхает глубоко, лёгкие чужим запахом забивая, и всего на секунду бдительность теряет. А омега только этим и пользуется, подрывается и, сжав бёдрами чужое тело, переворачивается. Чонгук даже заметить не успевает, как сам под юношей лежит, а собственный, из-за пояса выхваченный, кинжал, в кадык упирается.

– Своего царя прирежешь? – звучит не испуганно, скорее восхищенно. Омега только с виду хрупкий, а на деле – любому альфе фору даст. На бёдрах, что по бокам раскинулись, отчётливо мышцы проступают. Не такие стальные, как у самого Чонгука и его легиона, но и до мягкости здешних омег далеко.

Как только такого схватить удалось?

– Твоё убийство многим только на руку будет, – в разрез собственным словам рука у Тэхёна дрожит, он никогда не убивал и убивать не готов.

– Будет, однако и сам ты из дворца не выйдешь: стража тебя вмиг схватит, и живого места не оставит, и поселение твоё с землёй сравняет. Те, кто жив, остался, будут о смерти молить. – Чонгук чуть приподнимается так, что лезвие кожу надрезает. Он кровь омеги испить хотел, а теперь в своей пачкается. – Покорись мне, – то ли просит, то ли требует, альфа и сам не понимает. Одной рукой парня за талию обнимает и к себе прижимает, а другой к лицу тянется, выбившиеся пряди убирает. Тэхён под нежными прикосновениями теряется и дрожит, на него смотреть не смели, не то, что касаться.

– Я обещаю, что твои земли ни горя, ни бедности знать не будут. Любая война их обойдёт, – царь к чужим пересохшим губам приближается и дыхание ловит.

Тэхён кинжал отводит, и сразу же шею, где рана кровоточит, пальцами сжимает, чувствует, как пульс под пальцами бьётся, и в глаза, не Чонгуку – зверю, что внутри него таится, – заглядывает.

– Солжёшь – тебе адовы костры покажутся манной небесной, сам о смерти меня попросишь, – альфа усмехается и, наконец, к губам прижимается, чужое рычание поцелуем затыкая. Омега отвечает неловко, неумело, оттого и сладко, сам под руки ласкающие льнёт, и царь понимает – дикарь ему не покоряется, за свой народ отдаётся, перед своими богами данную клятву закрепляет, но взамен ничего не обещает, лишь на спину откидывается, и ноги с мнимой покорностью разводит.

Чонгук с трудом выпутывается из собственных одежд, тело нагое своим накрывает и руками гладит, охровые рисунки на бёдрах пальцами размазывая. Поцелуями шею усыпает, к груди спускается и на секунду замирает: бусины сосков два золотых колечка украшают. Чонгук с рыком к ним губами припадает и зубами проколотую плоть оттягивает. Тэхён с низким стоном выгибается, реакции собственного тела пугается, когда чужая ладонь его возбуждение накрывает.

Его впервые касаются там, где он, сам себя касаться, не смел.

– Такой отзывчивый, – альфа вновь к губам тянется, в глаза заглядывает и видит, как в них океан плещется, золото плавится. Он свою плоть к чужой прижимает, и омегу, их ладонью обхватить заставляет, а сам меж ягодиц гладит, кончиком пальцев чуть выступившую влагу собирает, на колечко мышц давит.

Тэхён на него глазами мокрыми смотрит, рукой нерешительно, неумело двигает, от этого альфе ни удовольствия, ни наслаждения. Слишком мало для искушённого похотью тела, но так много для самого омеги. Чонгук рычит глухо, зло и разочарованно. Резким движением он юношу на живот переворачивает и на колени ставит.

У омеги и на спине узоры, что тонкими линиями по позвонкам извиваются и, в замысловатый рисунок змеи, складываются. Она своим позолоченным телом лепестки цветка оплетает и к солнцу, что у основании шеи лучи раскинуло, тянется. Чонгук рисунок до копчика кончиками пальцев прослеживает, вот только он совсем не стирается. Он в отличие от остальных в самую кожу вбит, его ни руками, ни водами не смыть. Эта дань богам и людям, что с ним в одном племени жили и чтили.

Царю красной пеленой вожделение и злость глаза застилает. Он поджарые ягодицы в стороны разводит и ближе прижимается, зубами в острое плечо впивается. Клыками кожу карамельную хочется порвать, доказать, то только его и для него.

Тэхён испуганно всхлипывает, желания, что в крови томилось, как небывало. Он ещё больше зажимается, но молчит и слово против не говорит, даже молитвы своим богам не превозносит. Не время и не место, чтобы к небу и земле обращаться, он всё стерпит, лишь бы альфа своё обещание сдержал и то, что от его народа осталось, не тронул.

– Расслабься – не говорит - рычит Чонгук, округлые бёдра до побелевших пальцев сжимает и членом в тугое колечко мышц толкается. Вот только смазки нет совсем, омега под ним дрожит и бедра сжимает. От него страхом веет, таким, что горло душит, царапает. Альфа чуть отстраняется, пальцем снова между ягодиц проводит, чтобы вновь чужую влагу ощутить. Но не ощущает.

Чонгук замирает растерянно, не привык он, чтобы в постели под ним от ужаса дрожали. Омеги сами к царю бросаются, ноги разводят и послушно выгибаются. Силой и кровью он свою власть на землях чужих подтверждает, и никогда в своих покоях.

– Сделай то, зачем сюда привёл и отпусти. – Тэхён тигром раненным шипит и пяткой альфу толкает, что каменным изваянием застыл, а сам в горле рыдания глухие давит.

– Не отпущу. – Чонгук снова в чужое тело вжимается, и губами след от своих же клыков обводит. Не извиняется, но боль облегчить пытается. Он ниже наклоняется, языком позвонки пересчитывает, а сам руками к напряжённой груди тянется, пальцами смазанные узоры обводит, к впалому животу спускается, непривычные для омежьего тела мышцы гладит. Мальчишка же совсем, «девственная омега» – гремят в ушах слова Хосока. Чонгук у него первый и уж точно последний.

Альфа поднимается, лопатки целует, что сломанными крыльями натягивают кожу, носом в чужую шею вжимается, запах, что горькие нотки страха теряет, вдыхает. Он пальцами чужой член обхватывает, а сам между ягодиц плотнее прижимается. Омега под ним всхлипывает, губы кусает, и стоны сдержать пытается. Сладость возбуждения снова приторным ароматом царские покои наполняет, альфа его с наслаждением вдыхает, урчит довольно и между ягодицами быстрее толкается, двигать в такт рукой, стараясь.

Тэхён в непривычном, незнакомом удовольствии теряется, слезы стыда с глаз смаргивает, и зубы крепче сжимает, чтобы хотя бы голосом, своего состояния не выдать. Ему от самого себя мерзко, противно, и перед умершими не от рук царя, но с его указки, никогда прощения не вымолить. Ему самого себя никогда не простить.

Их обоих надолго не хватает, цветы и цитрусы с тяжёлым запахом смолы и мускуса мешаются, Чонгук ими надышаться не может и сильнее в чужое тело вжимается. Тэхён стонет низко, почти рычит и на чужую руку изливается, альфа и сам кончает, белёсыми каплями пачкая спину и рисунок на ней, когда чувствует, как омега под ним дрожит и сильнее выгибается.

Не в силах больше на коленях держаться, юноша на постель падает, и ноги к себе поджимает, стараясь закрыться, от горящих глаз, что и так всё видели.

– Почему ты не… – Тэхён растерянно на Чонгука смотрит, когда тот рядом ложится и больше не касается. Альфа молчит и сам не понимает, почему юношу чистым оставить решил, сделать так, чтобы он сам пришёл, когда время настанет. Сам на простыни шёлковые лёг и послушно к рукам прильнул, чтобы не только телом, но и душой открылся.

– Не пользованная омега много стоит. Твоё тело для выгодной сделки больше сгодится, чем для моей постели. – Но вопреки жестоким словам, альфа мягкой щеки, губами касается, и ближе прижимается.

Лишь, когда омега засыпает, с кровати поднимается и влажной тканью их белёсые, слегка подсохшие следы с загорелой кожи смывает.

Он этого дикаря приручит, своими укусами-метками тело разукрасит, чтобы ни одной чужеземной руны не было видно. И если надо будет – у самих богов Тэхёна заберёт и себе присвоит.