не будь идиотом

говорить прямо, бесхитростно, избегая недомолвок и недосказанности — не в стиле дазая. несколько намеков, незамысловатых метафор и уклончивых замечаний — вот, что обычно слетает с языка осаму, заставляя людей вокруг него удивлённо хлопать глазами.

но только не чую.

чуя, кажется, в совершенстве освоил дазаевский язык. а иначе, как объяснить его немое, излишне понимающее — «эй, я все вижу» — послание в карих глазах. дазай затыкается — теперь его очередь глупо удивляться, широко раскрыв глаза. ему не нравится эта роль, но он не может ничего поделать, потому что чуя заставляет его вести себя так. нельзя объяснить, чем конкретно, но осаму мысленно обвиняет в этом тот темный блеск глаз напарника, что появляется каждый раз, стоит только дазаю начать говорить о чем-то чуть сложнее, чем их совместные миссии и обязанности в мафии.

об эмоциях, например. о чувствах. об ощущениях.

это нечастые, но от того не менее ценные и значимые разговоры, содержание которых после никогда не повторяется. слово берет в основном дазай, активно жестикулируя и рассказывая так, словно говорит со сцены с огромной толпой, вникающей в каждую реплику, разинув рот. чуя молчит, медленно идя рядом и смотря под ноги.

— скажи что-нибудь, — однажды просит его осаму, останавливаясь посреди дороги.

накахара поднимает на него взгляд и — вот опять! — направляет ему какой-то сигнал, который дазай не в силах распознать.

— нет, ничего.

но сегодня у дазая разбита губа и, честно признаться, говорить ему совсем не хочется. он лениво тащится позади напарника, пиная камушки и раздумывая, пустит ли чуя его к себе на пару часов. просто так, без цели.

однако накахара не гонит его, как это бывает обычно, молча запуская и захлопывая за собой тяжёлую дверь — такой и убить можно. дазай тут же проходит вглубь квартиры, нагло усаживаясь на диван и зная, что чуя простит. всегда прощает, пусть и закатывая глаза в молчаливом раздражении.

«а поначалу даже присесть не давал», — хмыкает осаму, припоминая, как в первый раз заявился к рыжему погостить. воспоминание проносится в голове и ощущается спокойным ручьем — опусти руки и освежись.

— ты очень гостеприимный, чуя, — шутливо тянет осаму вслух, откидываясь на спинку дивана.

— тебя попробуй не пустить, — хмыкает чуя, появляясь в дверном проеме и снимая шляпу. небрежным движением он кладет ее на кухонную стойку рядом с тарелкой свежих фруктов и оглядывается вокруг.

дазай заинтересованно наблюдает за ним, закинув ногу на ногу, абсолютно расслабившись в присутствии напарника. кровь на губе запеклась неровным шершавым пятном, и осаму, не удержавшись, проводит по ней языком. он тут же замечает, как чуя, посмотревший на него беглым взглядом, будто опомнился, развернулся и открыл дверцу шкафчика.

— ты решил угостить меня печеньем? — невпопад предполагает дазай.

— лучше, — кратко знаменует накахара, и в его руках появляется скромного вида маленькая аптечка. осаму хмурится: не нравится ему, к чему все это идет.

но чуя уже находится в опасной близости к пострадавшему лицу дазая, в руках — ватка и перекись.

— чуя, ты что, забыл? мне не нравится боль, — хнычет дазай приторно-жалостливо, словно не зная, что его стенания не поколеблют накахару ни на секунду. он отворачивается от руки рыжего подобно привередливому котёнку.

— а в двери врезаться, значит, нравится? — ухмылка наползает на губы чуи, и осаму, признаться, чуть было не потерял дар речи, но вовремя взял себя в руки.

— эй, откуда ты знаешь?

— все просто, — будничным тоном вещает накахара, смачивая комочек ваты. — если бы тебя побили, то увечий, очевидно, было бы гораздо больше. однако у тебя разбита только губа, поэтому я лишь предположил, что ты собрал своим лицом одну из дверей в здании мафии.

дазай хмурится, с подозрением поглядывая то на чую, то на лекарство в его руке.

— чуя стал слишком умным... это моё влияние так сказывается?

— помолчи, — накахара обрывает его, внезапно взяв за подбородок и заставляя посмотреть на себя. осаму шипит, когда напарник прикладывает влажную вату к боевому ранению, и жмурится. а вновь открыв глаза, сталкивается с сосредоточенным взглядом чуи, спокойно рассматривавшим его лицо в поисках других царапин, которые можно обработать вместе с губой.

но лицо осаму смертельно чистое и бледное.

— знаешь, — вдруг начинает накахара, глядя дазаю прямо в глаза, — я всегда думал, что ты сумасшедший. еще с нашего знакомства ты мне показался таким, — он выдерживает паузу, заставляя дазая нетерпеливо поерзать, — но теперь я понял, что ты просто идиот.

он убирает вату, не переставая держать осаму за подбородок. дазай смотрит на него нечитаемым взглядом.

— все эти разговоры о смерти, самоубийстве... ты ведь и сам знаешь, что это не имеет никакого смысла. так какого черта, осаму?

дазай, внутреннее скукожившись от произнесённого чужим ртом своего имени, не тушуется, а наоборот — терпеливо ждет, что чуя скажет дальше. ему давно хотелось пробраться в мысли напарника и узнать мнение того обо всем, что ненароком вылетало из болтливого дазаевского рта, поэтому теперь он — благодарный слушатель.

но накахара лишь вздыхает, опуская плечи и пальцы от лица осаму.

— я знаю, что ты меня не послушаешь, но... просто не будь идиотом, дазай.

фигура чуи мутно горбится в теплом свете лампы, словно уменьшившись в размере. секунды проходят в голове дазая за одну и, толком не понимая, что конкретно хочет сделать, он осторожно прикасается к щекам накахары и тянет его на себя, чувствую неуверенную отдачу.

чуя, чьи глаза расширились от удивления, даже не сопротивляется, когда дазай едва ощутимо целует его в уголок губ.

— спасибо.

— за что?

— за то, что подлечил меня, очевидно.

дазай лукавит, возвращаясь к привычным хитростям. чуя сказал ему не быть идиотом, но... чуть-чуть же можно? осаму уверен, что можно.

губу уже совершенно не щиплет.